Ошибка.
И ошибочные эмоции.
На грани ошибки – условие страха.
На дне ошибки – состояние недомыслия и поражения.
Осознание ошибки приносит стыд и раскаяние.
Или нет?

Давайте посмотрим.
Многие люди, в том числе и Аристотель, считают ошибку
интересным и ценным внутренним событием.
В своем обсуждении метафоры в Риторике
Аристотель говорит, что существуют три вида слов.
Иностранные, общеупотребительные и метафоры.
Иностранные слова просто озадачивают;
общеупотребительные слова передают лишь то, что мы и так знаем;
и только «метафора в высокой степени обладает ясностью, приятностью и
прелестью новизны» (Риторика, гл.II*)
В чем состоит свежесть метафоры?
Аристотель говорит, что метафора заставляет разум познать себя

в процессе совершения ошибки.
Он описывает разум, движущийся по равнинной поверхности
общеупотребительного языка,
когда внезапно поверхность разламывается или усложняется.
Возникает неожиданность.
Сначала это кажется странным, противоречивым или неверным.
Затем появляется смысл.
И в этот момент, согласно Аристотелю,
разум обращается к себе и говорит: «Как это верно! А я ошибался!»
Из истинных ошибок метафоры можно извлечь урок.

Не только то, что вещи отличаются от того, чем они представляются,
так что мы ошибаемся в них,
но и то, что такая ошибочность ценна.
Держитесь за нее, говорит Аристотель,
здесь можно многое увидеть и почувствовать.
Метафоры учат разум

радоваться ошибке
и учиться на противопоставлении того, что есть, и того, чего нет.
Есть китайская пословица, утверждающая,
что кисть не может изобразить два иероглифа одним ударом.
И все же,

это именно то, что делает хорошая ошибка.
Вот пример.
Это фрагмент древнегреческого стихотворения,
содержащий арифметическую ошибку.
Похоже, поэт не знает,
Что 2+2=4.
Алкман, фрагмент 20*:
[?]три времени создáл — зима
и лето, осень — третье,
четвертое ж — весна, когда
цветов немало, досыта ж
поесть не думай…

Алкман жил в Спарте в VII веке до н. э.
Спарта была нищей страной,
и маловероятно, что Алкман вел обеспеченную, сытую жизнь.
Таков фон его записи,
оканчивающейся голодом.

Голод всегда представляется
ошибкой.
Алкман дает нам пережить свою ошибку
вместе с ним
эффективно используя ошибку в вычислении.
Для бедного спартанского поэта

с пустой кладовой
в конце зимы –
весна приходит
как запоздалая мысль натуральной экономии,
четвертой в троичном цикле,
нарушая баланс его арифметики,
анжанбеманом в стихотворении.
Стихотворение Алкмана разбивается на середине ямбического метра
безо всякого объяснения,
откуда приходит весна
и отчего цифры не помогают нам лучше контролировать реальность.

Три вещи я люблю в стихотворении Алкмана.
Во-первых, оно короткое,
легкое
и предельно экономное.
Во-вторых, оно предполагает цвета вроде светло-зеленого,
даже не называя их.

В-третьих, оно задействует
некоторые главные метафизические вопросы
(вроде: кто создал мир?)
без излишнего анализа.
Вы заметили, что сказуемое создал в первом стихе
не подразумевает подлежащее.

Это отсутствие подлежащего,
весьма необычное в греческом языке, по сути
является ошибочным.
Строгие филологи объяснят вам,
что эта ошибка всего лишь результат переноса,
что стихотворение в том виде, в каком оно дошло до нас —
безусловно лишь фрагмент
длинного текста,
и что Алкман почти наверняка
назвал создателя
в стихах предшествующих нашему отрывку.
Возможно, это так.

Но, как вам известно, главная цель филологии – свести все наслаждение от текста
к исторической случайности.
И мне нелегко смириться с любой претензией на точное знание того,
что хотел сказать поэт.
Так что давайте оставим вопросительный знак

здесь, в начале стихотворения
и восхитимся храбростью Алкмана,
с какой он противостоит тому, что за скобками.
Четвертая вещь, которая мне нравится в стихотворении Алкмана, —
впечатление случайно и против воли вырвавшейся правды,
которое оно создает.
Многие поэты стремятся
к тону ненарочитой ясности,
но мало кто реализует свое стремление с такой простотой, как Алкман.
Конечно же, эта простота поддельна.
Алкман вовсе не прост,
он мастер- махинатор
он тот, кого Аристотель назвал бы «подражателем»
действительности.
Подражание (мимесис по-гречески) –
собирательное понятие, используемое Аристотелем для истинных ошибок поэзии.
Что мне нравится в этом понятии,
так это легкость, с какой оно принимает,
что то, чем мы занимаемся, когда мы занимаемся поэзией – это ошибка,
умышленное созидание ошибки,
преднамеренный разрыв и усложнение ошибок,
из которых может возникнуть неожиданность.

Так поэт, подобный Алкману,
обходит стороной тревогу, стыд, раскаяние
и все прочие глупые эмоции, связанные с совершением ошибок,
ради того чтобы привнести
истину.
Истина для смертных – несовершенство.

Алкман порывает с правилами арифметики,
подвергает опасности грамматику
и нарушает метрическую систему своего стихотворения
ради того, чтобы привести нас к этому.
К концу стихотворения истина остается,
а сам Алкман, возможно, ничуть не менее голоден.
И все же что-то изменилось в коэффициенте наших ожиданий.
Ибо, сведя их к ошибке,
Алкман нечто усовершенствовал.
В самом деле, он усовершенствовал нечто
одним ударом кисти.

ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО: ГАЛИ-ДАНА ЗИНГЕР