ОТ АВТОРА:

Я начала писать ивритский сборник рассказов «Я думаю, что я чувствую» за два месяца до войны. Его сквозной герой – сабра, живущий в Рамат-Гане и преподающий русский язык и литературу в университете Бар-Илан, сын приехавшего в 1970-х годах московского «отказника» и уроженки Польши. Эта книга задумывалась как сборник текстов о стране, которую я остро люблю, и об определенном типе человека, который любит эту страну тем же особым способом, что и я. Когда на нас обрушилась трагедия 7 Октября и последовавшая за ней война, я продолжила писать рассказы, – а они продолжили писаться о том, что происходит здесь и сейчас. Это – перевод четырех из них на русский язык, четырех, написанных после 7 Октября.

ЦЫПЛЕНОК ВОЙНЫ

Мне казалось, что Тамар знает на Каплан* всех. Каждую секунду она кому-то кивала, и каждую секунду я слышал: «Привет, Тамар!», и каждую секунду я кивал вместе с ней и улыбался в ответ тем, кто улыбался нам, – и все не мог в точности сообразить, какое чувство, в точности определить, какое ощущение все происходящее так навязчиво вызывает у меня в памяти. Люди знакомые и незнакомые проходили рядом с нами и исчезали из поля зрения через минуту-другую; улыбки были искренними, но скрывали за собой что-то вроде тайного понимания, вроде секретной боли, самоочевидной для каждого, кто участвует в происходящем; у происходящего, тем временем, не было начала и конца, – можно было прийти в любой момент и уйти в любой момент… Внезапно я увидел двух огромных рыжих близнецов, деливших между собой крошечный бутерброд с тунцом (брови насуплены, курносые носы порозовели от напряжения), – и меня осенило: шива**, шива, это была атмосфера шивы. Невольно я передернулся: метафора, захоти я ее развить, получалась дешевой и очень вульгарной. Я протиснулся вперед и схватил Тамар за руку повыше локтя. Она прокладывала себе путь в толпе, – она хотела послушать кого-то, кто собирался обратиться к нам со сцены этим вечером (а я, конечно, забыл его имя в ту самую секунду, когда Тамар объявила его еще дома, – и теперь надеялся скрыть от нее этот факт). Она обернулась ко мне, и ее лицо осветилось улыбкой, которая и теперь, и теперь каждый раз заставлял какой-то кусочек мерзкого российского льда в моей душе таять с тихим шипением.

– Хочешь остановиться попить водички, львенок? – спросила она.

У нас была с собой водичка. Еще у нас были с собой пакетики яблочного пюре. И чистое белье, которое понадобится нам, если полиция нас арестует. И заранее намоченные банданы, – чтобы прикрыть лицо, если дело дойдет до слезоточивого газа. И, кстати, баллончики со слезоточивым газом у каждого из нас в рюкзаках тоже были, – «потому что эти говнюки способны на все», – совершенно серьезно сказала Тамар.

– Послушай, – ответил я, – Биби, конечно, говно, но он все-таки не Путин…

– Все когда-нибудь происходит в первый раз, – сказала моя маленькая козочка и продолжила собираться.

Да, я хотел пить, нет, я не хотел останавливаться, потому что видел, что она полна нетерпения, – и я просто взял ее за руку и дал ей тащить себя к сцене на буксире. Что-то – кто-то? – мешал ей, кто-то желтый и огромный едва волочил ноги прямо перед ней, и как она ни старалась, ей не удавалось обойти это желтое нечто. Она попыталась зайти слева, попыталась зайти справа – и потеряла терпение: похлопав желтое нечто по мохнатому плечу, она деликатно спросила:

– Простите, вы не позволите нам, пожалуйста, пройти вперед?

Нечто обернулось, и я увидел, что вместо лица у него очень серьезная (насколько это только возможно) морда цыпленка, – с огромными бровями Брежнева и сверлящими очами Сталина. Только через несколько секунд ко мне пришло понимание, что внутри острого алого клюва у него расположена черная сетка, а за ней прячутся два блестящих моргающих глаза.

– Почему? – спросил цыпленок после того, как что-то клацнуло, и я понял, где-то в глубинах костюма у него прячется усилитель.

Мне очень редко доводилось видеть, как Тамар не находит слов.

– Почему бы и нет? – сказала она через несколько мгновений.

– Потому что мне хорошо от того, как я иду, – ответил цыпленок, и внезапно я понял, что он дико накурен.

