1. Что для вас значит «апокалипсис»? 
2. Как соотносится с этим понятием наше время? Проживаем ли мы апокалиптические, пред-апокалиптические или пост-апокалиптические времена?
3. Остается ли в такое время какая-то роль у литературы? 
4. Способны ли вы что-то читать после 7 августа 2008 года? После 24 февраля 2022 года? После 7 октября 2023?
Если да, то что именно (по возможности, расскажите подробно, почему)?

ИННА КУЛИШОВА:

1. 
Обрушение и откровение. Конец света тотально, исчезновение Вселенной, или конец света в одном, отдельно взятом пространстве, времени, человеке, звере. 
Откровение. Да, буквальный перевод и как метод написания литературных шедевров в том числе (музыкальных и т.д.)
Или состояние такое.
Но страдания его заслоняют. Не дают прохода.

2. 
Для меня – напрямую. Но и я сама – на финишной прямой. В ногу с временем.
Проживаем ли мы апокалиптические, пред-апокалиптические или пост-апокалиптические времена?
Да. В отдельном случае. Настолько апокалиптические, что не могу точно сформулировать ни одного предложения, ни фразы.

3. 
Нет. Ощущение апокалипсиса – ощущение сугубо отдельно взятых людей. Где-то на Среднем Западе или южном Юге, уверяю, люди живут совершенно спокойно. Многие из жителей этого полушария спокойно пропустили Руанду, к примеру, а там был свой апокалипсис. Ну я-то не знала, в 90-е в Грузии и телевидения толком не было, и электричества, и газа, и воды, а только война и криминал, и голод. 
В ХХ веке много локальных апокалипсисов пережито. И никто не устает о нем писать. Не правда ли? 
Штука в том, что апокалипсис... В нем все время пребываю, не знаю, с каких лет, не помню совершенно. Даже если это было мирное время. Страдания всего живого оно не отменяет. 
Рубят дерево – это апокалипсис того несчастного отдельного дерева. И так далее. Травинку. Одуванчик. Сорняк. Не говоря о другом. Лично я так все рассматриваю. И потому даже просто на улицу выходить трудно, слышать звуки за окном, а соответственно, уже травматически прислушиваться.  
«Один из твоей породы написал же Апокалипсис, Борис», – написала Пастернаку Цветаева, приписывая ему свои свойства. Это она как раз жила в постоянном апокалипсисе, а он, при всем этом, принимал реальность, и, как однажды мне сказал Томас Венцлова, полностью сдался ей. 
И все, кто очень любят Пастернака, писатели и читатели, так или иначе говорят реальности «да», будь то христианские религиозные убеждения, часто путающие добро со злом (и сегодня многие из них молчат об Украине, молчат об... об... или примирительно говорят о Боге как миротворце, забывая про Его меч даже в христианстве), или сознательно как бы ставят себя в выгодную позицию принятия реальности, чтобы как бы – как бы! – не быть ею захваченными, уловленными, приспособленческая позиция, и среди них есть известные писатели и поэты, чьи имена не буду называть. Но что-то в их позиции для меня метафизически и человечески лживое, не настоящее, лишенное некое глубинной сути. Ну и бесчестное.
Не застать себя врасплох (Бродский о том говорил тоже), по мне, так оно тоже готовность к реальности, но не принимающая ее. Готовность что значит? В любой момент – любая жестокость. Равнодушие. Молчание. Преступление. Словно сама реальность – пре6ступление. Но разве не похоже на то? Разве не построено все на сплошном страдании: пищевая цепочка, борьба за территории, сиречь, за власть и т.д. Война – только продолжение древних инстинктов. Но если у зверей она ограничивается завладением территории и поеданием пищи, ибо все едят всех, то человек, наделенный сознанием и отягощенный заповедями и наставлениями всякими, умудряется дойти до садистического (не есть ли в этом сексуальная извращенность, чуждая зверью?) беспредела жестокости. Приносящей наслаждение!
Проиграют и те, и другие, и кто принимает, и кто отказывается от реальности. Я уклонилась в русскую литературу, к которой сегодня прикасаться не хочу, за редким исключением, для примера, потому что оно вспомнилось быстрее всего. И вспоминала это вольно или невольно на протяжении последних лет. Но тут можно понаставить сколько угодно цитат откуда угодно. Все это не имеет никакого особого значения. Не спасет. Разве что поможет прожить остаток жизни менее скучно, что-то понять, прозреть (со всей прелестью заблуждений или поближе к какой-нибудь из истин, если таковые есть) может, что еще важнее, поможет кому-то помочь... 
... До конца света еще, увы, далеко. Ну какой-то части не будет, возможно. Худшая часть человечества пополнит ее рождаемостью. 
Так что апокалиптическое связано с тем, что рушится очень близкое, дорогое, невосстановимое. Ведь самое дорогое – самое хрупкое.
Сегодня я принадлежу к их племени бесприютных уличных котокошек и собак. А значит, годами имею дело со страданием, людским равнодушием, со злом и доверием. И оно сокрушает почище многого. Вижу их Катастрофу, а она с ними происходит, и происходит веками, и подавляющее большинство проходит мимо. 
Скажем так, тот самый «Выбор Софи» (книга и фильм: оставить в живых дочь или сына? – немец кричит польке на вокзале. В итоге погибают все), или «Аля или Ирина» (Марина – кому дать последнюю ложку супа с картофельными очистками. В итоге погибают все) передо мной стоит каждую секунду, когда выхожу иметь дело с уличным зверьем, живущим гораздо более всерьез, чем многие из условных сапиенсов. 
Потому мой личный апокалипсис начался гораздо раньше войн. Пред-... Пост-... Постапокалипсиса не будет. Если понимать его как конец света, то ученые докопаются, когда Земля уже подохнет. 
А если к тому времени исчезнут определенные нации, государства... Так с другими ничего не случится. Канули в Лету же целые цивилизации.
К тому времени, думаю, исчезнут многие виды животных. Это безусловно. Уличных с их прекрасной разностью во внешнем и внутреннем не будет. Не станет такой флоры, оставшееся, возможно, будут беречь, но разнообразие лиц, как и человеческих, так и звериных, в сильной степени уменьшится, если не сведется к нулю. Жалко, не доживем до генетической медицины.
К тому времени раса людей, скорее всего во многом изменившаяся, будет поедать стволовые клетки, без убийства оставшихся зверей. Какими и выживших хищников кормить будут. Возникнет нравственная проблема поедания собственных или любых человеческих стволовых клеток (для не переваривающих буквально каннибализм). Ну запретят. Ну кто-то будет. Разницы особой нет со зверями, кроме как отвращения к человеческому мясу. Чистый воздух и выжившие рукотворные – скорее всего – леса будут на вес золота.
Впрочем, это лучший вариант. При худшем человечество так и останется варварами. Как бы оно ни выглядело. С религиями, предрассудками, извращениями, ненавистью, ложью. А фауна с флорой сократится до неузнаваемости.
Небольшое количество приличных людей будут испытывать боль. Остальные – жить в предлагаемых обстоятельствах. И не тужить особо. Хотя мир по-любому так устроен, что того или иного страдания никто не избежит.
Так что это – апокалипсис, да, но только для тех, кто воспринимает произошедшее и происходящее как личную трагедию, для кого это близко, а потому очень больно, настолько, что рассудок с трудом справляется, если справляется вообще.
И еще. Апокалипсис не значит отказа от реальности. 
Хочу уточнить – не отрицание реальности, это или обычный защитный механизм человека, как раз предшествующий принятию, или психическое отклонение. Но сознательно, или волей/неволей данного при рождении характера (загадка врожденного и приобретенного все еще остается) выбранного существования.

