:

Archive for the ‘ДВОЕТОЧИЕ: 9-10’ Category

ГАЛИНА БЛЕЙХ

In ДВОЕТОЧИЕ: 9-10 on 21.07.2010 at 18:23

«… Паломники взбирались по склону горы Скопус, с гребня которой они должны были увидеть место, где когда-то стоял Иерусалим. … Стон вырвался у них при виде открывшегося им полного запустения. Внизу, у них под ногами, простиралась долина Иехошафат, веками служившая Иерусалиму кладбищем. Богатые надгробия знати поросли сорняками. Неухоженные могилы простого люда были полностью покрыты травой. С другой стороны долины, за Священной горой, высилась цитадель, укрепленная, как в дни еврейской славы. Но теперь там размещалась когорта десятого легиона. … Всюду, куда только достигал взор, холмы были покрыты голыми колючками и чертополохом, … да и сама Храмовая гора была сплошной пустошью, на ней не росли даже куманика и вереск, так густо римляне обсыпали ее солью. … Спотыкаясь о камни и скользя по грязи, образовавшейся из каменной пыли, они вышли к долине Тиропион, где все еще стоял участок западной стены Храма. Это было единственное, что римляне сохранили как символ былого величия города, побежденного огнем и мечом».*


***
Каждое утро выхожу я на свой ма’але-адумимский балкон навстречу Иерусалиму. Я вглядываюсь в иерусалимские горы с изнанки, со стороны Битании, или Вифании, нет, простите, Эль Азарии. Символом смотрится отсюда его силуэт, образованный тремя вершинами, каждая из которых увенчана башней, не важно, из какой сказки явившейся. Символом и мыслится отсюда Иерусалим, ибо я знаю, что вон за той Священной горой высится цитадель, укрепленная, как в дни еврейской славы. Душа моя устремляется к нему в молитве, ибо прекрасен ты, о возлюбленный мой Иерусалим!
Но все реже и реже выбираюсь я на свидание с ним. Теперь я предпочитаю любить его чуточку издали, как любят символ, как любят звезду экрана – и не дай Б-г оказаться с ней лицом к лицу – лишенная грима физиономия может вблизи оказаться даже безобразной. И все чаще пугаюсь я звонков моих питерско-московских друзей, собирающихся посетить наши пенаты впервые – придется знакомить их с моим возлюбленным, и не с далекого балкона, а лично – а ну как без грима он им не приглянется?
Когда показываешь впервые приезжающим в Израиль друзьям Иерусалим, шире – вообще Израиль, переживаешь странное чувство раздвоенности, как будто у тебя появляется еще одна пара глаз. Эти новые глаза воспринимают увиденное как бы иначе, с позиций чужого опыта и оценок, вписывая привычные впечатления в чуждый новый контекст, тогда как «изначальные» глаза по-прежнему видят невысказанные скрытые смыслы, постичь которые можно только многолетним личным опытом. Раздвоенность эта для меня довольно мучительна и по сути своей неплодотворна. Она заставляет меня что-то такое доказывать и почему-то оправдываться, хотя вины моей тут как будто и нет.
Непосвященный никогда не поймет Иерусалима, ибо Иерусалим – город скрытого духа, живущего в сосудах его тела. Но что может произойти с духом, если сосуды разбиты? Если рушатся дома, лопаются трубы, зловонны помойки и уродливы новые строения? Если люди враждебны друг другу и судебные инстанции переполнены их ненавистью? Если потеряна гармония, живущая в самом имени города – Иеру-шалаим – город цельной гармонии и мира? Рано или поздно выветрится дух из разбитых сосудов, и тогда уж чини-не чини, – поселится ли он в них снова?


***
Дома Иерусалима покрыты иерусалимским камнем. Так город строили испокон веков. Это та порода земли, что у нас под ногами – сияющая материя иерусалимских гор. В ней заключена мощнейшая божественная энегргия, она излучает золотистый свет, для определения которого в иврите так много синонимов. Но божественный свет этот гаснет, если искажается энергетическая программа, если накапливается энергия застоя. Чернеет при этом иерусалимский камень, меркнет город. Камень иерусалимский требует любовного ухода и обновления, то есть живого участия человека, и тогда он светится нам в ответ.
Человек и среда его обитания представляют собой единую систему, все части которой взаимосвязаны. Неухоженные, перерытые улицы, обшарпанные, в трещинах, с отбитыми архитектурными деталями дома несут негативную информацию, отрицательно воздействующую на душевное и физическое здоровье людей. У древних китайцев был обычай – если в дом приходил враг, его угощали из надколотой посуды. Верили, что человек, принимающий пищу из треснувшего сосуда, раскалывает свою жизнь и теряет драгоценную удачу.