– Оставь его, – шепнул я Тамар, – давай сдвинемся чуть-чуть вправо и пройдем там.

Но она уже вошла в боевой раж, моя маленькая козочка.

– Скажи-ка, – спросила она, склонив голову и сверкая глазами, – почему ты сюда явился в этом нелепом костюме? Ты что, не понимаешь, какое сообщение ты этим посылаешь? Тебе не приходит в голову, что такие выходки превращают нашу борьбу в дешевый балаган?

– А что, если я хотел подчеркнуть, что эти говны уже превратили мою демократию в дешевый балаган, сучка ты тупая? – вдруг рявкнул цыпленок низким, глубоким голосом, и люди начали оборачиваться к нам, а лицо Тамар побелело, и в следующую секунду она отвесила цыпленку тяжелую пощечину, – заехала ему прямо по синтетической морде. И тут я испугался, я ужасно испугался, и сделал какое-то кривое и странное движение, чтобы оказаться между Тамар и этим гребаным цыпленком, и развел локти в стороны, – задним числом я полагаю, что и сам пытался выглядеть как огромный боевой цыпленок, – и мой левый локоть прилетел как раз в точеный нос Тамар.

Я увидел капли крови, все быстрее и быстрее просачивающиеся между ее белых пальцев, превращающиеся в ручеек, – и почувствовал, что вот-вот потеряю сознание от ужаса. Тогда цыпленок сказал:

– Нам надо выбраться отсюда, дойти до Сароны*** и спокойно дунуть.

Когда мы дошли до Сароны, – я с трясущимися руками, Тамар с тампоном в носу и цыпленок, – мы просто упали на траву недалеко от проезжей части и безмолвно лежали некоторое время. Цыпленок вытащил ладони из огромных, отделанных нейлоновыми перьями рукавиц и снял цыплячью голову с выпученными глазами и войлочным гребешком, – и обнаружилось, что ему как минимум лет шестьдесят пять. Трава у него была отличная, – я немедленно перестал чувствовать ноги, и чувствовать, что все катится в ад, тоже перестал, – я откинулся на колючую позднесентябрьскую траву, закрыл глаза и принялся молиться, молиться от самого живота, чтобы через неделю, и через две, и через три у меня нашлось мужество шагать по Каплану, не ощущая, что мы шагаем в направлении поля боя. Я прошептал «Аминь!» и услышал, как моя маленькая козочка спрашивает цыпленка расслабленным, звучащим немного в нос, голосом:

– Откуда у тебя вообще этот костюм? Что-то с чем-то…

– С работы, – придушенно ответил цыпленок и выдохнул маленькое облачко дыма.

– Ты актер? – спросила Тамар и уложила голову мне на бедро.

– Играю в «Гешере»**** тридцать два года, – сказал цыпленок.

– Фигассе, – сказали мы.

– И что, ты играешь цыпленка? – спросила Тамар. – Всегда цыпленка?

– Да, – мягко сказал я. – Цыпленок Лир. Две сестры и цыпленок. Кто боится цыпленка? В ожидании цыпленка. Смерть цыпленка…

– Не поняла, – Тамар уставилась на меня, и я снова подумал, что трава это действительно, действительно хороша.

– Не-а, – сказал цыпленок, когда перестал кудахтать, – Это не из «Гешера». Я тут волонтерю в одной штуке от Министерства информации, это фигня, в общем-то, но мне это типа важно.

– Фигассе, расскажи, – попросил я.

– Короче, – он снова наполнил легкие дымом, длинно выдохнул и медленно заговорил, – есть такой прикол, что перед войной или вроде того, когда мы заранее про что-то знаем, надо подготовить гражданских ко всякому, да? Надо информировать, объяснять, такое. Особенно детям, потому что это самое важное, да? Потому что у взрослых есть опыт и понимание и психологические защиты всякие, а дети – они без ничего, прям без ничего, они вообще в этих ситуациях беззащитные, и это ужас. Ну так есть такие пары актеров, которые подготовленные приходят в детские садики перед войной или чем-то таким, один в костюме, а второй в военной форме или типа того, и…

– Это всегда цыпленок? – внезапно перебила его Тамар.

– Не, не, – ответил цыпленок, – есть собаки, я знаю одну сову, и есть динозавр, и мышь, всякие есть, они всякое купили. Костюмы, кстати, классные, я только каждый раз молюсь: «Лишь бы война не летом! Лишь бы война не летом!..»