4. 
Нет. Только для отдельных людей, отсылаю невольно к словам Бродского. Которые и так тянутся к чтению. Да нет. Спасти не может. Физически. Ну подарит метафизическую данность. Новую, расширит горизонты. Это важно. В конце концов, с литературой или без можно прийти к выводу: если что и есть хорошее в человеке, то это возможность делать немотивированное добро. Единственное, что в выгодную сторону может отличить человека от зверя. Не интеллектуализируя, не разглашая, а – делая. Человек редко пользуется такой возможностью. В остальном звери мне куда приятнее. Я их не сравниваю с человеком, но вижу похожие эмоции и кое-что понимаю про образ и подобие.
Способны ли вы что-то читать после 7 августа 2008 года? 
Да, читала, как и прежде. Разве что стала некоторый период читать больше прогрессивной, так сказать, православной литературы (Шмеман, Сурожский, Меня – перечитывала), еще больше погрузилась в историю Грузии. Историю знала так или иначе, давно уже не с советской стороны, но хотелось каким-то образом еще больше приблизиться, почти повенчаться, отсюда – такое чтение. 
С «православностью» вскоре было покончено, ибо если сильно углубляться в какую-либо религию, сближаться с ней, происходит очень сильный отскок в сторону. Ничего от религии не может больше оттолкнуть, чем сама религия. Но это мой опыт. Так – с любой религией. 
После 24 февраля 2022 года? 
Я больше не могу читать т.н. русскую классику. Или современные большие тома про русскую (не)действительность. Если что попадется под руку в виде современных постов, стихотворений современных поэтописателей – ну, прочту. 
Разве что Цветаеву в виде стихов, изредка правда, – она для меня слишком точна и больно узнаваема, чтобы читать ее в больших порциях.
Читала немного современной литературы на русском, но скорее по долгу личного знакомства. Мне не хватает прорыва.
Что до актуальных стишков... Если в них некая жалость к себе, умелый актуализированный самопиар, хорошо замаскированные прекрасной версификацией, талантом, пониманием, на что нужно откликаться, чтобы не просто быть, а быть прочитанным... Это фальшиво. Как фальшивы любые метафоры в стихах про войну, которая идет.  Всякие красивости. Это жуткая, метафизическая фальшь, ложь в горячей стадии войны...
Любой... Отличить сложно, но нутром чую. 
Интонация отказа. Непримиримости с любой реальностью. Отсутствие гладкописи. Оно интереснее и честнее. 
На русском что-то большое, громоздкое больше не могу. Пока, во всяком случае. Подташнивает. Никакие русские фильмы до той же тошнотворности не могу смотреть.
Любого периода и качества.
Читаю переводную литературу. К сожалению, не в оригинале. Любую. Или перечитываю.
Писатели близки... некоторым образом надорванные, что ли. Но не по образцу достоевского.
Апокалипсис с отрицанием реальности. Потому – Цветаева. Горячая точка отказа. Самоубийца. Настолько точна для меня, что не могла читать всю. Башевис-Зингер. Не хотящий детей (и сейчас это более чем понятно), вегетарианец. Ромен Гари. Самоубийца. Акутагава. Самоубийца. Его «Маг-отшельник» – неотступно со мною. По произведению всегда видно, здоровая ли психика у автора. (Вот такие здоровые авторы – не мое. Они видны, прошлые и современные. Они и менее интересны. Они не скажут ничего особо серьезного в своих произведениях, не перевернут и не вывернут наизнанку, не пронзят. Серьезных истин от них ждать не приходится. Разве что познавательная какая-то часть, но можно было бы просто прослушать/прочесть более краткую лекцию. Конечно, по внутренней схожести ищется.
После 7 октября 2023? 
Пока не знаю. Продолжаю читать и перечитывать переводных. Можно отдохнуть на Вудхаузе, но не сейчас... Пока не сейчас.
Ну и опять-таки... Про стихи на актуальную тему... Несознательное или сознательное желание отождествиться, ибо оно красиво и как бы правильно, или представить себя жертвой, или примирительные (в том числе «ребятадавайтежитьдружно») в любых одеждах, условное надевание желтых звезд в литературе сейчас – о нет, дайте уж возможность бороться и не сдаваться, да?.. Писать без вызова, без беспощадности к себе и реальности, без отказа от реальности (да, горит Цветаева во мне) – такое письменное и устное существование очень отталкивает. Это не солидарность (время ее прошло в середине того века), но заведомо неверная позиция, что ли.
А у меня, кстати, вообще не получалось писать хорошие стишки о еврействе, о Шоа. Не потому что другое, о чем пишется вроде лучше, волнует меньше или менее болезненно. Но видимо, качественно разная боль. 
Накануне погрома в Израиле я случайно наткнулась на сборник еврейской фантастики. Старый, не новый. Не люблю фантастику ни в каком виде. Я даже Стругацких в прошлом веке с трудом читала, по определению не перевариваю фантастику, не видя в ней ничего фантастического. Благо она, как всегда, пессимистична. А значит, реальна.
И я заставила себя прочесть. Это и про евреев на идише, и про то, упрощенно говоря, что вместо Израиля хрен знает что, а оставшиеся евреи переселились на другие планеты, и все там тоже плохо. В разных рассказах разных писателей. Очень неприятное чтение. Причем Израилю на момент написания не было и 50-60 лет.
И вот настает 7 октября. Фантастика прочитана. Узнаешь про весь этот ад, включая отрезанные головы. И представь, мне попадается штука Ромена Гари «Головы Стефани (Прямой рейс к Аллаху)», и я ее не читала. И конечно, в любом случае понятно, о чем речь. И начинаю читать. Быстро прочла. Такое, полунормальное чтение. Это действительно все совпало. Ну Ромен Гари все равно доводит до того, до чего доводит. Но читаешь... Даже в какой-то момент хмыкаешь... 
Потом, думаю, ладно, раз он мне снова попался, перечитаю-ка, а то так давно читала, настолько давно, что успела позабыть, но помнила, что очень понравилось и было точно и больно, и потому не могла читать снова. 
Через пару недель я даже забыла, что читала во время и сразу после 7 октября. Твой вопрос меня заставил вспомнить, и не сразу причем. Я думала, что тогда уже читала про слонов... Ан нет.  
А чтение-то, кстати, мазохистское. Помимо всех других смыслов у Гари или где еще, я про зверей-то вообще ничего читать не могу. Ни читать, ни смотреть. С детства. Я даже не любила сказки, когда звери говорят. То есть чтение такого рода – тяжкое испытание в любом случае. Даже если «какие к черту волки», типа совсем не в них дело. Для меня при наличии любого зверя символ и метафора перестают существовать. 
Сначала – «Вся жизнь впереди» (подмененный араб-еврей малыш так любил собаку, что отдал ее) – потом «Корни неба».  
И там Морель вроде как верит людям/в людей, которому приписывают ненависть к человечеству. Настолько любить слонов да, это и про них, кроме того, что не про них, Природу, которая не свободна-то на самом деле, но свободу в ней и любить человечество? Которое я не могу полюбить. Зачем оно мне сейчас?
Ничем хорошим ведь не кончается вера в человечество на самом деле... А любовь к раненым мира сего предопределяет гибель радости. Какая там ода к ней а ля Бетховен... 
И такой коллапс внутренний – звери, люди, нелюди (ударение произвольное). И почему совпало, что мне надо было почесть и про это простодушие (как там в теилим, в псалмах? Господь хранит простодушных? Кажется, православные иначе перевели), про надежду на людей? Ну а кто, кроме них? 
И потом доходишь до невыносимой бойни слонов... Рев, погружение... И этот подсчет убитых... 400х? 270? Дело ни в каком не отождествлении, а в тотальном ужасе убийства... Живой души, что ли. Вот оно живет, страдает от засухи, дышит, занимает пространства, движется со временем и во времени, или время в нем, пьет воду... Растет... Или наоборот. И тут все прерывается. 
Пила – дерево. Ружье – зверь. Оружие любое. Все оружие. И человек – главное. Но не человек главное для меня в разговоре о звере. То есть иначе говоря, не зло, а добро. Со злом все понятно. И в мире сем зло добром не перешибешь. Ну разве что один фрик другого. Один убийца другого. Еще возможно. Зло в роли победителя зла. Я об этом пишу все время... Говорю...
Куда как загадочнее добро. Его происхождение. И отсутствие прагматической мотивации (религиозная – тоже исключительно утилитарна. Просто в других сферах.)
И вот эта гибель слонов, реальных... Каким бы символом ни были в книге. Придуманным сюжет. Гибель богов куда менее трагична. Гибель живого. 
Нет, не соединилось это все. Оно заняло свою нишу в разломанной мозаике. Днем читаешь новости, потом перечитываешь книгу. И все полностью вписано в мою рушащуюся картину мира. Разорванное полотно. И что в нем не вписано, недописано, и в то же время штрихами – есть. Добро. 
Добро – сознательное усилие живого. Оно тоже инстинкт отчасти. Дерево помогает другому корнями и как бы сообщает информацию. Травинка травинке. Цветок цветку. И так далее. Это зачатки добра, как зачатки любви – гравитация, сила притяжения. У человека это принимает как бы более осознанный характер... Коты переводят больного щенка через дорогу, собака охраняет котят или ребенка – говорю не о дрессированных. У слонов, кстати, есть свои ритуалы. Погребения в том числе. Ну да. Зажившей бедренной кости. Кто-то кому-то зачем-то помог.
Что это? Во Вселенной тотального равнодушия? Не знаю.
Бойня, вся бойня – одна похожа на другую. Чем отличаются дети, выкалывающие глаза котятам, ломающие им ноги, скручивающие головы им или воробьям? Сжигающим заживо? От выросших и творящих это с людьми?
Мне всегда трудно было читать литературу про Шоа. Как и фильмы смотреть. Как на идиш песни слушать. Я и Анну Франк не читала. Целиком. Все, что надо, я узнала и знаю. В подробностях. Документы, свидетельства, документальные фильмы, Яд Вашем. Хотя даже не помню, когда впервые узнала о Катастрофе. 
Для меня оно не стало историей. Лично для меня. Живу, хожу. При всем этом имею дело с перманентным страданием уличных зверей, кажется, все время повторяю это, принимающее характер навязчивой обсессии... При всем этом помню слова Башевиса-Зингера про отношение к зверям.  А потом все войны. И все то, чего опасалась, и не стало прошлым, происходит сегодня. И мало веры, что закончится. Прошлое стало настоящим.
Потому я даже мысленно не могу поднять голову в будущее. И настоящим жить невозможно. Прошлое не люблю и не помню. Ни свое, ни общечеловеческое. 
Только по мере необходимости, если профессионально понадобится. 
Все еще свежо. Слова прыгают, мысли путаются.
Перед глазами – лица погибших. Постоянно. Картины того, что произошло. Выколотые глаза, сожженные тела, мертвые. Мертвые, мертвые. Пленные. И у них у всех – живые, живые лица.
У мертвых. На фотографиях. И каменеешь, потому что с реальностью примириться нельзя. Это недостойно. Смешно, наивно, но недостойно. 