***
Иерусалим не похож ни на одну столицу мира. Столицы – это как бы лица своих государств и народов, их берегут, украшают, макияжем скрывают недостатки. Где бы я ни бывала, убеждалась, что столицы всегда любовно отстроены, отреставрированы, на их красоту не жалеют денег. Если реконструируют старый дом или строят новый – оденут стройку в нарядное платье, на котором в натуральную величину изобразят то, что будет построено, чтобы недоделанное строение не портило вида. А уж исторические центры, эти туристические идолы, напомажены и отлакированы так, что превращаются зачастую в собственные макеты.
Иное дело – столичные окраины. Их удел – быть на вторых ролях, как правило, это рабочие районы со всеми своими пороками, включая бедность, грязь и разруху.
В Иерусалиме все наоборот. Центр города запущен, полуразрушен и беден. Нечистоты стекают под ноги прохожим на центральных улицах, старые камни черны от грибка и всосавшейся в них транспортной гари, фасады домов изуродованы выведенными наружу кондиционерами, что капают тебе на голову, и трубами электропроводки, а некоторые дома и вовсе мертвы, но так и стоят в строю, пугая пустыми глазницами окон. Свойственная Иерусалиму антропомерность нарушается чужеродным масштабом новых строений, и нет в них хороших пропорций – главного качества хорошей архитектуры.
Как только вы отъезжаете от центра, город меняется, и, как правило, в лучшую сторону, а некоторые архитектурные проекты новых районов и вовсе хороши. Вообще, в Израиле, на мой взгляд, блестящая школа ландшафтной архитектуры, которой присуще глубинное понимание природы этого пространства, его спиралевидной формообразующей энергии и изменчивого, подвижного центра координат. Не верьте тем, кто говорит, что в Израиле нет архитектуры. Просто эти люди в слово «архитектура» вкладывают свое ожидание чего-то иного, например, колонн, лепных карнизов, кариатид и крашеных фасадов. Но израильтяне прекрасно знают, что делать со «своими» горками – минималистическое вмешательство в ландшафт, артистический жест – и обнажается сущность пейзажа, человек и природа дополняют друг друга. Пример тому – город-спутник Иерусалима, Ма’ле Адумим, где я имею счастье жить сегодня.
Но центра Иерусалима это как бы не затрагивает, будто все эти талантливые архитекторы живут на другой планете. Конечно, реконструкция – это вам не новое проектирование, здесь нужен другой подход, при том, что все усложняется бюрократическими играми, отсутствием средств, социальными проблемами, частной собственностью на иерусалимскую землю и так далее, но все же? Ведь это наша столица! Да, вобщем-то, и всего мира тоже…


***
Мне, как художнику и дизайнеру, приводилось заниматься и интерьерным дизайном. При этом я много размышляла над тем, что же такое «иерусалимский стиль». Исторически он черпал из многих, очень разнообразных источников, но оказался удивидельно органичным и соответствующим духу Иерусалима. Не буду сейчас подробно вдаваться в его черты, так как не об этом речь, скажу только, что его минималистичность, почти постмодернистская эклектичность, соразмерность человеку, понимание натурального материала, света, неразрывности интерьера и экстерьера, орнаментика и многое другое оказались мне по-настоящему близкими. На мой взгляд, это одно из величайших богатств нашей культуры. Тем больнее видеть, как год от года исчезает он из центра Иерусалима, буквально на глазах, уступая место… чему? А вот мы сами и видим, чему.


***
Так что же это за когорта десятого легиона, оккупировавшая город? И кто эти римляне, населяющие его? Уж не мы ли с вами?
Думаю, у каждого иерусалимца – свой ответ на этот вопрос.


* Милтон Стейнберг. Как лист на ветру.


















ИЕРУСАЛИМСКИЕ РУИНЫ:

In ДВОЕТОЧИЕ: 9-10 on 21.07.2010 at 18:18

ОТ РЕДАКТОРОВ:

Мы живём на стройке. Мы гуляем по развалинам. Проходим по одним и тем же, из года в год разрываемым надолго и закапываемым на недельку-другую улицам. Фотографируем трещины, разломы, выбитые окна, обнажившиеся анфилады, щебенку. Собираем сентиментальные сувениры — старую черепицу, безрукую пластмассовую куклу, плитку с орнаментом. Мы привыкли к тому, что не без труда и внутреннего сопротивления полюбленные неказистые здания, оставленные нам прошлыми поколениями, исчезают, как люди, один за другим. Только траурные объявления об их кончине не проступают ни на чьих спинах, подобно тому, как траурные объявления о смерти людей появляются на стенах домов. Впрочем, они всё чаще перекочевывают на строительные заграждения, а вскоре и поминальные афишки исчезнут с городских ребер: новые хозяева не позволят оскорблять чужой скорбью свои чистые и глухие бетонные ограды в человеческий рост. Это, как видно, будет последней человеческой чертой надвигающегося на нас «Нового» Иерусалима. Исчезает не только привычное лицо города, исчезает и его человеческое выражение. Мы знаем, что это — часть неостановимого мирового процесса, что общества защиты памятников старины либо бессильны, либо фиктивны, либо и то, и другое. Мы знаем, что основная цель этого тарана — не только стереть историческую память человечества, но и убедить это человечество в ее обременительности и излишнести. Мы ловим мельчайшие знаки уходящего, мы учимся наслаждаться строительным мусором и отнюдь не слоновьими остовами былого.
«Бессердечное времяпровождение, и наслаждение, я должен признаться, демонстрирует признаки извращенности», — писал о своей любви к руинам Генри Джеймс. Те руины, о которых писал он и многие другие до него, были останками далекого прошлого, покрытого патиной и паутиной времени, наши развалины могли бы сравниться с военными разрушениями, когда бы не были столь повседневны и — обманчиво — человеколюбивы. Наше наслаждение ими не столь извращенно, сколь неизбежно, как всякий третий выход из любого положения. И в то же время, они не столь далеки от руин Романтизма, отдававшего предпочтение власти Природы, Истории и Чувства перед властью предержащей, и от традиций самого города, славного опытом своих крушений и плачей.
Осознавая значимость этого переживания для каждого, кто здесь родился, кто поселился здесь, кто сюда приезжает и кто уехал отсюда, мы попросили наших друзей — поэтов, писателей, художников и архитекторов рассказать о своём восприятии момента, ответив на три вопроса:

Вы наверняка не могли не обращать внимания на массированное разрушение Иерусалимского центра и бурный новострой.
Как это воспринимается вами (и в физическом, и в метафизическом аспекте)? Какие мысли вызывают заколоченные на снос дома, руины, котлованы за алюминиевыми заборами и стройки в центре города, о котором уже два тысячелетия говорится «В следующем году в отстроенном Иерусалиме!»
И шире — какую роль играют разрушения и развалины в вашем сознании?

ГАЛИ-ДАНА ЗИНГЕР, НЕКОД ЗИНГЕР

ОЛЬГА БАЛЛА: Мусор как конструкт

In ДВОЕТОЧИЕ: 9-10 on 21.07.2010 at 18:00

(ЗАМЕТКИ К КУЛЬТУРОЛОГИИ ОТБРОСОВ)


Сам факт существования мусора доказывает, что в мире не существует ни справедливости, ни порядка.

Семен Новопрудский



Давно замечено и даже теоретически осмыслено: количество и качество мусора на улицах принципиально меняет качество обитаемого пространства и самочувствие её обитателей. Замусоренность окружающей среды, пишут исследователи – один из сильных признаков снижения её упорядоченности и принадлежит к числу тех её характеристик, которые «ассоциируются у людей с опасностью и нестабильностью», «воспринимаются как симптом социальной деградации, признак ослабления социального контроля, что порождает беспокойство, чувство страха и уязвимости» (1). А отсюда — уже один шаг до дезорганизации собственной жизни людей и деструктивного их поведения: учёные предполагают, что деградация среды меняет идентификацию личности, поскольку ассоциируется с низким социальным статусом (2).



Заметим, однако, что подобное возможно лишь в современных западных обществах с характерным для них высоким (иной раз даже завышенным) статусом чистоты (3). Средневековые горожане вряд ли разделили бы это чувство с нашими современниками: мусор они запросто выкидывали из окон прямо на улицу. Кстати, в античных городах поступали точно так же. Первый закон, запретивший это, появился, по некоторым данным, в Афинах в 320 г. до н.э., после чего запрет стали перенимать по всей Греции и греческим городам-колониям (4). Домовладельцы Рима были обязаны убирать улицы возле своих владений. Мусор высыпали в открытые ямы прямо за городскими стенами. С ростом населения город оказался в кольце мусорных куч; тогда появились первые мусоровозы на лошадиной тяге, которые отвозили отходы подальше от города. Но стоило Империи пасть, как Запад забыл об организованном сборе и захоронении бытовых отходов аж до XVIII века (5).

И ничего. Если что-то и вызывало у людей чувство «снижения социального контроля», то явно не грязь на улицах и в прочих публичных пространствах.

Нормы были другие. Из чего естественным образом следует: наше чувство среды вообще и мусора в частности определяется не столько количеством и качеством этого последнего, сколько характером норм, которые с ним связываются.

Но что правда, то правда: то, как человек обращается со своим мусором – не просто характеризует его (6), но ещё и формирует. Упорядочивает или, наоборот, развинчивает. Это – одно из тех действий, которыми человек уточняет себя, настраивает, создаёт (7). Для этого ему необходимы бывшие вещи.

Мусор – вещь после самой себя, вещь в пост-статусе – существует и опознаётся в качестве такового в любой культуре, как и оппозиция «чистое» / «грязное». Однако у каждой — свои нормы чистоты, свой состав мусора и свои практики и техники избавления от него. В традиционных обществах они практически всегда нагружены ритуальными смыслами. (В посттрадиционных, между прочим, тоже, но они более неявны, менее отрефлектированы, и вообще об этом позже.)



Двойственность неизбежна


Мусор весь окружен чарами и табу, заговорами и амулетами.