Тамар от смеха свернулась калачиком, но нашла в себе силы помахать цыпленку рукой: мол, продолжай, продолжай!..

– Ну вот, мы приходим в садик, и у нас есть сценарий, но вообще-то мы свободны…

Тамар вдруг выпрямилась, – лицо красное, нос распухший, – и велела цыпленку:

– Покажи нам.

– Правда? – переспросил цыпленок и посмотрел на меня.

– Ага, – сказал я.

Цыпленок еще раз затянулся как следует, надел желтую голову, поправил гребешок и сунул руки с нежными длинными пальцами в птичьи варежки. Он встал с явным усилием и секунду-две покачивался из стороны в сторону. А затем очень, очень цыплячьим голосом обратился к нам и ласково сказал:

– Здравствуйте, мои маленькие друзья!

– Здравствуй, большой цыпленок! – хором сказали мы.

И он спросил, как наши дела, а мы не знали, что ответить, а он сказал, что это совершенно окей. А потом он сказал что, может быть, в последнее время мы часто слышим слово «война», потому что это штука, которая иногда происходит в разных странах, и в Израиле тоже, и спросил нас, знаем ли мы, что такое «война». Мы ответили, как могли, – не очень хорошо, – но он сказал, что мы молодцы и что мы ужасно умные дети и что все совершенно окей. И он начал потихоньку рассказывать нам, что мы делаем во время войны: как мы заранее относим в защищенную комнату свои самые любимые игрушки, и как потом во время обстрелов мы играем в защищенной комнате в свои самые любимые игры, и как надевать противогаз и проверять все резиночки, и как еще перед войной можно нарисовать на нем цветы и бабочек несмываемым маркером, и тут мы начали плакать, а цыпленок сказал, что мы почти закончили, и что ему осталось только рассказать нам, как прощаться с солдаткой или солдатом, которые уходят на войну, и помочь нам нарисовать для них открытку. Он рассказал нам, что тому или той, кто уходит на войну, можно сказать «Знай, что тебя ждут дома», или «Возвращайся поскорей», или «Пусть будет полегче», но можно и просто сказать то, что ты чувствуешь, – или даже ничего не говорить, обнять и помолчать, и это совершенно окей. Цыпленок извинился, что у него нет с собой бумаги и фломастеров, чтобы мы могли сделать прощальные открытки для солдата или солдатки, а мы сидели и плакали, – сидели мы там и плакали, когда вспоминали о Сионе.
=====

* На улице Каплан, одной из центральных улиц Тель-Авива, в течение тридцати с лишним недель (вплоть до самого начала войны) шли многотысячные демонстрации, – их устраивали те, кто был недоволен антидемократической политикой нынешнего израильского коалиционного правительства.

** Шива («семь») – это семидневный ритуал, в ходе которого в течение семи дней семья покойного, среди прочего, принимает в своем доме посетителей, желающих выразить ей поддержку и соболезнования.

***Сарона – зона отдыха и развлечений в Тель-Авиве, рядом с улицей Каплан.

****«Гешер» – один из главных театров Израиля.

КОГДА ПРИДЕТ, ТОГДА ПРИДЕТ

– Ты точь-в-точь она, – сказал он и начал пыхтеть в телефон, как старый тюлень, у которого болит живот. – Они не дает мне смотреть новости, а ты вообще не звонишь, а теперь я звоню, а ты не хочешь об этом говорить.

Я почувствовал себя загнанным в угол.

– Не то чтобы не хочу, – сказал я, – я просто не знаю, как, и мне очень больно представлять себе то, о чем говоришь ты.

– Но мне надо знать! – настаивал он. – А если я спрошу в школе, они отправят меня к Цвики. Они сейчас всех отправляют к Цвики. Дана спросила, плачут ли по ночам люди, которые выбирают, кого освобождать, и они отправили ее к Цвики. Я не хочу к Цвики. Я хочу знать, что делать.

Я представил себя на месте Цвики и возблагодарил Господа, что это место – не мое.

– Что самое сладкое ты сейчас можешь украсть с кухни? – спросил я.

– Я знаю, где она держит крембо*, – немедленно отреагировал мой племянник.

– Иди укради крембо, но не ешь, – сказал я, – а я спущусь в супер за пять минут и тоже куплю крембо и заодно подумаю. Сожрем их вместе и поговорим, я перезвоню, как только войду в дом.

