***

Десять дней прошло и конца не видно жизни и ее превращениям. Не видно смысла в скале одиночества, попытки и осуществления. Я устал бороться с тенями, спекуляцией и жизнью и не могу ничего понять, хотя это единственная тяга к природе. Я перестал сознавать разум и живу по непонятному ритму. Я ушел и меня ушли. Природа стала пресной как водопроводная вода и в ней купается нечто, называемое рассудком. Скучно быть в небытие. Скучно не переставая смеяться над чем-то прошлым настоящего и блевать в сторону, чтоб никто не видел. Все заняли свои места и земля молчит. Я гляжу на дорогу и вижу кости. Я гляжу в небо и вижу фантазию, гляжу в воду и вижу непонятный древний разум спокойного тупика. Если наделить себя отражением и вырыть могилу в абстракции случая, то оставленное станет буйством непонятной психбольницы. Отразить сны и уснуть снами. Подарить морю нечаянность мимолетного взгляда, разрезанного решеткой случая небытия. Сохранность судьбой возникает детективом. Я падаю не возникая в тишине и ухожу в молчание за могилу Крылова и Грибоедова. Непонятным языком трещу в кости трубой. Поднимая пыль, с кем беседуем мы: с мертвыми мертвецами, с растением, неотличимым ни от чего, с богом, посеявшим смерть. Пустота тянет нас за живое; мысли живут в нас бедствием. Страдание уводит нас за плоть и окунает в безмузыкальную музыку. Берег таился в кустах без воды. Лицо протягивало руки смеясь фантомом. Выжили голоса, увяла речь и утро выявило холодную красоту цветов, склонившихся в темноте. Зеркало уложило двойник[а] и наслаждалось другим. Безумие расчистило пустынную дорогу. Прохожие выветрились и дома в космосе заблестели невероятным. Я скинул туфли и ушел за собою спать.

<1970-е – 1980-е>

***

В легкости рассуждения колебание цельюпроникает нитью корней до другой природы и ассоциативным светом выплывает на поверхность памятником прошедшему или несуществующему еще в росте и сомнении, в объединенном наплыве и перевороте, в погружении и раскрытии и далее, где все до мельчайшего производит себя и себе подобных в едином хоре открытых вопросов, где и ответ только кажется и где… а теперь помолчим, чтобы (и горы не сдвинулись), а теперь невозможно уплыванием в завтра или во глубине мгновения, чтобы навсегда скрыть внутренние миражи. Детскость вопросов и холмы задумчивости сцепленные интеллектом. Мягкие полости речи скользящие в незнакомые огни.

<2005–2014>

***

Болезнь одиночествакак легкий дым дум. Мерный маятник в шелесте ветвей, свист. Тихий оклик: останься, нет. Тихий ветер плачет, кругом все. Лето пришло, вот оно здесь, нет. Где-то опять оклик грача, след. Вот небосвод, утро над ним, путь. Но не уйти, когда его нет. Сны у стиха, тихий рассвет, брось.

Ноябрь 1971

ВОЗРАСТНОЕ

Искусство врачевать чужие раны; быть вне себя. Давать другим не свойственное тебе честолюбие; включиться в процесс не подготовленным заранее.

Деньги, книги, интересы не приносили ничего, даже пыли. Отверженный кричал в камере о боге; бог вливал в него сущности не свойственные себе; небо в полоску и клеточку глотало умершие души; лишняя статья доходов вырастала продолжением рода. Сумасшедший крик требовал исполнения и небо в точках сгущалось и разряжалось. Мирный вундеркинд откидывался на подушку и слушал чужие слова на чужом языке. Влетая поочередно в мертвую субстанцию, волновались признанием чужие и оскопленные в плаче пространства и аннигиляции мужского рода. Блудный схимник предполагал расположение к другим субстанциям едва тронутым в домузыкальном представлении и аккуратности веры. Заботясь о себе, никто не думал о ноше без хозяина, оставляя археологии попытки сегодняшнего оживления без связок тайного осуществления мысли без очередности пред и за. Закрытое эго стояло в очереди. Мысли поперек кусали себя за свой темный угол. Дальним покоем кидалось состояние к совокуплению и покою и улетало в природные стихии коровой и презрением к труду и толковому обветшанию без меры и блеска исчезновения. Живая эмоция заботилась о памяти. Довозвращение уходило без следа; остался коридор мышей и заумных догадок; возраст добавил к себе заволнованную жуть. Уговор на покой остался нераскрытой формулой, спрятанной от глаз и осязания. Возрастная метафора удивила божественное и оно вклинилось в природу посвящения беззнаковых сообщений. Покой не наступил! Сумасшествие скинуло одежды и кричало об осуществлении. Не трогай плод, принадлежащий другому, не мысли о горизонте, где никто не повернет тебя к тебе.