Уильям С. Берроуз



Общества же традиционные всегда чувствовали связь между мусором, с одной стороны, и сущностью, статусом, даже судьбой человека – с другой. Практически в каждом из них отбросы — в числе чуть ли не самых семантически насыщенных предметов. И значения их никогда не были исключительно негативны. Скорее – двойственны, напряжённо-противоречивы.

То есть, разумеется, мусор – располагаясь в области «грязного» — неминуемо ассоциировался с тёмным и вредоносным: с нечистью, болезнями, насекомыми, гадами… Отсюда, например, славянский обычай разжигать огонь на Благовещение – «чистить землю»: поджигать мусор, тряпки, старые вещи, отгоняя тем самым змей. Болгары утром на Благовещение мели двор и поджигали мусор перед домом, хозяйка трижды обходила дом с горящим факелом, крича: «Бягайте, зъми и гущери [ящерицы]!». Сербы всю ночь жгли мусор, танцуя вокруг костра. В Добрудже через такой костер прыгали. Напротив того, у овцеводов украинского Закарпатья сметать мусор в огонь запрещено: от этого овцы могут заболеть (8).

Выбрасывание чего бы то ни было отродясь, как и и по сей день, понималось как его перемещение за границы «своего» пространства — способ избавиться от того, что считается «нечистым», а, значит, и вредоносным. Поэтому в традиционных славянских обществах солому из-под умершего, стружки от гроба, одежду и вещи покойника или больного надо было выбрасывать непременно в реку или в глухие места, куда ни человек, ни скотина не доберётся. Нежелательному посетителю мусор бросали в спину (9). В местах, считавшихся святыми, вообще значимыми бросать мусор было просто немыслимо. У терских поморов-рыболовов ни за что нельзя было выбрасывать что бы то ни было в море и реку, даже если речь шла об отходах от рыбы: зарыть в яму, скормить овцам, но в море – источник жизни – ни при каких условиях. (10)

С другой стороны, разбрасывание мусора – само по себе оберегавшее от нечистой силы — символизировало изобилие. Ту же солому, на которой лежал мертвец, разбрасывали по засеянному полю, чтобы птицы не клевали зерен; мусор, скопившийся в доме на Пасху, рассыпали по грядкам, чтобы черви не портили урожая (11).

Домашний мусор оказывался и целебным. Славяне использовали его как средство от бессонницы: собирали со всех углов дома и подкладывали страдавшему бессонницей под подушку или сыпали в колыбель; заварив его в воде, мыли им голову. Избавлявшие от бессонницы заговорные формулы произносились непременно в пограничных пространствах, в числе которых были не только порог, окно, печь, перекресток, но и мусорная куча (12). А вот чуваши и вовсе считали, что в домашнем мусоре находятся зародыши детей. (13)

Грязь – двойственна и тревожит именно этим (14). Наряду с разрушением и гибелью она, как выразился один современный исследователь, «несёт витальный потенциал» (15), неизменно сопутствуя одному из ключевых событий жизни: рождению, а в ряде мифологий – возникновению самого мироздания.

Так, по представлениям американского племени виннебаго, мир возник из экскрементов трикстера Вакчжункаги. Из этих же соображений австралийские аборигены в рамках определённых ритуалов пьют напиток из мочи, плевков и прочей мерзости (16). Вполне возможно, что это противно им не менее нашего, но так и должно быть. Ведь рождение, возникновение (тоже – пересечение границ мира живых, нарушение сложившегося порядка) по существу страшно не менее смерти. Сопротивление ему – нормально. Преодоление этого сопротивления – тоже.

Подобно отбрасываемой тени, мусор и грязь соединены с порождающей его жизнью настолько чувствительными нитями, что не регламентировать обращение с ними строгими правилами просто невозможно. Недаром, как пишет Я. Чеснов, в традиционных обществах «чужим людям нигде непозволительно подметать пол»: с мусором всегда выметалась часть жизни, слишком легко было через него этой жизни навредить.

Важно, что в традиционных обществах «грязным» считалось в первую очередь нечистое не столько в физическом, сколько в ритуальном смысле. Поэтому к грязи как таковой, грязи в «нашем» понимании они относились вполне спокойно.



Одноразовый мир: Невроз чистоты и его последствия


Какое это счастье — выкидывать вещи! На этом вся нынешняя человеческая вселенная и построена: на наслаждении, которое получаешь у помойного ящика, выбрасывая свои вчерашние желания. Вроде как обновляясь.

Сергей Ташевский



Историю последних полутора столетий в странах западного, так называемого цивилизованного мира можно представить как отчаянную, всё более беспощадную (и всё более безнадёжную) борьбу с мусором и грязью. А общее направление развития наших отношений с мусором — как всё большее совершенствование техник очищения, вплоть до развития полноценной индустрии переработки отходов и бытовых практик вроде их сортировки по разным пакетикам и контейнерам.