– Ладно, – сказал он и отключился, а я сунул ноги в кроксы и спустился в «Ред маркет» (который после ремонта почему-то стал «Пинк маркетом»; почему?) Я прошел прямо к кассе и взял крембо с нижней полки, предназначенной для дешевых радостей; я не пробовал его примерно с Даничкиного возраста, и пока дожидался окончания затянувшейся беседы между кассиром и тяжеловесным мужчиной с тремя большими бутылками колы и четырьмя упаковками фруктового льда на палочках, приподнял тонкую фольгу, чуть приставшую к тонкому же слою посредственного шоколада, и принюхался. Запах был синтетическим и очень детским, и мои ожидания не оправдались: нет, я не вернулся в школьный двор, в последние потные моменты переменки и так далее, и так далее. Я лишь почувствовал легкую тошноту, а тяжеловесный мужчина продолжал говорить с кассиром, и тон их беседы не позволял мне сказать: «Простите, у меня только крембо, меня ждет ребенок». Я решил сосчитать до ста и уже тогда протиснуться вперед, и когда добрался до семи, мне стало ясно, что кассир говорит:

– …не слушает новости, – ни радио, ни телевизора, ничего. Клянусь, интернет в телефоне отключил, можно только позвонить и все. Почему? Потому что в самый первый день, в ту субботу он сестре сказал: «Ты меня послушай, они из нашего кошмара сделают одновременно цирк и фильм ужасов. Я остаюсь тут на юге и жду ее, и в ту секунду, когда моя дочь войдет в дом, я буду знать, что мой кошмар позади. До тех пор – ничего я слышать не хочу, и если кто из вас заговорит со мной про новости, даже одно слово скажет, даже если вы думаете, что это что-то хорошее, – это будет последний раз, когда вы со мной разговариваете. Я тут сижу и жду мою дочь. Когда придет, тогда придет».

– Какой ужас это все, – сказал тяжеловес, – какой ужас, не про нас будь сказано… Но что я тебе скажу, – я думаю, он молодец, этот мужик, потому что они с нами что делают? Нервы нам наматывают на колючую проволоку, до пола нас унижают, вот что они с нами делают…

Тогда я сказал:

– Простите, у меня только крембо, мой ребенок ждет меня в машине.

Я вернулся домой, рухнул на диван и позвонил Даничке по ватсапу. Он не отвечал почти минуту, и я уже подумал было, что Ривка вернулась домой и застукала его возящимся с телефоном вместо того, чтобы заниматься чем-нибудь из ее «полезного» списка. Но в конце концов он ответил и сообщил мне, что какал.

– Давай, – сказал я, – повтори еще раз.

– Что. Я. Должен. Делать. Если. Меня. Похитит. Хамас? – спросил Даничка, и я вдруг понял, что мы оба совершенно забыли про наши крембо.

– Так, – сказал я, – слушай меня внимательно. – Первое. Будь с ними очень приветливым. На все говори «да», улыбайся, соглашайся, подчиняйся. Делай все, что тебе скажут. Это прежде всего. Второе. Не задавай вопросов. Ни единого маленького вопросика, Данечка. Ты задаешь сто миллионов вопросов по каждому поводу, и я в восторге от того, что твой мозг хочет все знать. Но не там и не тогда. Без вопросов. Ты понимаешь?

– Я понимаю, – ответил мой девятилетний племянник, – я записываю.

– Очень хорошо, – я попытался не задохнуться. – Третье. Если тебя там продержат какое-то время прежде, чем освободить, тебе надо будет делать что-то, чтобы не сойти с ума. Делай три вещи. «А». Все время смотри по сторонам и думай, как ты можешь немножко помочь другим без опасности для себя. Ты слышишь? Без опасности для себя! Сказать кому-нибудь доброе слово. Помочь одеться. Обнять. Такое. Это «А». Теперь «Бэ». Пой в голове все хорошие песни, которые ты знаешь. Один день – одна песня. И «Вэ»: каждый день думай об одном человеке, который тебя любит. Очень-очень крепко думай.

– Даже о ней? – спросил он и хихикнул.

– Да, – сказал я, – даже о ней, – и был уверен, что он слышит слезы в моем голосе, но мне было все равно.

Мы помолчали.

– Что ты будешь делать, если меня похитит Хамас? – спросил он.