АЛЕКСАНДР БАРАШ:

1-2. 
То, что происходит в последние годы, насколько это видно на сегодня – исторический перелом, а не «конец света» (как обычно понимается сегодня слово «апокалипсис», хотя буквально, как известно, это значит «откровение», пророчество о последних днях). Этот перелом – не бОльший, чем во время наполеоновских войн или в эпохи мировых войн 20-го века. Жертвам катастроф, сопровождающих такие моменты, от этого, конечно, не легче. Свидетелям тоже, тем более, что они легко оказываются следующими жертвами. 

Если ко всему происходящему добавится катаклизм космического масштаба или глобальная атомная война, тогда вполне может наступить и конец света, апокалипсис. Может быть, мы перед таким развитием событий или уже внутри хода событий, который к этому приведет.

3. 
Роль литературы в такие времена остается той же, что всегда. На мой взгляд, в первую очередь – эта роль терапевтическая. Помогает пережить. Как в поговорке «помирать – так с музыкой». Не менее важна и функция понимания, но понимание, если не дано заранее, обычно запаздывает, анализ ситуации возможен чаще всего только со стороны, из другой точки пространства или времени. 

4. 
Вопрос о возможности читать после чудовищных событий – для меня подвопрос возможности писать самому. С каждой последующей катастрофой что-то писать все труднее. После 7 октября – пока не могу вообще. В этом смысле чтение – какой-то паллиатив осмысленного существования, нечто, приносящее удовлетворение того же свойства, что и собственное писание. Число книг, которые могут принести утешение в наших обстоятельствах войны и многообразного зла вокруг, резко сокращается: те, которые не несут опыт преодоления того, что мы сейчас переживаем, не применимы. В последнее время больше других читаю Исаака Башевиса-Зингера, то, что раньше не читал. Там содержится этот опыт переживания и способы преодоления травм - заживления ран, психологические и литературные.
Что касается понимания или вИдения «заранее» - у меня было где-то лет десять назад стихотворение с эсхатологической интонацией. Ощущение не изменилось. Место действия в получасе ходьбы от дома, время – в любую минуту. 

Иерусалим: запрокинутое лицо.
Горы вокруг: плечи. 
Дни – удары пульса. 
Он ждет, когда мы проснемся.

Когда мертвые откинут
тяжелые каменные одеяла 
кладбища на склоне горы,
а живые – остановят машины, 

выйдут из них, возьмут за руки детей, 
и увидят то, с чего все началось: 
узкий мост света 
над ямой долины. 


АЛЕКСАНДР ИЛИЧЕВСКИЙ:

1.
Понятие это эсхатологическое, и, наверное, лучше всего описывается музыкальным термином – кода. Эсхатология понимает историю и время как нечто целое – как некое произведение, с определенной композицией. Тут уместно вспомнить Скрябина, как он сочинял Симфонию Конца – некое творение, с помощью исполнения которого (где-то в Индии, в некоем сакральном ашраме) – подобно заклятию – композитор надеялся вызвать реальное завершение истории, со всеми вытекающими отсюда кошмарами. Я не знаю, насколько такое желание психически легитимно, но сам факт очень интересен. 

2.
— События нашего времени поистине чрезвычайного масштаба. В сущности, случившееся на границе с Газой можно назвать Холокостом. Последние десять лет происходят вещи, тесно связанные с эсхатологическим пониманием мира. Это не значит, что такое чувство не посещало цивилизацию в XX веке. Давно написан «Закат Европы». Но это не отменяет общего острого ощущения тупика, испытанного на собственной шкуре. Мы смотрим изнутри катастрофического замедления времени, самой истории.
Стоит напомнить о некогда нашумевшем прогнозе Курцвейла — это была программа технологического развития цивилизации. Дело в том, что она, эта программа, сошла с рельсов. Да, мы повсеместно имеем сейчас дело с искусственным интеллектом. Да, мы удачно боремся с тяжелыми болезнями. Но в то же время орды варваров трагически успешно навязывают миру племенной образ жизни, сопровождая это актами чудовищной жестокости.
О том, что нынешние события носят библейский характер, говорит история человечества, вновь сосредоточившаяся на евреях. На карту сейчас поставлен смысл существования Израиля. Он, этот смысл, словно бы снова стал краеугольным камнем существования цивилизации как таковой. С чего началось, из того словно бы образуется историческая кода. Об эсхатологии нам тут говорит цикл возвращения — два тысячелетия мир о евреях читал только на страницах Библии, а теперь история еврейского мира не покидает сводки новостей. К сожалению, не слишком воодушевляющих.

3.
Эту грустную роль у литературы трудно отнять – она должна фиксировать и осмыслять. С последним большие проблемы. Время в нынешнюю эпоху замедлилось. Это и есть признак воинствующего наступления архаики. Иными словами, нет развития без сопротивления. Авель на шаг дальше ушел от Каина, цивилизация двинулась вперед после того, как стало понятно, что Каин поступил плохо. Но в то же время мы потомки Каина. Цивилизация выбирает Иакова, но не Эсава, поскольку Эсав хамоват. Однако Иаков выкупил первородство своим умом, и цивилизация выбирает ум, а не силу. В этом смысле развитие цивилизации всегда сталкивалось с архаичным, грубым способом поведения. Так что нынешние времена не слишком большое исключение на исторической оси. Что касается литературы – она теперь в непростом положении, потому что как минимум она должна соответствовать библейскому повествованию. 

4.
Меня сейчас все больше интересует футуристические повествования, причем не о далеком, а о ближайшем будущем. Далекое время нынче не столько недостижимо, сколько бесполезно. Насчет этого можно почитать о новой Реконкисте у Уэльбека, а можно засесть писать самому. Однако сейчас время требует полевые исследования, сейчас в равной степени важно не столько понимание, сколько свидетельство.


СЕРГЕЙ СОКОЛОВСКИЙ:

1-2.
Начнëм с того, что мне абсолютно чужды эсхатологические настроения, и вообще, и в связи с указанными датами. На моëм веку произошли чудовищные акты геноцида — в Камбодже и Руанде — на фоне которых события нынешнего столетия не выглядят сколь-нибудь значительнее.
Понятно, что все эти кхмеры, хуту и тутси — не то, чтобы совсем обезьяны, но как-то далековаты: до тех пор, пока не примеряешь на себя возможность судьбы каждого из миллионов погибших. Эмпатия при подобных экспериментах атрофируется — слишком большие цифры, ну не предназначен человек для эмоционально вменяемой обработки подобных цифр. Зато причины, которые приводят в движение механизм катастрофы, становятся более или менее ясны.