С развитием процесса по-европейски понятой цивилизации область того, что считается «грязным», разрастается: в неё перемещается всё больше такого, что всего пару веков назад было совершенно терпимым. Область «чистого», напротив — сжимается. И это при том, что та же самая цивилизация громоздит вокруг себя такие горы грязи, которые ни одна из предшествующих ей просто не могла бы вообразить.

Сегодня вообще считается, что «мусор — показатель богатства и благополучия общества.» (17) Чем, значит, богаче и благополучнее общество, тем больше вещей – и тем быстрее — делаются ему ненужными. Перемещаются в статус «пост». Общество потребления перерабатывает жизнь в мусор со всё возрастающей скоростью. Цифры на сей счёт называются более-менее разные, но, во всяком случае, нашу цивилизацию уже давно и в порядке общего места именуют «цивилизацией отходов» или «Эрой одноразовых вещей».

По некоторым данным, каждый житель Земли «оставляет за собой около 300 кг мусора в год» (18). В среднем каждый за день образует от 1 до 3 кг бытовых отходов, в год — сотни миллионов тонн, причем, например, в США (мировой лидер по количеству отходов, извергающий их по 600 кг в год на душу населения) это количество увеличивается на 10 % каждые 10 лет (19). В Западной Европе и Японии — вдвое меньше, но объёмы растут повсюду. (20)

Цивилизованное человечество, по данным ООН, сбрасывает в окружающую среду в 2000 раз больше биологических отходов, чем вся остальная биосфера (21). Если весь технологический мусор, произведенный им только за последние 10 лет, собрать в одном месте, он, говорят, полностью заполнит объем Черного моря (22). Утверждают даже, что стремительно приближается «день, когда масса мусора превысит массу материи в земной коре», «и уже сегодня эти массы соизмеримы.» (23)

Понятие мусора расширяется, появляются новые его типы. Информационная эпоха не замедлила породить мусор информационный. Не довольствуясь Землёй, прогрессивное человечество ухитрилось засорить и ближний космос. Отработавшие космические аппараты, разгонные блоки, отделяемые элементы конструкций — 3000 тонн мусора, около 1 % от массы всей верхней атмосферы выше 200 километров. Причем различают как наблюдаемый, так и ненаблюдаемый космический мусор, количество которого вообще неизвестно. Что со всем этим делать – тоже до сих пор не придумали.

Горы мёртвых вещей – неизбежный результат ключевой ценности западного мира: стремления к новизне и движению «вперёд». Грязь — прямое следствие «утопии чистоты».

Платить за это приходится целым спектром тревог и навязчивых страхов – от бесконечных рекламных роликов о чудодейственных моющих средствах («Всё должно быть идеально, всё должно сверкать!» — почему должно? А вот должно и всё.) до ожиданий экологической катастрофы: всем, что можно объединить под названием «невроза чистоты».

Но поскольку устранить такие количества мусора явно нет никакой возможности, приходится искать способы адаптации к нему: встраивания его в жизнь, превращения его в источник существования.

На уровне частной жизни эта задача давно уже неплохо решается: есть люди, так называемые гарбиджмены (25), живущие – по бедности или из принципиальных соображений – исключительно тем, что находят на помойках (а найти там можно и вещи и продукты весьма неплохого качества, разве что немного просроченные и / или не вместившиеся в потребительские возможности своих бывших владельцев) (26).

Попытки же решить задачи такого рода на уровнях более глобальных привели, похоже, к ещё одной революции в истории многострадального человечества. Это – мусорная революция.

Суть её в том, что мусор как неустранимый фактор нынешней цивилизации приобретает позитивное значение. Его – на разных уровнях — стремятся использовать; превратить его из угрозы и отрицания жизни — в её условие и источник.



Мусорная революция


Мусор можно представить себе не как что-то ненужное, а как смесь различных ценных веществ и компонентов.

Евгений Рихванов


Начиная примерно с предыдущего рубежа веков с мусором – всяким: мусором как жанром существования — начинает происходить нечто, казалось бы, неожиданное. Он втягивается обратно в культурную орбиту. И чем дальше, тем активнее.

С задворок цивилизации он – в контексте общего интереса к «периферийному» в художественной и теоретической мысли — перемещается если и не в центральные области культуры, то, во всяком случае, в её «мастерские», в перерабатывающие зоны. Из сферы чистого хаоса — в сферу потенциального космоса.

Поиски возможностей как можно более полной переработки мусора, чтобы вновь использовать его на благо той же цивилизации (возможностей её приближения к замкнутому циклу, подобному природным) – лишь самый поверхностный слой этого возвращения (хотя, пожалуй, и самый болезненный, самый актуальный). Мусором – отвергнутым, вытесненным — интересуются с некоторых пор и другие области мысли, в том числе весьма далёкие от утилизации отходов.