– Я тебе одно обещаю, – сказал я, – новости я слушать не буду. Ни радио, ни телевизор, ничего. И по телефону можно будет только позвонить, никакого интернета. Я буду все время оставаться дома и ждать звонка от Ривки. И когда ты войдешь домой – я буду знать, что кошмар закончился. Я буду сидеть дома и ждать тебя. Когда придешь, тогда придешь.

Даничка глубоко вздохнул.

– Ладно, – сказал он.

– Ладно, – сказал я.

– Пока, – сказал он и отключился.

– Пока, – сказал я в пустой телефон.

Передвинувшись в левый угол дивана, чтобы оказаться прямо напротив телевизора, я посмотрел вниз. Здесь, на ковре, я поставлю ведро из ванной, которое будет служить мне ночным горшком. А здесь, под подлокотником, я поставлю сто бутылок с водой. Пульт я приклею к ладони промышленным скотчем. И буду смотреть новости. Я буду смотреть новости без перерывов и есть крембо, крембо, крембо.

==

* Дешевая израильская сладость.

ТЫ ТОЛЬКО ПОСМОТРИ НА НЕГО

Я люблю Илана. О, как я люблю Илана. В моей крошечной вселенной Илан – это нечто вроде кометы, которую ждут с восхищенным ужасом и появление которой помнят и исследуют в мельчайших деталях, надеясь открыть для себя тайные знаки, влияющие на ход жизни. Но и в большой вселенной, во вселенной человечества как такового, мягкий, постоянный свет Илана производит настолько уникальное впечатление на каждого, кто встречает Илана, что я лично свидетель того, как младенцы переставали рыдать и вперивали взгляд в Илана, давясь слюной и протягивая к нему ручки. А Илан, конечно, приседал перед ними и протягивал им свой божественный палец, и они касались его кончика кончиками собственных пальчиков в этом самом китчевом, кэмповом жесте, – поверьте мне, именно так все и происходило. О, как мы любим Илана. Как мы любим Илана. О, Тамар, мой маленький жеребенок, сияющий сгусток любви и энергии, как же мы любим твоего Илана, ты и я. Я узнаю в твоем взгляде, обращенном к нему, ту же бесценную смесь, которую ты однажды излучала в мою сторону, – смесь восхищения и придирчивости, – восхищения и жадности, – жадности, свойственной зоркой любви, жаждущей для любимого славы и почета, почета и восхваления, – и готовой раствориться самой, лишь бы помочь любимому этого достичь. О, мой маленький жеребенок, моя бывшая и вечная жена, я был безнадежен, но Илан, – Илан, возможно, и есть та самая точка опоры, которая позволит тебе перевернуть землю. А в процессе ты можешь, конечно, встать на мое сердце.

Девятого октября мы с Тамар не без труда втиснулись в широкое кожаное кресло в салоне их квартиры, полной света и мелких предметов такой-то ценности, и включили Илана на громкую связь. Он был очень нежен с нами, наш Илан, он берег нас, он, безусловно, старался заботиться о нашем душевном состоянии, и это бесило моего маленького жеребенка, но трогало меня.

– Хватит, котик, ты пошутил достаточно раз, – перебила его Тамар в какой-то момент, – мы поняли, поняли, – мы вообще не будем за тебя волноваться.

Я услышал его высокий смех, звук которого всегда удивлял меня. И я услышал низкий рев машин, машин войны и смерти, окружавших его, – и передернулся. Ему было сорок шесть лет, нашему Илану, и он не должен был призываться, – но он, разумеется, пошел добровольцем. Его военная профессия официально называлась «освобождение и спасение». Говоря же практически, Илан был труповозом, – собирал трупы на поле боя. Они были очень рады его призвать. Видимо, ожидалась высокая потребность в специалистах его профиля.

– Скажи мне, наконец, что-нибудь человеческое, – взмолилась Тамар.

– Медвежоночек, все будет в порядке, – мягко сказал Илан.

– Ты там, да? – печально спросила она, заранее зная ответ.

– Я в порядке, медвежоночек, – его слова потонули в каком-то почти невыносимом металлическом скрежете. – Я должен идти.

– Я тут, – сказала она. – Ты знаешь, что я тут.

Она швырнула телефон на ковер, – на единственное пятно живого цвета в черно-коричнево-белом салоне, – и свернулась на мне калачиком. Я повесил очки на ее розовое ухо, и их толстые стекла дерзко наполнили салон цветными пятнами, – день еще не кончился, – третий день бог знает, чего, – того, что с нами происходило.