3-4.
Да, это хорошее чтение — документальные свидетельства того, что не должно было происходить с живыми людьми. Да, свидетельства катастроф, произошедших до моего рождения, тоже входят в круг актуального чтения.
Вывод здесь прост: радио тысячи холмов никогда не прекращало вещание. Выключить его хотя бы для себя — уже серьëзный успех.
Примерно двадцать лет я почти не читаю художественную литературу (по причинам глубоко частного характера). Две-три книги в год, не больше.
Есть одно исключение: перевод романа Клода Симона «Дороги Фландрии». Перечитываю сейчас в пятый или седьмой раз (не всегда добирался до конца) и считаю эту книгу лучшей из книг о войне и мире, доступных русскому читателю.


СЕРГЕЙ ЛЕЙБГРАД:

1-2.
Задавая первый вопрос, вы взяли слово «апокалипсис» в кавычки. И я, как человек совершенно не религиозный, даже атеист, не буду рассуждать о конце света, глобальной катастрофе, втором пришествии. Об Откровении Иоанна Богослова, Армагеддоне и книге пророка Даниила. Тем более о «Меланхолии» Ларса фон Триера…
Для меня «апокалипсис» - это этический и культурный крах, крушение и тотальное извращение смыслов, разрыв связей, уничтожение национальных, социальных и семейных миров. Это бесконечные, тотальные, массовые преступления, трагедии, репрессии, насилие и садизм, гибель и мучения людей и природы…
Холокост. Геноцид армян в Османской империи. Войны и зверства ХХ века. Первая мировая, Гражданская война в России после большевистского переворота, нацизм, сталинизм, Вторая мировая… 
И все эти, прежде всего, этические преступления, страх, подлость, предательство, компромиссы и самооправдания оказались в русском сознании непроговорёнными, неосознанными, неразоблачёнными. А страшная, преступная, изнаночная Вторая мировая, она же Великая Отечественная, так и осталась мифологизированной, извращённой и победобесной.
Я сейчас говорю не о массах и не о восстании масс, не о злодеях, не о политиках, не о военных преступниках и преступниках против человечности, не о фанатиках и провокаторах. Мне кажется, есть очевидная персональная вина носителей культуры, людей рефлексии, артикулирующих этические ценности.
В слове «апокалипсис» мне слышится слово «возмездие», слово из лексикона Ибсена и Блока…
Этическая катастрофа, приведшая постсоветскую Россию к уголовно-коммерческому фашизму и мерзкой, бешеной, агрессивной, похабно имперской войне в Украине – это ведь катастрофа и «апокалипсис» того просвещенного, культурного, художественного слоя, бывшей и уже не существующей интеллигенции, это моя личная катастрофа. Вина… 
Это мы, некогда неподцензурные и антисоветские, оказались слишком комфортными, слишком фуршетными, слишком продажными, проектными и  ипотечными, слишком компромиссными или инфантильными, слишком бессовестными и застенчивыми, слишком предателями, слишком эстетическими, слишком системными либералами… 
Не знаю, можно ли было остановить уголовно-чекистский, имперский сталинизм, коррупционный, лубочно-православный и квазисоветский реваншизм… Но настоящего сопротивления (вместо обслуживания, фактического сговора или гордой невменяемости) этому «апокалипсису» и не было. А были (и есть) точечные идеалисты и самооправдание оболганным словом «постмодернизм»…
Мне стыдно говорить о себе. На фоне невыносимых и не проговариваемых (из-за отсутствия нетрафаретного языка) страданий, жертв, увечий, боли сотен тысяч, миллионов людей. Мне стыдно говорить (а вот всё равно говорю) о себе. О том, что мой личный «апокалипсис» - через Беслан и оккупацию части Грузии - уже бесповоротно наступил с 2012 года, когда в России установился окончательный агрессивно-коммерческий фашизм. Но «похорошевший», но сервисный, с Гоголь-центром и велосипедными дорожками, чемпионатом мира по футболу и «Винзаводом», но фестивально-художественный, но сурковско-павловский…
Мне стыдно говорить о себе. Я всего лишь вынужден был летом прошлого года бежать из России в Израиль. Я даже не инвалид, я просто приехал медленно умирать. Но я живу и каждый день смотрю и читаю, как убивают и насилуют Украину, как издеваются над Сашей Скочиленко и тысячами моих соотечественников. Как мимо площадок с гнойным зетовским искусством просвещенные сограждане давятся в очередях на «Щелкунчик» и выставки дистиллированного современного искусства.
Мне стыдно (даже писать слово «стыдно» тоже стыдно), потому что, приготовившись долго и медленно умирать в относительной безопасности, я дожил до 7 октября 2023 года. И в этом случае слово апокалипсис врывается в сознание без всяких кавычек. И почему-то мне кажется, что хамасовский звероподобный апокалипсис (нашедший такой отвратительный этический и «антиколониальный» отклик в сердцах и мозгах левой псевдоинтеллектуальной западной общественности) и апокалипсис, устроенный моей Россией в Украине, определённо связаны. Неразрывно связаны. «Есть тонкие властительные связи»… А здесь они уж слишком толстые…
И под вой очередной сирены воздушной тревоги вместо слова «апокалипсис» я продолжаю повторять другие слова: предательство, компромисс, продажность, трусость, соблазнённость комфортом… И вслед за ними: стыд, совесть, возмездие…

3.
Остаётся. Номинальная и мнимая роль литературы переводит её в сферу игры. Экзистенциальной, терапевтической, имитационной. И самоспасительной. И социально, и даже физически. Литература и искусство остаются. Остаётся игра в литературу и искусство. Литература, как нейросеть и искусственный интеллект, продолжает воспроизводить себя. Генерировать новые тексты, основанные на старых языковых приёмах и поэтиках. После Бучи… После 7 октября 2023 года…

4.
Я постоянно, каждый час, читаю новости в телеграм-каналах. Читаю или просматриваю фейсбук. А книги…
В последние годы я не столько читаю, сколько дочитываю и перечитываю. А если читаю что-то новое, то фрагментами, страницами, кусками текстов, вырванными из экрана монитора.
Перечитываю Набокова, Бунина, Сорокина, Гомбровича. «Аустерлиц» Зебальда, «Воспоминания о войне» Николая Никулина, «Благоволительницы» Джонатана Литтелла, стихи Ходасевича, Мандельштама, Пауля Целана, Юрия Тарнавского, Геннадия Гора, Яна Сатуновского, Всеволода Некрасова, Алексея Цветкова, Михаила Айзенберга, «друзей» и «подруг» по фейсбуку. Начинаю, бросаю читать и снова читаю «Имени такого-то» и «Бобо» Линор Горалик, «Историю одного немца» Себастьяна Хафнера…


ГЕННАДИЙ КАНЕВСКИЙ:

1-3.
Мне кажется, мои непоэтические ответы, как всегда, будут предельно разочаровываюшими.
Я склоняюсь к тому, что времена мы проживаем именно что апокалиптические, просто они не совпадают с прежними расхожими о них представлениями. Ведь ад – это скорее всего безбрежная скука и застылость времени, а не какие-то невероятные катаклизмы. А если там и происходит то, что с легкой руки криминального жаргона принято именовать беспределом, то ад – это как раз ощущение обыденности того, что ранее именовалось беспределом. 
С этой точки зрения апокалипсис происходит именно сейчас, вопрос, когда прервется происходящее, по упомянутой уже причине стирания временных границ и постепенного схлопывания времени в точку не имеет смысла, а на вопрос «Что же теперь делать?» я бы ответил «Да то же, что и всегда». Все равно от этого что-то зависит разве что для самого делающего, по крайней мере – до тех пор, пока это что-то имеет для него хоть какое-то значение. 
По той же причине литература, и так в последние годы стремившаяся стать исключительно частным делом, становится, если так можно сказать, не просто частным, а – ну вот какой-то примочкой на кровоподтёк, локальным средством от тотальной боли, симптоматическим лечением, а то и плацебо. Но кто скажет, что в условиях отсутствия каких бы то ни было лекарств и плацебо не благо?

4.
Что до чтения – да, способен читать после всех упомянутых дат. Просто чтение тоже стало индивидуальным утешением словом, звуком и разворачивающейся неприкладной мыслью. Более того, окончательно потеряли смысл всяческие учебники по немедленному изменению мира, зарабатыванию своего первого (и последнего) миллиона и завоевыванию сердец особей различного гендера. (Они и раньше-то, честно говоря, были довольно бессмысленны). Шелуха миропреобразования спадает с книг, они возвращают себе функцию наркотика. Каждый подбирает себе вещество, дозу и желаемый характер трипа. Да и смерть за чтением книги чем-то подобна смерти от передоза, но лишена сопровождающих последнюю атрибутов, весьма неприятных для окруживших покойного в последний миг родных и друзей. 


