ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ В БЕЙСАНЕ

(Джейкоб Левин, военный инженер)

Так и не смог заснуть. Под утро приедет джип, оставалось еще около двух часов. Не хватало воздуха, вернее, его было, наоборот, слишком много: плотного, влажного, едва подвижного  – такой не вдохнешь. Джейкоб нащупал на столе рядом с кроватью зажигалку, щелкнул – увидел в колокольчиках будильника два одинаковых отражения: пламя, выходящее из воронки согнутых пальцев и упирающееся в потолок. За ним – бумажный, бесцветный комок с впадинами-глазами: лицо. Он выключил рычажок звонка, встал с кровати, обернулся к окну. Распахнутые настежь створки не двигались. В комнате черное сменилось серым, он мог одеться, не зажигая свет. Джейкоб толкнул дверь, вышел, под фонарем метались огромные серые бабочки. Он пересек шоссе и двинулся дальше, на восток, в долину. В ясную погоду на другой ее стороне можно было разглядеть россыпи огней, но сегодня их видно не было. Он слышал звуки ночи – шуршала трава, растревоженная его ботинками, пели цикады, за спиной, очень далеко, лаяла собака, но не было ни блеска воды в долине, ни звезд, ни облаков. Темнота подступала прямо к лицу, облегала его как маска налетчика. Джейкоб не переставал идти, очень медленно, осторожно ощупывая перед собой землю носком ботинка, прежде чем сделать шаг. Он вспомнил своего приятеля, доктора Зелингера, пожилого хирурга-офтальмолога, практиковавшего в Иерусалиме. Они познакомились лет десять тому назад. Доктор Зелингер рассказывал ему, как лечил больных трахомой, «египетским воспалением» – страшной болезнью бедняков, ютившихся в тесных и грязных жилищах. Их веки выворачивались ресницами внутрь, мутнела роговица, а затем наступала слепота. Некоторым из них ему удавалось помочь. В своем кабинете с высокими окнами, выходящими в сад с эвкалиптами, Докотор Зелингер осторожно снимал с глаз пациентов послеоперационные повязки и был готов к тому, что его лицо будет первым, что они увидят после долгого пребывания в сероватом мареве. Ослепительный свет стремится в глаза отовсюду, зрачки резко сужаются, заставляя вздрогнуть – слепота возвращается на несколько секунд, но ты уже не там, не в ней, ты вышел из нее, пространство взрезано контурами и тенями, изрешечено бликами. Наконец, удается сфокусировать зрение, и ты видишь того, кто перед тобой. Доктор Зелингер уже знал, что сразу после снятия повязки пациент застынет в изумлении, и старался не двигаться, ничего не произносить, не мешать ему, предоставлял ему свое лицо как комнату, в которой можно остаться одному, перевести дух, собраться с мыслями. Нередко он встречал своих бывших пациентов на иерусалимских улицах. Он замечал, что, увидев его, они снова испытывали изумление, будто возвращаясь в те, решающие секунды. Они пытались вспомнить, кто он, но им это чаще всего не удавалось. Его лицо не имело обладателя, оно было просто «лицом», человеческим лицом, к которому, с того момента, как они снова обрели зрение, восходили лица любых людей в их представлениях и памяти. Доктор Зелингер не исключал, что его лицо, оставаясь для них узнаваемым, одновременно утрачивает в их памяти характерные черты, становится все более условным.

В последние годы «египетским воспалением» заболевало все меньше народу, но в Иерусалиме можно было увидеть людей, ослепших десятилетия назад. Слепых были многие сотни – в Старом городе и Новом, на площадях и рынках, в переулках, среди каменных прудов и гробниц, на улицах, спускающихся в ущелья и поднимающихся на холмы, на лестницах, ведущих на крыши.  Изучив на своем пути каждый камень, запомнив расстояния между тенями от неподвижных предметов – для тех из них, кто мог различать свет и тьму, – они зачастую двигались с той же скоростью, что и зрячие. Произойди чудо – вернись к такому человеку зрение внезапно; обернись неподвижная тьма хлынувшим в глаза светом, как заверченный на удачу волчок – что отразилось бы в не успевших защититься глазах; что впечаталось бы в память, к чему бы он потом мысленно возвращался – на доли секунды –  чтобы убедиться «оно это я»?