Археологи давно поняли, что самые плодотворные участки раскопок — это помойки исчезнувших поселений. В 1970-е годы американские археологи, не имея достаточного материала для раскопок, занялись современными свалками, чтобы проверить, насколько верно можно судить о характере цивилизации по ее мусору. (27) Оказалось, это на редкость информативно.

Стоит обратить внимание на то, что это вообще типичный для эпохи теоретический ход: поиск смысла на окраинах освоенных прежде территорий, а то и вовсе за их пределами. Он отчётливо присутствует в одной из теоретических и идеологических доминант эпохи: во фрейдизме, известном своими «археологическими» метафорами – и сугубым вниманием к душевному мусору: к тому, что «Я», наводя порядок в своём доме, стремится вымести прочь, на худой конец – замести под ковёр.

«Мусор» стал прочитываться как симптоматика подсознания культуры / цивилизации, её «вытесненное», в котором она «проговаривается» и, значит, может быть полнее всего наблюдена – захвачена врасплох.

Мусорная тематика принадлежит чуть ли не к мейнстриму современного искусства. Уже ни для кого не новость, что обращение художников к мусору как к «отбракованному культурой» материалу — именно благодаря тому, что он «профанный, не ценный, низменный» — «позволяет выйти на целые залежи, пласты идей и тем, имеющих отношение к самым злободневным… проблемам» (28); что «художественный “мусор” или …“trash”-эстетика позволяет “омолаживать” культуру и, в целом, имеет психотерапевтический эффект.» (29)

Первыми увидели в мусоре эстетический объект дадаисты, прежде всего Курт Швиттерс (1887–1948): он создавал коллажи из городского сора — трамвайных билетов, обрывков афиш, верёвок, крышек от консервных банок… — и назвал такое искусство «мерц-живописью» по обрывку рекламной листовки «Коммерц-унд-приватбанка», который использовал в одном коллаже (30). В 1950-х – 1960-х нечто похожее делали неодадаисты, представители американского поп-арта и французского нового реализма (31). Роберт Раушенберг, чью работу критики называли junk-art – «мусорным искусством», сочетал в своей «комбинированной», как он сам говорил, живописи привычные материалы с вырезками из газет, фотографиями, стульями, старыми шинами, чучелами животных… Его коллега и соотечественник Клаас Ольденбург в 1960-е использовал мусор в своих инсталляциях, изображающих грязные городские трущобы («Улица»), создавал композиции из отбросов и громадные памятники «бытовому мусору городской цивилизации»: почти четырехметровая перчатка, ловящая мяч, винт величиной с небоскрёб, гигантская разломанная пуговица… Представитель «нового реализма» француз Арман – исходя из того, что «именно разнообразный мусор может лучше всего рассказать о повседневной жизни общества» — работал в жанре «мусорных ящиков»: плоские ящики из плексигласа или дерева, заполненные всяким сором («Мусорный ящик домашней хозяйки», «Мусорный ящик детей») были призваны отражать индивидуальность своих владельцев (32).

Эпатаж почтенной публики здесь не может быть назван главной задачей уже хотя бы потому, что к середине века, а тем более к его концу подобные художественные жесты давно утратили всякую новизну. Задачи были как будто чисто эстетические: выявить самоценную красоту повседневной жизни, фактуры её предметов. Но не обошлось и без аксиологических мотивов: увидеть ценность в том, что до сих пор отвергалось или не замечалось (интерес к мусору – в одной смысловой «упряжке» с интересом к повседневности, которая, кстати сказать, и научной мыслью стала открываться примерно в то же время: в середине века).

Сопоставимые вещи делались и у нас. Из художников, работаюших с мусором, концептуалисты — самые известные, но далеко не единственные. Петербургская группа, так себя и назвавшая: «Мусорщики» — сделала своей задачей коллекционирование и эстетическую утилизацию выброшенных вещей (33) — «элементов действия, как бы исключенных, отбракованных из основного состава безгласных “участников” за ветхостью, ненужностью, несущественностью да и просто незначительностью» (34). А скульптуры из мусора давно уже делают по обе стороны нашей западной границы.

Востребование мусора искусством ХХ века интерпретировали как терапию от излишеств потребительского общества (35). В своём роде это, конечно, справедливо. Но это ещё не всё — хотя бы уже потому, что функции искусства не сводятся к терапии. Как, впрочем, и к потребности современной культуры в мифологических мотивах, хотя есть и это тоже.



Пограничье


От человека до мусора, оказывается, и дистанции-то никакой нет.

Ирина Борисова

Находиться в пограничном состоянии — значит соприкасаться с опасностью и приближаться к источнику силы.

Мэри Дуглас



Когда девиз фестиваля в Вудстоке (1969) звучал как «Three days of mud, peace and love» — «Три дня грязи, мира и любви» (заметим, грязь – на первом месте); когда в наши дни Илья Кабаков в «Мусорных альбомах» тщательно экспонирует содержание помойного ведра — умершие вещи: старые квитанции, конверты, использованные лезвия бритвы… — а в одной инсталляции и вовсе воспроизвел советский привокзальный туалет во всех подробностях — в каждом из таких случаев речь идёт о потребности в расширении обитаемого, освоенного мира. В обновлении жизни. В бесформенности, в распаде, как до рождества Христова, угадывается потенциал для рождения нового.