– Хочешь анекдот? – спросил я.

Она отрицательно покачала головой.

– Чем эта ночь отличается от всех других ночей*? – спросил я.

– Ну? – рявкнула она.

– Ой, не начинай, – сказал я.

О на довольно ощутимо стукнула меня кулаком в грудь, и мое сердце пропустило удар ровно в тот момент, когда сдавливающий вены звук сирены воздушной тревоги начал подниматься и опускаться волнами. Серые глаза Тамар стали очень темными и очень узкими.

Мы сумели, хоть и не без труда, выбраться из кресла, она поймала мою руку, и так, словно малое дитя, я пришел в их аккуратный мамад**, в мамад, заполненный бутылками с разнообразными безалкогольными напитками, с водой и вином и виски, со средствами первой помощи и коробками настолок для двоих, – в мамад с двумя раскладными кроватями, сложенными, но заранее застеленными бежевым постельным бельем, в мамад с двумя маленькими кожаными креслицами и с небольшим книжным шкафом, хранящим тома бессмертной классики, на которую всегда можно положиться. Мы уселись в креслица. Я не мог отвести взгляд от небольших картин маслом на стене передо мной. На мой взгляд, они были отличными.

– Илан покупает их специально для мамада, – сказала Тамар, и внезапно я услышал в ее голосе некоторую неловкость.

– Разумеется, – сказал я. – Разумеется.

– Ладно, еще три минуты сидеть – и можно выходить, – сказал мой маленький жеребенок, – и я тебе заранее говорю: ты остаешься у нас. У тебя ни мамада, ничего, ты домой не едешь.

Мы вышли из мамада, я поцеловал ее триста раз, вызвал такси и поехал домой.

Мой водитель плакал. Я узнал, что его сына зовут Даниэль и что он самый красивый парень в мире и звезда тик-тока с двумz тысячами подписчиков со всего света, потому что он там готовит израильскую еду, а теперь он был одним из первых солдат, которые вошли в киббуц Беэри***, и у него по телефону мертвый голос, такой мертвый голос…

– Посмотри, – сказал водитель, шмыгнув носом, и повернулся ко мне, держа телефон обеими руками, – посмотри на него в тик-токе, на мою звезду, ты только посмотри….

В ту же секунду воздух взорвался автомобильными гудками, и мы въехали в кого-то, прямо здорово въехали, и я помню, что по какой-то причине сперва именно мое заднее стекло, как ни странно, начало очень, очень медленно взрываться и превращаться в немыслимо прекрасный паззл из странных крошечных осколков, а потом они полетели, полетели в меня. Потом я стоял на тротуаре, и сирены слепили меня, и я видел кровь на своих руках, и внезапно мне было очень важно понять, считается ли эта кровь кровью войны. Вокруг носились люди, несколько Иланов приближались ко мне, и я спросил, что с моим водителем, и мне сказали вообще не волноваться за него. Один Илан поймал мою руку, и так, как малое дитя, я отправился на ватных ногах в сторону тех, кто готов всегда и ко всему.

====

* Фраза, произносимая во время Песаха, чтобы рассказать историю исхода из рабства.

** Защищенная комната, которая есть во многих израильских квартирах (особенно новых) на случай бомбардировок.

*** «Трагедия в киббуце Беэри»: 7 октября 2023 года во время нападения ХАМАС на Израиль боевики ХАМАС проникли в Беэри и взяли в заложники до сих пор не установленное точно количество израильтян. Было зверски убито более 130 жителей киббуца.

ТЕПЕРЬ ВИДЕЛ

Посв. Борису Лейбову

Когда полиция со мной разоборалась, я вдруг понял, что мой мозг тонет в адреналине. Я стоял посреди гостиной и неспособен был даже опуститься на диван, – мое сердце колотилось, руки искали себе занятия, ноги стремились шагать вперед. Я попытался припомнить какой-нибудь литературный источник, который бы так или иначе описывал подобную ситуацию, – гиперактивность как реакция на травму, ощущение суперсилы как ответ на бессилие, – все впустую. Я чувствовал, что вот-вот заору, заору просто потому, что меня переполняет энергия, требующая немедленного, радикального выплеска. И тогда я позвонил Йонатану.