ЕВА-КАТЕРИНА МАХОВА:
(Текст-рождённый-из-заданных-вопросов-и-невозможности)

1-4.
На днях снился сон – я в водах, они пребывают и пребывают, вокруг только вода – ледяная, захватывающая…. Потоп, не потоп, среда обитания?

А сегодня на часах 23.23, второй день возвращения заложников, а их еще не вернули, обещали в 16.00. Мучают и мучают и снова… Как? Так. 

Вернули. 13.

         Поразительно – живем и то-се после 7.10.2023.

Злостные открытия о человеке. Нескончаемое крушение… Крушение, разложение ( апока……) 

Ложная радость. Ложные представления, движения…. Ненавижу …. Пускай все живут. А все не живут. –  Тогда, тогда и тогда. Новые возможности?

Удивительно, но пишу. Казалось не могу 

Прерывисто

И этот текст, вопросы – 
Как я отвечать?
Я не могу
Простите

Я не могу

казалось и стихи не могу стихи. Как тогда и тогда. И тогда и тогда.  Внешний мир как не мир… не раздают имена, но..  

Человекокрушение. Человекоразложение. Человекособирание. По частичкам, по косточкам. 
Стихи      запрещаю писать   – погружение в удвоенные глубины крушения, апо ка лип…. 

Почему я не хочу произносить это слово. Оно в вопросах. Пугливые.

Бегу от стихов, не позволяю…. 

Пишу… не позволяю... Сами пишутся.    Сами не пишутся

Время – само навязчивое

пишу. Мы там, где бы я не хотела, но снова тут и – …. Из глубинного погружения – из кровоточащего глаза …. Хочу? Не хочу. По-другому? С необратимостью… одно за одним… а мы удивительно тут…. И снюсь Фросечке (дочке) в грязных водах… ей 4, я в грязных водах.

 Свершилось шт? На пороге? Я ли что-то узнать? От задыхания к …  

новые тексты. Удивительно осуществимо. 

Как мы просыпаемся? И снова в телах … переносим 

О чем эти слова, я их знала … а теперь о чем эти слова? 

Перечитай….

О чем эти связки?

 3 на 5, 1 на 8, 4 на 7… комбинации 

О чем эти слова?

А Стихи они удивительно 

после пропусков – … 

трепещет, оно птичка – трепещет от буквы к букве, от слова к слову…  Как это возможно? 

 – живем и выполняем поручение

Я раньше могла произносить это слово – апока… а теперь 



ПЕТР ШМУГЛЯКОВ:

1.
Апокалипсис – это идея. Идеи эмпирически не реализуемы, но они регулируют и направляют опыт. Апокалипсис – идея того, что мира может не стать, что базовые смысловые координаты действительности («что», «для кого» и «зачем» наших будней и чаяний) могут быть нивелированы – играет определяющую роль в моём опыте поэзии. Образуя, переустраивая, и подрывая смысловые пространства, поэзия так или иначе задействует их преходящий и хрупкий характер – отталкивается от возможности конца света, если и не взывает к ней, как смотрящий из окна Ходасевич. Однако представление о реализации этой возможности как фактического, всеохватывающего и – что часто подразумевается – кого-то к чему-то обязывающего события кажется мне крайне сомнительной и анти-поэтической идеологемой. Апокалипсис – да, разумеется! – но только, пожалуйста, без эсхатологии. Вспомнилось, что когда-то я сформулировал релевантные мысли в ивритском стихотворении, опубликованном в Двоеточии в далёком 2011 году. Привожу его здесь в переводе, сделанном специально для нынешней публикации при содействии Шломо Крола.   

Конец 2008 г.
                                                                                                     
ведь у всякого фестиваля – двойник                                                    
и у каждого после – ещё похмелье,                                                  
ведь кратчайший день года                                                                        
(как праздник) – загадка мессии                                                                   

развернём же подарки,                                                                     
друзья,                                                                                                                 
и за здравие выпьем,                                                                       
покуда конец не прошёл                                                                      

по окончании полном его завершения                                        
сразу десерт    

2.
Мы проживаем времена, задающиеся этим вопросом. Но они начались не с войной в Украине и не с бойней на юге Израиля. Пиздец – не есть апокалипсис.     

3.
Одна вещь, которую продемонстрировала литературная ситуация последних двух лет – это что поэзия не только возможна «после Освенцима», но и процветает «во время Освенцима». Стоит ли винить её в этом? Адорно собственно и не говорил, что она невозможна, а лишь то, что она – в числе прочего – варварство. Думаю, в наши дни роль поэзии – о литературе в целом сказать боюсь – по большому счёту такая же, что и в «обычное время»: надо писать то, что требует быть написанным, помня об имманентном варварстве своих лучших полётов – всегда ведь они и «во время» и «после» – и не пытаясь присвоить себе под апокалиптический шумок права на последнее слово. Его не бывает.     

4.
Насколько позволяет СДВГ, могу читать всё, что угодно (в бумажном формате со мною в эвакуации Сильвия Плат, Роберто Калассо и Исраэль Элираз). Но кроме философии и кинотеории (по работе), отдаю предпочтение Библии на иврите. Не уверен, что это связано с ситуацией. Впрочем, выбор книги Иисуса Навина, которую перечитал последней, был всё же в некоторой степени продиктован октябрьскими событиями: её архаической жестью пронизан воздух.   


ИЛЬЯ АРОСОВ:

1-2.  
В конец мира или времён как таковой я не верю. Но у каждого есть свой психо-социальный мир (скорее даже социо-психологический), и вот эти-то миры кончаются всегда, иногда плавно, даже за рамками одной жизни, иногда резко. И наше время, это, несоменно, время второго случая.

3.
Безусловно. Литературе “угрожают” совсем другие вещи. А в такие времена она расцветает, как и другие виды искусства.

4.
 Да, моё чтение не изменилось. Я читаю стихи, всё время. Очень много стихов. Почему? Потому что это дистиллят речи, максимально очищенное и внятное (лично мне, я словоориентирован) выражение движения человеческой мысли и истории.


АЛЕКСЕЙ СУРИН:

1.
Для меня представление об апокалипсисе, в первую очередь, связано со словами Рене Жирара из его последней книги «Завершить Клаузевица»: «апокалипсис – это триумф человеческого, а не божественного насилия». 

2.
 Следуя за Жираром, я не могу воспринимать нападение России на Украину, войну ХАМАСа против Израиля иначе, чем апокалипсис. Пока торжествует насилие и ненависть – это апокалиптические времена. Но насилие и ненависть, кажется, торжествуют в истории, если не всегда, то часто, а в ХХ веке так с особым размахом. Поэтому есть ощущение, что где-то с 1914 года апокалипсис «работает» лишь с небольшими перерывами на обед.   

3.          

Остается. Изобретать слова и смыслы во избежания опустошения. Это с одной стороны. А с другой, даже апокалипсис через какое-то время рутинизируется. Литература напоминает, что «конь блед» все еще здесь и дышит тебе в лицо. 

4.
7-му августа 2008 года в силу молодости и глупости я не придал должного внимания. После 24 февраля и 7 октября – читаю. Во-первых, работа такая. Во-вторых, чтение для меня – способ «расшевелить» время, которое в дни катастроф обрушивается и застывает болью. Переходя от одной строчки к другой, ты как бы подталкиваешь его вперед, но не затем, чтобы забыть, убежать, увернуться от страха. А затем, чтобы расшатать онемение ужаса, запустить механизм мысли, коей, как ни крути, необходимо движение. 



В сложные времена мне помогают выйти из мыслительного и эмоционального оцепенения биографии писателей, ученых, философов и т.д. Например, биография Витгенштейна Рэя Монка. Когда читаешь, как философ поехал в СССР с намерением работать в колхозе, тьма как-то на время отступает. 



НИНА ХЕЙМЕЦ:

1.
Массовая смерть сознания, погружение в сумеречное (в плохом смысле) состояние, когда, в частности, не ясны причины и цели собственных поступков.

2.
Зачаток апокалипсиса с нами всегда, дело в пропорции. Сейчас тьма явно перевешивает, увы.