Всё это – работа границы, интенсивная, напряжённая и двойственная (опасная!) ничуть не менее, чем в архаических обществах. Оспаривание её, растяжение, завоевание для жизни новых территорий — нормальное занятие авангарда. Пробование на прочность и пластичность недопродуманных, поспешно отвергнутых или вовсе незамеченных человеческих возможностей. Попытка ухватить таинственные силы, образующие жизнь и гасящие её. Всякий авангард – своего рода магия. Недаром он так раздражает носителей среднестатистического здравомыслия, представителей срединного, устойчивого ядра культуры. И должен раздражать: всякая культура должна защищаться от происходящего на её границах. Правда, устранить эти границы – и избавиться от мусора — не удастся никогда, по определению. Может быть, даже в культуре, которой удастся перейти на тотальную утилизацию всех своих отходов. Она непременно изобретёт какой-нибудь другой мусор: хотя бы информационный. Надо, чтобы что-то мешало.

Мусор – не просто отвергнутое; не только вещи (или вещества), находящиеся – как полагали Мэри Дуглас (36) и, вслед за нею, Эдмунд Р. Лич (37) — на тех местах, которые им не предназначены. Это – всё то, что, хоть и действительно покинуло свои функциональные ниши внутри культурного космоса, но заняли взамен того совершенно особое, ничем не заменимое место. Это даже и не (только) область рождения, о чём Дуглас тоже писала. Это место возможных превращений – в том числе непредсказуемых.

Это – пограничье, лиминальная переходная зона. Не только между «чистым» и «грязным» (38): между своим и чужим, приемлемым и недопустимым, порядком и хаосом. Между становлением и распадом. Мусор – часть «чужого», которая только что была «своим», ещё не вполне перестала им быть, — что и сообщает ему особенную «напряжённость» значений, вполне родственную сакральности.

Граница между мусором и не-мусором, между «грязным»/«вредным» и «чистым»/«полезным» изначально, приниципиально подвижна и проницаема — что бы в эти понятия ни вкладывалось. Причём (это начали как следует осмысливать совсем недавно) – движение через неё возможно в обе стороны: не только из жизни в смерть, но и наоборот. Смерть тем самым перестаёт быть окончательной. Вещь в статусе «пост-» способна обернуться вещью в статусе «прото-».

Задавая предел обжитому, антропоморфному и «антропономному» пространству, «мусор» именно благодаря этому приобрёл мирообразующий (демиургический!) потенциал, не говоря уже о культуротворческом. Самое интересное – то, что этот потенциал не перестаёт чувствоваться и в культурах, весьма далёких от архаического состояния. Просто в них он выговаривается другими языками.

Чистота – «соответствие» (некоторому набору культурно обусловленных требований). Грязь – «несоответствие». Чистота – статика (и, как таковая. должна поддерживаться усилиями). Грязь – динамика (и, как таковая, возникает сама собой).

Культура обращается к мусору, грязи, отбросам, всякого рода метефорическому и неметафорическому «трэшу», когда испытывает повышенную потребность в источниках роста, изменения, проблематизации привычного. И когда это вызывает протест у сторонников более классичной эстетики – в этом стоит видеть не только косность и узость, но и нормальную защитную реакцию культурного организма. (Отдельный вопрос, что иной раз она действительно нуждается в преодолении.) Ведь «копание в мусоре» действительно разрушительно. Действительно опасно. Что-что, а мусор как эстетический объект и материал (всякая эстетика предполагает, явно или неявно, некоторую космологию) точно не гарантирует никакого устойчивого развития, никаких светлых перспектив. Он всего лишь помогает преодолеть наличное состояние, когда оно чувствуется недостаточным – чтобы потом снова оказаться на периферии. Просто потому, что там ему самое место.