Я знал Йонатана с третьего класса. Я помню день, когда он сел верхом на последнюю парту в моем ряду и мычал в течение четырех часов. Наша учительница тогда сказала нам: «Ну, так ему нужно. Дадим ему делать то, что он делает». Он мычал, мы учились. Мы все пережили этот день. И учительница тоже. И Йонатан. А на следующее утро я порезал себе палец железной линейкой. Не знаю, как у меня это получилось, но рана была огромная, – длинная и глубокая. Я сделал это на перемене, и поначалу этого никто не видел. Я помчался в туалет и дал крови свободно стекать в унитаз. В какой-то момент мне показалось, что в глубине раны я вижу кость, и я почувствовал, что теряю сознание. С трудом мне удалось криво опуститься на унитаз, закрыть глаза и дождаться момента, когда моя голова снова начнет принадлежать мне. А когда я поднял веки, выяснилось, что я забыл закрыть за собой дверь. Йонатан молча смотрел на мой палец. Не знаю, почему, но я протянул ему окровавленную руку, и тяжелые капли цвета сладкого субботнего вина стали тяжело падать на пол. Йонатан схватил меня за руку, уставился на нее и разглядывал мой палец почти минуту.

– Кость видна, – сказал он уверенно. – Вещь.

Мы не стали друзьями, мы с тех пор даже толком не говорили. Но когда мне случалось найти в рюкзаке сырое коровье ухо или восьмистраничный зин размером с мою ладонь, где на полуслепых серых фотографиях кто-то пытался съесть живую летучую мышь, я знал, откуда что взялось. И поэтому той ночью в конце октября, той ночью, когда я задыхался от слез и адреналина после разговора со слишком бережной полицейской, я понял, что могу позвонить Йонатану.

До этого мы последний раз говорили в феврале. Он позвонил рассказать, что его двенадцатилетний сын откусил ухо однокласснику за то, что тот сказал что-то про «марокканские сиськи» его сестры Шулы.

– Ухо?! – я действительно поразился.

– Он утверждает, что собирался откусить только кусочек, – сказал Йонатан, по обыкновению что-то жуя, – но получилось откусить все ухо, потому что оно было маленькое.

– Логично, – сказал я.

– А главное, – сказал Йонатан, – слушай, ей тринадцать лет, а сиськи уже на глаза давят. Но! Это что, потому что она марокканка? Нет, это потому, что она жрет, как слон. Так что мальчик был прав на все сто.

В этот раз Йонатан едва поздоровался со мной.

– Ну? – он что-то отхлебнул.

– Где ты сейчас технически находишься? – спросил я.

– В Хайфе, – сказал он. – А ты, конечно, в своем сраном Рамат-Гане.

– В этом весь прикол, – сказал я. – У нас тут была сирена, я себе продолжил сидеть в кресле, потому что у меня уже сил нет, и вдруг я еле слышу, но слышу, что кто-то мне дверь выламывает и орет: «Помогите! Нужна помощь!» или что-то такое. Я подпрыгнул и открыл, и это был сосед из пятнадцатой квартиры на моем этаже. Короче, его жена была вообще в полном порядке все это время, и вдруг в этот раз сирена, и она начинает вопить: «Я больше не могу! Я больше не могу!..», бежит в мамад, запирает дверь и вешается. Мы пытались выломать дверь в мамад, но это дверь в мамад. Все.

– Прикол, – сказал Йонатан через несколько секунд.

– Реально, – сказал я, вытирая глаза краем совершенно мокрой футболки.

– Труп видел? – спросил он.

– Нет, – сказал я.

– Вообще-то чудо, что ты меня застал, – сказал Йонатан. – Я на три дня из Газы пришел, я ж в милуим*. Я такие штуки видел – ваще, но рассказать не могу, подписка. Прости, друг.

– Это норм, – сказал я. – Как Арик и Шула?

– Брось, – сказал он. – Ты не за этим звонил.

Моего дилера или дилершу зовут Коко Бэби, – так, по крайней мере, записано у меня в телеграме. Я написал Коко Бэби и попросил десять грамм медицинской травы. Когда я пошел вниз ее забирать, «скорая» как вывозила из здания носилки с трупом. За ними тащился сосед, – лицо перевернуто, ноги как чужие, руки бесполезные. Опять начала вопить сирена, санитары, поколебавшись, решили вернуться в здание вместе с трупом, и я еле услышал, но услышал, как сосед все шепчет и шепчет: «Я больше не могу! Я больше не могу!…»

====

* Милуим – армейские сборы.