***
В одиночестве со своими снимками
в касаниях выцветшего солнца,
в неровностях мгновения. Пятно за пятном улетучились.
Люди на заднем плане поднялись и ушли
на тот свет. Сидит лицом сам к себе,
лицо схвачено десятью ногтями.

Когда мы были нами, что за возвышенное дыхание
над склоном! Может, мы не умерли.

ПИСЬМО

Маршрут сбивается с маршрута. Я не знаю,
что должно еще случиться в минувшие года,
от чего уже отказалось мгновение, следующее
за мной в вагоне. Страны от меня отступают.
Иногда по пути меня вспомнит
сонное окно, махнет занавеской,
или вынырнет ночью
внезапная стенка.
Как мог я писать вам, мои дорогие, мои давние снимки,
границы раздвинулись, строка за строкой вослед.
Но обо мне не тревожьтесь, со мною рядом
мое отражение старится в черном оконном стекле.

ЛИСТАЯ АЛЬБОМ

Рожденный для великих свершений, он лежит на животике, а напротив –
уверенно сосет соску, просторы пола его ожидают:
всё является целью, невозможно промазать. И вот он
подрос, сфотографирован стоя и забывает то, что
не выучит. На один только миг он вошел в фотографию
выпуска и улыбается вверх, рядом с учителями. А пока что,
с женщиной или двумя на пляже. Стираются
следы на песке, и тем временем, он уже отдыхает,
пожилой и пожелтевший на снимке раздумий,
рука на лбу, сумерки, еще прежде, чем разъяснит, он осторожно
продолжает идти по темному коридору, словно вор,
и находит
в конце себя самого, поджидающего его в зеркале:
слишком яркий свет
вспышки выхватывает
его образ
и помрачает
стеклянные линзы глаз.

ПОКОЙНЫЙ ПИСАТЕЛЬ: ФОТОГРАФИЯ ПОД ДОЖДЕМ

Стало быть так, Эрни, твоя смеющаяся голова порхает себе
среди черных куполов, в соборе
раскрытого зонтика.
Я читаю по твоим морщинам и пугаюсь:
выдумщик, выдумщик, как ты угадал меня,
прежде, чем я появился.

Твои усы насмехаются. Они уже примирили крайности.
Ты монах, сбежавший в заношенной рясе
от здравого смысла, от квадратного смысла Манхеттена.
Ты еретик, Эрни. Этот дождь молится
о девяти твоих душах.

Только в этом своем пальце ты не сомневался:
вы с ним выросли вместе,
он отстукивал твои книги.
Под конец он нажал на курок
и намекнул тебе: давай. Всё как ожидалось

ФОТОГРАФИЯ В КОНЦЕ МОСТА

На солнце и в снегу дремлет
Бруклин, тот, что вне этого мира
среди огромных мягких перин
субботы.

Передо мной высоко висит мост
на тонких нитях прозрачного льда, висит и стоит.
Отсюда и до горизонта
только пар изо рта.

Не нужно спешить. На линии побережья надпись:
dead end.
У нее несколько смыслов
и каждый буквален.

Семьдесят лет я в конце моста
со своей тяжелой камерой на треноге.
Руки под черной тканью дожидаются
нужного освещения.

Как будто по-прежнему тот самый снег иудейский.
Слепящее сияние,
передержка, на снимке вышел только
белый прямоугольник.
И это не иносказание,
ведь я
наконец вырываюсь домой. За мной
вприпрыжку серо-белая веселая колонна, чайки из числа
любавических хасидов, машут мне на прощанье
и исчезают в снегу, вслед за мной.

EIN LEBEN

Месяц её смерти. Она стоит у окна,
молодая женщина с элегантным перманентом
задумчиво смотрит на улицу
с карточки цвета сепии.

С улицы на нее смотрит послеполуденное облако
тридцать четвертого года, стёртое, не в фокусе,
но верное ей навечно. Из комнаты
на нее смотрю я, четырёх лет от роду, почти четырёх,

я оставляю мячик,
медленно выхожу из кадра и старюсь,
старюсь постепенно, осторожно,
стараясь ее не испугать.

ПОМИНОК

Город, где я родился, Радауц в Буковине, исторг меня, когда мне было десять. В тот же день он забыл меня, будто мертвого, и я позабыл его. Так нам обоим было удобнее.

Вчера, спустя сорок лет, он прислал мне поминок, точно назойливый родственник, требующий любви на основании кровных уз. Свежий его снимок я получил от него, последний его зимний портрет. Повозка с навесом ждет во дворе. Лошадь повернулась и с симпатией смотрит на старика, запирающего какие-то ворота. Значит, похороны. Двое остались в погребальном братстве: могильщик и кляча.
Но похороны пышные: вокруг, на сильном ветру, теснятся тысячи снежинок, каждая – звезда по своему кристаллическому строению. Всё ещё то самое стремление быть особенной, всё ещё те же иллюзии, ведь у каждой снежной звезды – один и тот же остов: шесть концов, по сути, щит Давида. Только миг и все они растают, сольются, слипнутся в комья, станут просто снегом. В них старый мой город приготовил могилу и мне.

Перевод с иврита: ГАЛИ-ДАНА ЗИНГЕР