3.
Да, и очень важная — быть проводником к утраченному сознанию; вмещать жизнь. Возможно, во время апокалипсиса это — самодостаточная роль, потому что катастрофы, которыми сопровождается апокалипсис, создают языковые смещения, когда сказанное и написанное до травмы не соответствует опыту и выглядит нерелевантным. Но жизнь в тексте либо есть, либо нет, и, если она есть, читатели однажды смогут к ней заново подсоединиться. Во всяком случае, должна быть такая возможность

4.
После 7 августа 2008 я была в шоке, но читала. После 24 февраля — с трудом. После 7 октября у меня пока не получилось ни на чем толком сосредоточиться, кроме событий в Израиле. 


ИВАН ПЛАТОНОВ:

1-2.
Написал ответ на первый вопрос и увидел, что ответил на первые три: 
Ничего не значит. Не значил. До 24 февраля 2022 года. 
Я всегда был жутко аполитичен. 
Я боюсь толпы. Себя в толпе. Не могу почувствовать её доброй, свободной, незлой, равной мне. Не могу её почувствовать собой.
НЕ МОГ.
Теперь — это кажущееся бесконечным одиночество вокруг. Одиночество людей, одиночество слов. Оно утром так быстро бежит. И оно теперь ночью так медленно стоит.
Бессонница и пустырник. 
Пустыня пустынная. Она невозможна, немыслима. Но её надо как-то узреть. Но её надо как-то взять в руку. В рот. 
Она абсолютно порнографична. 
Это трудно выразить. Выговорить. Произнести. Но я пытаюсь. 
........ 

3. 
Да. 
Создать новояз уклоняющийся от. 
Она превратилась в манию. Нечто большее тебя. Способ выжить. Выйти из безумия. Не впасть, а выпасть. 
И бежать от него и стоять в нём.
Языков стало очень, очень много. Но они все никуда не годятся. Они все насквозь. 
А это междуречье надо непременно остановить. 
Но я пока не знаю как. 

4.
Да. 
Особенно яростно. Это является следствием ответа на второй вопрос. 
Поиск, поиск, поиск нового языка. Как попытки что-то сделать, осознать, понять. Осознать себя внутри ЭТОГО. И ЭТО внутри себя. Собой. 
Прогонять внутри себя эти сообщающиеся сосуды. Время и себя через это двойное горло. 
Но читать могу далеко не всё... Лин Хеджинян, Майкла Палмера, Леона Богданова.... 
Чтение истончилось до конкретной задачи ответа на вопрос. Стало топливом огня. Топливом преодоления безмолвия.
Сопротивостоянием. Всеношной мандельштамостояния. 
И всё это звучит слишком пошло и пафосно. Излишне. 
ВОТ В ЭТОМ И ПРОБЛЕМА.


РОМАН ШИШКОВ:

1-4.
Трудно объяснить, чем «апокалипсис» отличается от «катастрофы», грань словно бы очень тонкая, но она есть. Склоняюсь к мысли, что катастрофы, в каком-то смысле, это обещание судьбы: их будет несколько у каждого человека в течение всей жизни, и это я молчу про бесконечно тянущуюся череду различной степени несчастий и бед

С апокалипсисом сложнее: хотелось бы сказать, что на любую человеческую жизнь выпадает, если очень не повезёт, один апокалипсис. Но за два минувших года я наблюдал апокалипсис (или что-то очень близкое к нему) в двух странах – 24 февраля 2022 в России и 7 октября 2023 в Израиле. Хочется верить, что на этом мой (и не только) «кредит» апокалипсисов исчерпан, но внутренний голос советует всегда держать при себе воображаемый parabellum. Увы, нынешнее состояние мира не располагает готовиться к спокойной жизни без ещё более глобальных и страшных войн, что мы имеем сейчас. Но это недоверие – последнее, что нам оставляет мир, ведь только оно способно создать парадоксальный зазор для надежды прожить яркую, полноценную и счастливую жизнь, чего всем искренне желаю.

Мне хочется верить, что апокалипсис – это мучительное, но перерождение; ревизия своих ошибок и прощание с иллюзиями. Так вскоре будет с Израилем и, к сожалению, не слишком скоро с Россией (хотя who knows).

Что касается соотнесённостью с нашим временем, то у человечества в качестве примера для сравнения остался XX век. Наше время ужасно исключительно в контексте нашего же, до недавней поры относительно спокойного XXI века. Если говорить про Россию, то это, безусловно, пост-апокалипсис. Это внезапно обнаружившийся запах трупного яда от того, что когда-то называлось СССР. Увы, его разложившееся тело всё это время старательно прятали в шкафу. Все об этом знали, но предпочитали не замечать и верить в развивающуюся экономику. Такие люди как Старовойтова, Политковская и Новодворская чувствовали этот миазм и пытались нас предупредить, но увы. Однажды вместе с трупом из квартиры исчезнет и запах, но квартиру нам придётся полностью ремонтировать.

Про литературу: ничто не должно помешать мне читать, слишком много интересного и неизвестного вокруг. Перечисляю по памяти вразнобой самых любимых: стихи Тура Ульвена, Василия Кондратьева, Олега Шатыбелко, Тумаса Транстрёмера, Аркадия Драгомощенко, Леонида Шваба, Шамшада Абдуллаева, Сёрена Ульрика Томсена, Иры Новицкой, Виталия Пуханова, Александра Уланова; проза Шандора Мараи, Джеральда Даррелла, Вольтера, Станислава Снытко и многих других: такое разнообразие литературного опыта спасает и вдохновляет в любые времена. Если мы можем читать литературу, значит мы ещё живы, а это уже многого стоит.


НИКИТА МИРОНОВ:

1-4.
В такие дни как сегодня, дни скорби для каждого жителя святой Земли, дни когда все мысли с похищенными, измученными и убитыми, все еще находящимися в плену и только что освобожденными из плена, рассуждать отвлеченно о конце света невозможно. 

Нет никаких сомнений что в скором будущем всё будет Украина, но “хочешь мира – готовься к войне”, и волей-неволей сознание рисует картины ядерной зимы. Короче говоря, одной ногой мы уже в нём. Если не браться рассуждать про персональный апок-с в жизнях тех, кого война затронула более непосредственно (там действовать, не рассуждать)
Картины будущего в духе сериала Светлячок, Звездных войн или Валиса Филиппа К. Дика, джэтпэки и тепловизоры, подземные эко-коммуны, которые только и переживут ядерную зиму, – обо всем этом буду думать позже, не сегодня.
Хотелось бы верить, что через поэзию можно передать некое послание в бутылке, скажем, для будущих поколений, о том, как они тут у нас были устроены, языковые и чувственные пространства, и наша повседневность. Способны ли мы такое сообщение в данных обстоятельствах произвести? Читая новые тексты, скажем, Жадана, Недеогло и некоторых других, понимаю, что да, возможно.
Читаю, собственно, много, но не все, что выходит, читал бы и все, если бы предложили работу критика, почему нет. Письмо во время войны в отдельных случаях проблематично – чтение нет (“вне языка не помышляй и жить”, писал Александр Миронов). Имена стали хуже запоминаться, но чаще всего перечитываю Драгомощенко, Александра Миронова, Плиуру, Юсупову, Снытко, Захаркив, Герчикова, переводы отца. Почему? Не берусь объяснить. Иногда, последнее время чаще, в голове всплывают стихи Жадана, Цветкова, Анашевича, Цибули, Усикова и Рымбу.
Есть еще такой холм баАрец, Мегиддо, на котором вроде как апокалипсис и должен состояться, битый месяц планирую туда съездить, но всё время откладываю. 
Пользуясь случаем, попробую этот текст закончить посланием более-менее персональным: “если бы мы, Даня, были бы экипажем космического корабля, то пусть Матан был бы капитаном, а ты бы возглавил
возведение сада и библиотеки, в центре которой мы бы и поселились: 
в продвинутой землянке посреди широкого поля книг, и леса не видно…”


ЛЕОНИД ГЕОРГИЕВСКИЙ:

1.
Апокалипсис — понятие из авраамических религий, в буддистской картине мира его, строго говоря, нет. Точнее, у авраамистов происходит один апокалипсис, «раз и навсегда», а в буддизме маха-кальпы бесконечно сменяют друг друга.

2.
Наше время соотносится с этим понятием точно так же, как любое другое. Наверно, свидетелям распада Кушанской империи тоже казалось, что наступают последние времена.
Мир проживает апокалиптические, предапокалиптические и постапокалиптические события в одно и то же время.

