Я, наверно, потомок охотников и скальдов,
Тех, что длинными ножами приканчивали лося,
Делали из жил его струны для лютни
И похищали заслушавшихся женщин
У лесных родников –
Потому что
Не умея плавать, я водил яхты,
Боясь высоты, забирался в горы,
Плохо зная языки, переводил поэтов,
И всё что снилось мне – снилось легко!

Хотя, конечно,
Уличная поножовщина – не театральная драка,
Настоящая война – не сценические латы, или пожары...
Неужели это правда, что я действительно старый?
Чем же от «тогдашнего» я отличаюсь, однако?
Кажется, только тем,

Что устрицы – вместо целого моря,
Что рыжики – вместо целого леса,
И колокольчики дальних коров
Звенят, будто ванты яхт, выволоченных на песок.
Но по-прежнему голос не растворяется в хоре,
Драгоценная рифма не теряет веса,
И по-прежнему мелкие королевства слов
Объединяются в империи строк!

                                                   5 сентября 2010

ЕЛЕНА КАССЕЛЬ:

Хм. Автопортрет? Сказка ложь, да в ней намёк.
И вообще свет мой зеркальце. Только кто ж правду доложит. Есть льстивые добрые, вот у меня в ванной такое. Смотришь и думаешь, ну, почему же всем очевидно, что мне не 30, ну, пусть не 40. И зеркало задумчиво кивает.
Но зеркало в лифте злобно щурится, язык показывает и тычет тощей грязной рукой мне прямо в лицо. Да ладно!
А через 20 лет меня, вероятно, не будет, а коли буду, ну, точно не смогу прыгать – вот как сегодня прыгала по клетчатому полу, прислушиваясь к собственным ногам – нет, не жалуются. А плавать? Ну да, дяденька, которого я каждый год вижу, – он приходит на пляж на костылях, сбрасывает их у воды и плывёт к буйкам. И ещё – Вася – моя последняя собака. Я часто думаю – вот что-то случилось в последний раз... Чёрт с ним с первым поцелуем и с первым боем, – вот последний...
Я ужасно необразованная, лучшее в детстве, в подростковости – на родительской тахте с корзиной пахнущих на всю комнату яблок и с книжкой, но книжки – по сто раз прочитанные любимые, и никакой систематичности. А притворяться умею. И открывая предисловие к Сильвии Плат в лит. памятниках, которое я написала 25 лет тому назад и из него мало что помню, – радуюсь – ай да, Пушкин, ай да молодец!
Не написала ни романа, ни рассказа. В бутылку что положить? Чтоб плыла она по морям-по волнам, чтоб кто-нибудь когда-нибудь на каком-нибудь берегу выудил её склизкую, в ракушках...
Есть, как у всех, у меня сундук с сокровищами, – там цепляются друг за друга запахи брезентовой палатки и лапника, мокрой сирени, свежих огурцов, тёплых собачьих лап... Чего там только нет, в этом сундуке, – доставай, перебирай, подбрасывай и лови сокровища...
И мы идём с Васькой по солнечному вечернему лесу, и все наши собаки с нами, И Вася, которой Васька не знал... Я не выношу, когда вместо умереть говорят «уйти», и когда говорят, что собаки и кошки «уходят за радугу».
Я иду по дороге – лес сменяется полем, деревня мелькнула, опять лес, мост через реку, а вот и море сквозь сосны где-то внизу. Дорога поворачивает, я иду по пляжу, по песку... Сменяются времена года – иду, иду, иду. Если не останавливаться, то перегонишь время, его падающие с шуршаньем, или со звоном секунды отстанут, – и наступит вечность – мы с Васькой идём-держимся за руки, идут собаки, возникают рядом люди, вот мама в шерстяном голубом выцветшем берете, в потёртой чёрной шубе, – мы идём-идём-идём...