29 октября 1983

***

Зачитанные образы встреч, улыбок, звонков, хохота радости трагедии линейкой прочерченной линии в сухости всеобщего помешательства на законах, стойках стойлах, природах и давлений образов домов квартир, лестниц собраний до мелочей исторгнутых общежитий с цветом, вкусом запахом родной, чужой средний половинчатый, никакой, слетающий, снующий подающий очередной и о «спасибо» в никуда, нигде в почемучной стойке благодарности за отрыжку мгновений магией по существу без оглядки с каменно-пластилинным черепаховым между во оглядь обрисовкой вчерашне-сегодняшне неосуществленных в очередь метаморфоз по случаю выдумки осознанием возможного за невозможным параллельный мир склонений подвернувшихся досок судьбы, но и не признать незнанием не сущности не голосом невзяткой о незабудке цвета несущего диалог.

1970-е – 1980-е

***

<…> Что победит, то победит, и нет мудреца, готового опрокинуть настоящий момент.

23–24 ноября 1981

***

[1]

Завернутость в смысл перевернула меня; отчаянные попытки вырваться ни к чему не привели и ткань кружева плелась дальше, не возражая и не мучаясь. Десять отголосков умерли природой. Тридцать вариантов разбрелись в скалы. Предвечер не принес ничего, кроме застолья. Заношенное пальто скрутилось на вешалке. Продолжение выскочило.

[2]

Семеро немых ночевали на перекрестке. Бродил воздух, пьяный с утра.

В качелях отлетело лето. Нетронутый сангвиник лежал на боку. Метафорическое яблоко блестело среди ветвей. Отпетый герой плакался поэту. Поэт улетал и месяц смеялся над его произношением. Залетная иволга облекала каемки скатерти и несколько бледнолицых туманов проецировали туман. За забором стучали. Коля пел. Крыша одевала произношение в фразу. В легком облаке мелькал неизвестный свет. Тронутые земляникой фразы проникали в беседу. Отчаянный улей пыжился базаром. Грустные беседы висели на ветках. Заросшее болото дышало соседством. Натыкаясь на углы ходил слепой, зрячий слухом. Белел воздух, зрячий апатией. Некоторые силы сбрасывались в урну. Чавкал воробей безногий, безрукий. Ползла лужа в обращение чужих глаз.  В мелком обмене хлопали совиные глаза. Летала лошадь перевернутым визгом немой доброты. Раскалывая орехи видел одно и то же. Секретарь позвал суд. Суд позвал наказание, наказание проглотило суд и гипнотический дьявол держал на веревочке приставную лестницу. Матершинник-рабочий и белоручка из теста вылепили кукиш. Денежный мешок шатался по городу и рассыпался. Тихие улицы подобрали банкноты и вывесили транспарантами.

22 октября 1983

***

В психологическом варианте каменного терпения, в грубости попытки, в волнении новоявленного, непревзойденного, в старости комиссии по переоценке несуществующего, в легкой обволоке облицованных падежей, в невидимом открытом, в заброшенной прозрачности, в обмурованном деликатесе возникает нечто подобное ушедшей жизни.

Ничтожный ангел поднимается из тумана сказать усопшему три слова, и неслышимый звук обливается длинной непроизносимостью и чудный патриарх отмирает в невозможности катаклизма и живой поэт улетает в иносказанье и живой нрав опадает за несуществующим постоянством, и где-то Господь Бог отрицает самого себя юношеством боли и скорби.

30 ноября 1981

***

Гордыня, разум, прошлое и будущее – все на полотне. Поток изливается из окна, льется долго и непрерывно. Дело на крючке, сытости, успокоении и длинном страхе, приводящем ко сну и прочим неудобным отправлениям. Разврат чешется пяткой о чужую кость. Непрерывное «не то» торопит собраться ковром, платьем, шляпой. Заброшенный вариант другой жизни возвращает к постепенности. Сорок минут продолжается скачка и покой. Выверенные дни промокашкой ложатся на живое тело. Будущее укрывается и всегда принимает чужие образы. Поселенец просит милостыню и в продолжении тонкой нитью ложится на стих. Ветер дует в оба глаза. Три мошенника играют в карты, четвертый помочился и спит.  Две девушки любят друг друга в воспоминаниях. На качелях постоянная тревога улететь. На траве расстеленная невозможность повторения. Две кисти держат друг друга за руки. Кричит птица и падает орел. Спускается густота невообразимой скачки. Изредка влетает и вылетает.

1970-е – 1980-е

Подборка Галины Блейх
Соблюдена авторская пунктуация