3.
Литература не будет какое-то время востребована, если некое бункерное создание долбанёт по миру ядерной бомбой, и немногим выжившим придётся рыть землянки. А пока что она выполняет свои традиционные функции. Во время обострения вооружённых конфликтов, к сожалению, многие сосредотачиваются на чисто психотерапевтической функции литературы, и качество текста от этого страдает. Когда-то я был соредактором проекта «Ф-Письмо», куда присылали немало «арт-терапевтических» произведений, автофикшен этот пресловутый, здравствуй, дорогой дневник. У меня не было сил объяснять авторам и автрисам, что подобные тексты представляют для искушённого читателя в первую очередь социологический интерес и уже в десятую — литературный.   

4.
Войны в мире не прекращались никогда. Израильтяне гораздо лучше россиян осведомлены о ситуации в Йемене: хуситы не вчера вышли на улицу, эта история длится годами. Лицемерные россияне и европейцы могут делать вид, что в Йемене ничего не происходит, в Африке ничего не происходит, китайцы не отправляют уйгуров в концлагеря и не сажают буддистских монахов в тюрьмы — ничего этого не было, мы жили в красивом и спокойном мире, а потом внезапно что-то с Украиной случилось, потом с Израилем ещё. Но и 8 сентября 2010 года что-то случалось, 35 мартобря 2035 года что-то случится. В каждом человеке есть природа Будды, но большинству она не нужна. Поэтому человечество будет бесконечно себя разрушать. Люди не хотят просыпаться — в буддистском смысле этого слова. Среднестатистический человек — существо, которое воюет во сне.

Читать что-то на этом фоне или нет и что именно, каждый решает сам. Я, например, всегда относился к нынешним адептам российских духовных скреп (а главная духовная скрепа — это ГУЛаг для всех несогласных) с огромным скептицизмом: такие люди в чём-то да проговаривались даже в вегетарианские времена, чем-то себя выдавали. Сейчас они просто показали настоящее лицо. Читать из принципа «язык врага надо знать» могу, хвалебных рецензий, разумеется, писать не буду.  



ИЛЬЯ ЭШ:

1.
Для моего поколения «апокалипсис» казался чем-то прирученным, чем-то очень своим. Кажется, это не только мое личное ощущение. Мы росли в пространстве отголосков холодной войны — там, где те, кто старше нас лет на 10-15 просто знали, что атомная бомба на них упадёт, рано или поздно (см. «Половину неба» Львовского и Горалик, например), мы знали, что она, разумеется, не упадёт. Но одновременно — мы как будто помнили, что она уже упала: «Безумный Макс», «Шестиструнный самурай», «Фоллаут» — массовая культура доместицировала апокалипсис. Он стал отличим от киберпанковской антиутопии только стилистически, по цветовой гамме: песок vs неон. В каком-то смысле, это один и тот же мир, один и тот же момент гипотетического будущего — просто с разницей в километр. 

Реальность не только формируется нашими ожиданиями и фантазиями, но и догоняет. Догнала. Кое-кого больше, чем других. Скажем, я пишу этот текст — и слышу муэдзина из соседней палестинской деревни. Его пение доносится сквозь звукоусилительную аппаратуру. В городах киберпанковской антиутопии всегда можно было заметить стайки женщин, завёрнутых в паранжу. А вокруг — ржавое железо, корпорации, азиатские бизнесмены и забегаловки, неон, огромные экраны. У нас, в окрестностях Иерусалима, маловато неона и экранов, но за ними можно смотаться в Тель-Авив (по московским-то меркам, от которых я за год пока ещё не отвык, — в общем, как в соседний район смотаться на метро), а в остальном — ну, да. Вот оно. А сижу я сейчас в деревне в пустыне — чем не «Безумный Макс».

Что такое апокалипсис? Это суета и маета. Суета вокруг, маета внутри, неспособность или нежелание отличить ужасный конец от ужаса без конца. Апокалипсис — это график, приближающийся к экстремуму. Апокалипсис — это раз-два-три-четыре-пять, я иду искать. Кто не спрятался, я не виноват. 

В 2000-х было много разговоров о том, что может быть после постмодернизма — который как будто замкнул «прогрессивное» движение культуры, завершил его, не предложив нового направления движения, но свидетельствуя о том, что было. Он обострял противоречие, снимая его (или наоборот). Апокалипсис — это когда жители одной эпохи, несколько поколений, сгрудившись вместе, перегибаются через край и заглядывают, что там впереди. 
Возможно, там — ничто. Но это, как писал Денис Александрович Крюков, ничего.


2
Для меня, литература в известной мере существует в пространстве параллельном нашей повседневной реальности. Они, разумеется, взаимоопыляются, литература впитывает реальность, а реальность — очень, в общем, окольными, непрямыми путями, — пропитывается литературой. Но я совсем не переоцениваю роль, которую тексты писанные могут играть в формировании текста нашей реальности: даже самые социально- и политически- ориентированные тексты становятся фактом литературы по причинам скорее эстетическим (даже прямой отказ автора от эстетической работы — разумеется, жест именно что эстетический; все эти общие места: симфония формы и содержания; синкретическая, неразделимая природа художественного произведения: форма художественного текста это тоже содержание), а вот явлением, влияющим на реальность, тексты если и становятся, то помимо, вопреки эстетике: она становится средством, текст инструментализируется — не на авторской, на принимающей стороне. 

Цветущая сложность, так или иначе, дистиллируется до более простых составляющих, а преодоление собственных границ (кажется, это едва ли не самое важное для художественного произведения?) — становится, в общем, не релевантным.

Предыдущие два абзаца, вероятно, шли по общим местам. Мне важно было, тем не менее, проговорить это всё так подробно для того, чтобы сказать, что разговор о «роли литературы» мне кажется праздным. Или, вернее, он становится праздным, когда о нём говорится внутри цеха или где-то очень рядом с ним. 

У авторов (а равно и сопредельного академического сообщества) всегда будет много умопостроений, совсем отвлечённых или саморацианализирующих. Но в конечном итоге мяч на стороне читателя, не абстрактного, предполагаемого, а вот буквально: человека, который в этот момент почему-то держит книгу в руках. Или вот сейчас: открыл «Двоеточие» у себя в телефоне и читает. Зачем он это делает? Чего он от неё ждёт, чего получает? Книга ему помогает как-то? Здорово, конечно, если вдруг помогает.

3.
С моей же личной способностью читать вообще сложно. Я окружаю себя книгами — вот и теперь, в новой стране, чтобы дом стал чуть больше похож на дом, я приношу новые и новые книги с иерусалимских буккроссингов. Но, строго говоря, читаю-то я не очень много. Я много потребляю текстового контента, перемолачиваю много букв — как и все теперь: мессенджеры, соцсети, посты, статьи. Но сколько книг я прочёл за год? Мал-мала меньше. Тем более, не поэтических. Я успел про много книг подумать, я постоянно про них думаю, сколько-то книг полистать. Влияют ли на это внешние события? Меньше, чем события личной биографии. Но и те влияют умеренно —  просто голова вечно болит. И так по крайней мере последние двадцать лет

При этом, да, ощущение потери речи, кризиса языка, рассыпания [привычной] реальности, с каждым днём всё острее. Но, кажется, это серьёзно не влияет на то, как я читаю, или — повторяю эти шкрябающие, неприятные слова, — потребляю контент, текстовый и не только. Влияет, но постольку поскольку. А вот на то, как я пишу или не пишу, как я думаю о письме — тут да, явно как-то влияет. Вот, скажем, в другое время стал бы я писать эссе в ответ на вопросы? Скорее всего, нет. Я бы и ответов как таковых постарался по возможности избежать, это же как-то очень всё неловко. Кризис — он ведь не только лишает речи. Он заставляет пускаться в суетливые, нервные монологи, разговор с собой и ни с кем, но также и со всеми — это тоже симптом потери. Он требует поиска новых — на личном, персональном уровне, без обобщений, — способов взаимодействия, коммуникации с миром и с Другим

О чём невозможно говорить — о том остаётся только невнятно бормотать.