Джейкоб прислушался – приближаясь, шумел мотор. Из-за поворота показались фары, он развернулся и пошел к шоссе.

[…]

ЭЛИЯГУ АЛЬБАЗ

Глаза слезились, Элиягу тер их кулаками, щурился, и, оказавшись на свету, закрывал тыльной стороной ладони верхнюю половину лица. Началось с электрического освещения, но сейчас и солнечный свет вызывал у него похожую реакцию. Назначили очередь к офтальмологу доктору Зелингеру. Тот пригласил их на следующий день. Кроме них троих, в приемной был еще один пациент – пожилой человек в толстых очках, за которыми его глаза казались крошечными. Человек читал газету. Он сидел, подавшись вперед, так, чтобы на сгиб газетного листа падало как можно больше света из окна. Мощности его очков всё равно не хватало, и человек водил над сгибом круглой лупой. В линзе вспучивались города с крупчатыми серыми окнами, фюзеляжи, каски, колосья тяжелой пшеницы. Человек шевелил губами. На противоположной стене плакат призывал не вытирать глаза общим полотенцем. Элиягу принес с собой заводной грузовик, Амалия взяла у него машинку, села напротив и, повернув несколько раз ключ, запустила ее к сыну. Машинка на полпути свернула и, набирая скорость, поехала к двери врачебного кабинета. Человек с газетой поднял голову, дверь распахнулась, раздался голос: «Войдите!» – машинка скрылась в кабинете; Амалия, Матан и Элиягу, вошли следом за ней.

***

– Я ничего у вашего ребенка не нахожу, – говорил доктор Зелингер. Он показывал Элиягу то на мочку своего правого уха, то – на левого. Элиягу старательно переводил взгляд. Доктор Зелингер закапал ему атропиновые капли, его лицо и лица родителей покачивались, как сердцевины огромных ночных цветков, а потом стали непрозрачными бесцветными дисками, и всё, что было в комнате, стало плоским и бесцветным, но наливавшимся изнутри светом, всё более ярким и непереносимым.

– Не вижу ничего по моей части, – слышался голос доктора.

Тем не менее, он посоветовал заменить солнцезащитные очки, которые носил Элиягу, на еще более темные. Когда они уже собирались уходить, доктор Зелингер сказал «Подождите!». Он достал из ящика стола темные очки и протянул им: «Возьмите».

Они вышли на улицу Яффо. Матан шел чуть быстрее Амалии и Элиягу. Он остановился и посмотрел на сына. Кожа Элиягу – от редкого пребывания на свету – была бледной, очки доктора Зелингера теперь закрывали большую часть его лица. Матан взял сына за руку.

***

В тот вечер они собирались в гости: ювелир Эфраим Шу́кри с женой Брурией праздновали новоселье. Пригласили всю семью, в программе значился «маленький детский концерт», но было заранее понятно, что Элиягу останется дома. С ним побудет Браха Гольдвассер – Амалия с ней об этом договорилась. За обедом Амалия предупредила Элиягу, что их с Матаном вечером не будет.

– А где вы будете?

– Мы идем на праздник. Может быть, и ты пойдешь с нами?

Амалия была уверена, что Элиягу откажется, но тот с готовностью кивнул головой, и задолго до того, как им пора было выходить, появился в гостиной – в праздничном костюме, сшитом к прошлому дню рождения.

Приехали на такси.

– Летчик! Летчик! – закричали дети, увидев Элиягу. Все они отражались в стеклах его темных очков, и родители отражались, и люстра, и торт на столе. Начался детский концерт. Восьмилетний Боаз Шукри играл на скрипке «Турецкий марш», но в ноты не попадал, а на середине совсем сбился, заплакал и убежал.  Его пятилетние сестры-близнецы подскочили к пианино и стали барабанить по клавишам кулаками. Амалия высматривала сына среди детей, но его не было видно. «Наверное, играет в детской с машинками». Детей позвали пить чай. Элиягу, наконец, появился. Ему выдали блюдце с большим куском шоколадного торта. Амалии показалось, что он взволнован, но из-за его темных очков она могла и ошибаться.