ГАЛИНА БЛЕЙХ:

1.
Еврейские мудрецы говорят, что «апокалипсис» связан с переходом человечества на новый уровень, когда тело не будет иметь власти над человеком, а Всевышний подарит праведникам крылья, и люди воспарят над материальным. Я убеждена, что речь здесь идет о трансгуманистическом переходе, когда мы станем файлами в единой нейросети. Просто для этого в прежние времена не нашлось соответствующего термина, и бедным пророкам пришлось довольствоваться метафорой полета, парения, то есть отказа от гравитации, присущей материи и перехода в мир цифры. Я называю такую новую гибридную био-технологическую реальность восьмым днем Творения, днем, когда уже творение, в свою очередь, творит самоё себя. Думаю, это будет счастливой эпохой человечества, если только варвары по дороге не остановят осуществление этого пророчества.

2.
Ну, нам отводят на все эти процессы лет 200, поэтому можно сказать, что мы переживаем пред-апокалиптические времена. Как известно, тьма сгущается перед рассветом, что мы и наблюдаем сегодня. Обратите внимание: в блогерском дискурсе постоянно присутствует тема борьбы света со злом, звучат призывы определиться, на какой стороне ты находишься. Думаю, всё это – симптомы пред-апокалиптического мирочувствования.

3. 
Безусловно. Литература,  искусство полифункциональны. Слово и образ действуют в поле сознания. Сознание фактически тождественно нашему бытию. Наряду с прочими функциями (рынок, институции, развлечения и т. д.) литература формирует концепты времени и не только отражает его, но и создает реальность, обладая силой воздействовать одновременно на рациональную, и на чувственно-эмоциональную сферу. Я думаю, меняется не роль, а форма, иногда  – до неузнаваемости. Может быть, нам еще трудно осознать эту новую форму, но тем интереснее наблюдать процесс и даже по мере сил в нем участвовать. 

4.
Как говорят, нам выпало жить в учебнике истории. Вот его и читаю. Правда, страницы, увы, переворачивают за меня. Ну а без шуток, потребность в слове никуда не уходит, правда, все меньше хочется художественной литературы, героев и сюжетов, и все больше – философии, поэзии, научного чтения. Жизнь преподносит нам таких героев и такие сюжеты, что никакое индивидуальное воображение писателя не может угнаться за этими шедеврами, населяющими медийное пространство.
Почти все мое чтение так или иначе предопределено разнообразными личными обстоятельствами. Последние 9 лет я бесконечно перечитывала поэзию моего мужа Александра Альтшулера ז"ל  , так как все это время занималась (совместно с Ниной Хеймец) его архивом и подготовкой к изданию полного собрания его сочинений. Это очень волнующее чтение и повод для переосмысления многих моих представлений.
Одна из сторон моей жизни – занятия книжным дизайном и версткой. Эта работа связана с просматриванием текста, она отличается от обычного чтения. Но просматривая текст таким образом, я как бы впитываю его в себя на «больших оборотах» и высоких скоростных энергиях. Иногда это воздействует даже сильнее, чем просто процесс чтения. Среди последних сделанных мною книг – замечательное исследование творчества Пауля Целана, написанное поэтессой Эстер Камерон ("בצומת אור וצל") и сборники ее стихов, первые переводы на иврит немецкой литературы 19 века (Гоффман, Фонтане), осуществленные Рои Кнааном, переводы на русский средневековых трактатов «Мудрецы и раввины о философии и науке» Ионы Шнайдера – весьма актуальное чтение, на мой взгляд; научная книга по ботанике «Библейские растения» Михаэля Зоѓaри в переводе Татьяны Шиммель (оказывается, жизнь растений полна исторических приключений и географического драматизма), пронзительная книга-собрание фейсбучных постов Мири Брагинской. 
Вообще, отвечая на этот вопрос, подумала, что и сегодня издается огромное количество книг, «а значит, это кому-нибудь нужно».
Но, конечно, читаю не только это. Недавно перечитала свою любимую – «Белый отель» Дональда Томаса. А многие любимые ранее книги со временем для меня обесцениваются. Поэтому боюсь их открывать.
Еще читаю специальную литературу по современному медийному искусству, ИИ и прочему арту – это мне интересно как художнику, работающему в этой области.


НЕКОД ЗИНГЕР:

1.
Слово «апокалипсис» стало в быту общеупотребительным для обозначения всего того, о чем я думаю не в христианских понятиях откровения о явлениях, предшествующих «второму пришествию», но в традиции еврейских пророчеств о «конце мира/света», о «конце времен». Различие, впрочем, недостаточно существенное, чтобы заставить нас отказаться от этого понятия в рамках разговора о культуре. В греческом слове «ἀποκάλυψις», которым открывается книга Иоанна, присутствует «снятие покрова», то есть, прекращение состояния «сокрытия лица» Бога (ѓестер паним) – важнейшей категории, при помощи которой еврейская теология пытается объяснить весь тот туман «безбожия», в котором все мы, евреи и не евреи, живем уже более двух тысячелетий. И это-то, как раз, для меня самое важное в «апокалипсисе». То есть, ужасы «открытия лица», сменяющие ужасы его «сокрытия», сопровождаемые тоской и невнятицей, парадоксальным образом возвещают рождение новой надежды. Возрождается пророчество, лжепророчество цветет махровым цветом. Человечество не может долго жить в болотной мути, лишенное надежды. Видимо поэтому даже не самые глупые люди так часто объявляли конец света.

2.
Из того, что я сказал раньше, вероятно, следует, что мы уже очень долгое время живем одновременно и в «пред-», и в «пост-», и в самый разгар. Долго собираются тучи, потом разражается гроза, нам кажется, что принесенный ею «озон» уже спасает мир, но потом всё возвращается на круги своя. Я только верю, что такое возвращение – это новый виток спирали, существенно отличающийся от прежнего, а не отскок в прежнюю точку. Но это вера, не более того. Я и Экклезиаста воспринимаю не как усталого мудреца, «пережившего свои желанья», но как поэта, спорящего с самим собой каждым новым словом.

3.
И снова, ответ на этот вопрос уже содержится в моем предыдущем рассуждении. Всему свое время, и всё практически неразрывно. В наибольшем сгущении «пред-» роль литературы – сомнение во всём, что завело нас в тупик. Можете назвать это «деконструкцией». В эпицентре грозы – вопль или молчание. В «пост-апокалипсисе» появляется возможность снова говорить словами, после их промывания. В настоящей литературе всё это, как и в самой жизни, происходит едва ли не одновременно или почти одновременно: иногда на протяжении одного абзаца, в одной поэтической строфе. Литература, как всегда, поддерживает способность каждого человека, готового прибегнуть к ее помощи, думать словами, образами, формами, вместо того чтобы просто скулить, мычать или тупо, как автомат, повторять засевшие в мозгу штампы. Даже если это не самые великие мысли и не самые сногсшибательные слова и образы, ценность их огромна, потому что они дают возможность после тяжелейшего стресса вернуться в человеческое состояние.

4.
Шок 2008 года был для меня резким, но коротким. Он практически не изменил моих привычек. Подобно подавляющему большинству, я еще не сознавал, что мировая война уже началась. Произошедшее тогда только подтвердило мое ощущение, что государство российское – враг и соседям и собственным гражданам, что СССР отнюдь не собирается уходить в прошлое. Но ничего нового в этом не было. (Иллюзия нового в стране, с которой я связан языком и воспоминаниями детства-юности, маячила, но не долго, только в 90-ые.)

24-ое, вернее, 22-ое февраля 2022, когда стало совершенно ясно, всё, что за этим последует, надолго выбило меня из привычной колеи. Читать что-то, кроме сводок новостей, заставило чувство долга. Нужно было много всего читать в процессе работы над ивритским «Двоеточием», посвященным украинской поэзии: оригиналы на украинском, русском, немецком, свежие переводы на иврит. Это были, по большей части, современные, часто остро актуальные тексты, но также и классика. Я уверен, что именно эта работа и помогла тогда не потерять привычку к чтению и веру в осмысленность занятий литературой. Постепенно вернулось и прежнее чтение всего подряд. 

Сейчас, после октября, читаю только для того, чтобы не разучиться читать. В основном, всякую чепуху по-английски. Всё кажется неинтересным, ненужным. Недавно вернулся к начатому во время пандемии чтению на ночь одного псалма в оригинале и в анонимном немецком переводе. Это дает утешительное сознание непереводимости некоторых дорогих сердцу текстов. Русское не читал бы совсем, когда бы не коллеги, авторы «Двоеточия». Они-то и спасают, и я им за это очень благодарен. И вот совсем уже недавно вернулся даже к такому неуместному процессу, как собственное сочинительство. Впрочем, пока ничего не сочиняю, а только записываю какие-то сиюминутные ощущения-размышления, вроде этого.