Они теперь не пропускали ни одного приглашения. Вечеринка у Эльханана и Герды Штайнов, детский утренник у доктора Сегал, встреча субботы у родителей Амалии. «Казалось бы, всего лишь более темные очки, но наш мальчик вернулся к жизни! – говорила Амалия Матану, – Все эти мероприятия немного утомительны, но я так рада, что Элиягу стало хотеться быть среди людей».

На этот раз они пригласили гостей к себе домой. Амалия и Матан ждали, что Элиягу обрадуется, но он казался раздосадованным и, как только выдалась возможность, скрылся в подвале. «Может быть, он стесняется нашего дома, – подумала Амалия. Она обвела взглядом гостиную. На этих каменных креслах, за каменным столом было трудно представить себе веселящихся, непринужденных гостей, – Куплю сегодня побольше разноцветных подушек и разбросаю их тут».

С самого начала всё пошло не так, как было задумано. Большинство гостей не прибыло: кто-то сослался на простуду, кто-то – на срочные дела. Овадье доставили телеграмму, и он сразу же ушел. Элиягу появился из подвала лишь на несколько минут. Амалия заметила, что Брурия Шукри смотрела на него настороженно. Брурия сказала, что хочет с ней поговорить. «Дорогая, это право же мелочи, но, я думаю, тебе надо об этом знать. Уверена, здесь какое-то недоразумение. Элиягу – такой хороший мальчик».

– В чем дело? – спросила Амалия.

– Тем вечером, когда вы у нас были, я заметила, что из детской пропали два маленьких зеркала. Я думала, дети взяли их поиграть и разбили, но они утверждали, что ничего такого не делали и сами выглядели удивленными.  А потом Боаз вспомнил, что видел, как Элиягу выходил из детской и озирался.

– Знаешь, что. Такого просто не может быть! – сказала Амалия. – Не представлю, зачем моему сыну могли понадобиться эти ваши зеркала. Да и не стал бы он их так брать.

Гости вскоре ушли. Матан вышел их проводить.

Амалия вышагивала по гостиной. «Как Брурии такое вообще пришло в голову! Зеркало у нее, видите ли, пропало!». Последняя фраза показалась ей самой такой нелепой, что она засмеялась. «Пропало зеркало! Зеркало! Пропало!». Амалия остановилась. «Минутку. Пропало же зеркало». Незадолго до новоселья у Шукри. Маленькое двустороннее зеркало, стоявшее в спальне на трюмо. Амалия тогда не знала, что и подумать. Не Браху Гольдвассер же подозревать! Та за все годы не присвоила ни копейки, а уж на дурацкое зеркало и подавно бы не покусилась. Амалия тогда решила, что машинально куда-то его положила, и теперь попробуй, вспомни, куда. Довольно неприятный, надо сказать, момент — образуется дыра, туннель, куда ты заходишь, не видя сам себя. Ты вышел, а дыра осталась.

Амалия взяла в прихожей керосиновую лампу, зажгла ее и стала спускаться в подвал.  Вниз уводила винтовая лестница, к которой примыкали площадки. Свет лампы выхватывал меловые своды, жерла коридоров, уводящих вглубь скалы. «Элиягу!» – эхо возвращалось к ней из каменных комнат. Она спустилась еще на один пролет. «Элиягу!». Вместе с отзвуками ее собственного голоса до нее донеслось: «Мама, я тут». Коридор вывел ее в вытянутую комнату, она увидела фигурку Элиягу, скрючившегося в каменном кресле. Амалия шла к нему и видела свои отражения, вернее – блики лампы, заслонявшие ее лицо. Элиягу был без очков. Он зарывал глаза от света лампы тыльной стороной ладони. Амалия спросила: «Элиягу, зачем ты принес сюда эти зеркала?». «Чтобы стало как можно темнее. Когда отражается свет, становится светлее. Значит, если в зеркале отражается темнота, ее становится еще больше».

Зеркала Амалия и Матан вернули владельцам с извинениями за произошедшее недоразумение. Спустя несколько дней Матан принес от стекольщика три больших зеркала и установил их в подвале, там, где у Элиягу была комната с заводным грузовиком, которой Элиягу по звуку без труда находил в темноте. […]