(1) Скороходова А. Вандализм // http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Sociolog/Skoroh/Vandal.php
(2) Reade E. Household movement and social control // Vandalism: Behavior and motivation / Ed. by C. Levy-Leboyer. Amsterdam: Hoth-Holland, 1983.
(3) Интересные рассуждения об этом см в: Скобеева В. Ничего слишком // Знание-Сила. — № 4. – 2007.
(4) http://absentis.front.ru/abs/lsd_0_add_europe_smell.htm.
(5) Там же.
(6) Искусствовед Никита Алексеев в своё время иронизировал на эту тему: «…какие-нибудь швейцарцы свои отбросы не просто дисциплинированно выкидывают в контейнеры, но тщательно дифференцируют: белое стекло — сюда, цветное — туда, бумагу — налево, пластик — направо, объедки — только в этот ящик, а не в иной. Этот ритуал много говорит о западной душе: европейцы прячут себя, рассовывая свой мусор по разным пакетикам. Не то россияне. Мы с праведной искренностью демонстрируем себе и миру сокровеннейшее — отходы нашей экзистенции.» «Мы мусорим идеологически, на византийско-русский манер, нараспашку. Не думая о всяких разных контейнерах.» ( Алексеев Н. Весенний мусор, или Поп-арта у нас не будет // Еженедельный журнал. — № 006. – 14.02.2002. — http://ej.ru/006/art/01column/index.html_Printed.html)
(7) Любопытная гипотеза на этот счёт высказывалась несколько лет назад Михаилом Эпштейном (Самоочищение: Гипотеза о происхождении культуры // Вопросы философии. — № 5. — Сс. 72-79.)
(8) http://ec-dejavu.ru/m/Musor.html
(9) Там же.
(10) Зайцева И., Ляпаева О., Калинина Л. Экологические традиции терских поморов// http://www.ecoethics.ru/b19/704.html
(11) Виноградова Л.Н. Бросать // Славянские древности. Т.1. М., 1995, с. 264-266.
(12) http://ec-dejavu.ru/m/Musor.html.
(13) Чеснов Я. От коммуникации к культуре, или Зачем сэру Эдмунду Личу нужно понять другого человека // http://culture.niv.ru/doc/culture/communication/023.htm
(14) На «культурообразующие» тревоги, связанные с проблемой чистоты, обратила в своё время внимание британский антрополог Мэри Дуглас: Purity and Danger, 1966, русское издание — Чистота и опасность: Анализ представлений об осквернении и табу / Пер. с англ. Р.Громовой под редакцией С.Баньковской. — М.: КАНОН-пресс-Ц, Кучково поле, 2000. – (Conditio humana). Хотя речь в книге Дуглас шла в первую очередь об архаических обществах, именно там, кажется, были впервые подробно проговорены общечеловеческие аспекты восприятия «чистого» и «грязного»: устойчивая связь первого – с «защищённостью» и «порядком», второго – с «опасностью» и «хаосом».
(15) Чеснов Я., указ. соч.
(16) Там же.
(17) Немченко Л.М. Американский консервированный колбасный фарш как информационный повод //http://www.auditorium.ru/
(18) http://www.mrmz.ru/article/v26/print/3.htm
(19) Там же.
(20) Ерофеев Б.В. Экологическое право России: Учебник. — М.: Юристъ, 1996.
(21) Магаршак Ю., Фиговский О. Безотходная цивилизация // НГ-Наука. – 09.06.2004.
(22) http://www.eco-pravda.km.ru/sreda/co25av4.htm
(24) Магаршак Ю., Фиговский О. Указ. соч.
(25) От англ. garbage – мусор.
(26) Тимофеев И. Гарбиджные люди // Огонёк. – 2001. — № 39. — http://www.ogoniok.com/archive/2001/4714/39-40-43/
(27) Хлобыстин А.Чудеса в старом решете // http://www.taleon.ru/taleonclub_en/ProjectImages/2132/112_121-0.pdf
(28) Ершов Г. Группа «Мусорщики»// http://www.russkialbum.ru/r/enc/90_m.shtml
(29) Исаев А. Art-trash: На задворках киноиндустрии // http://mediaforum.mediaartlab.ru/2003/
(30) Гончаренко Н. Искусство мусора // http://novkovcheg.ru/printer_86.html
(31) Там же.
(32) Там же.
(33) Ершов Г. Указ. соч.
(34) Там же.
(35) Например, Алексеев Н. Указ. соч.
(36) Дуглас М., указ. соч.
(37) Leach E. Culture and Communication: the logic by which symbols are connected. Cambridge—London—New York—Melbourne, 1976. – Р. 75 (например).
(38) О символической природе этих категорий нам уже приходилось писать: Балла О. Сапоги на скатерти: «Грязное» и «чистое» в исторической перспективе // Знание-Сила. – № 4. – 2007.
















































НАТАЛЬЯ АБАЛАКОВА: В пещере ещё не написанного текста

In ДВОЕТОЧИЕ: 9-10 on 21.07.2010 at 17:55

[МИНЗДРАВ ЗАДОЛБАЛСЯ ПРЕДУПРЕЖДАТЬ]

Взглянула на небо, солнце еще не определилось, посмотрела в кастрюлю, вода еще не закипела. Предстояние перед старой газовой плитой.
По ту сторону кухонного окна неискушенный взрослый человек вел на поводке упирающегося щенка. Резко со скрежетом затормозила машина.
Тяжело вздыхаю – в груди что-то свистнуло — тело нашло еще один стилистический прием.
По ту сторону неискушенный младенец, — его везли в коляске – недоразвивался до специфической проблемы: как бы половчее дать щенку под зад.
В месте прикрепления черепа к туловищу опять что-то хмыкнуло.
Пора кидать в кипящую воду.
Справа…
Слева – хрипло кашляю – еще один способ истолкования.
За окном остановилось. Плоскости из плит и бетона, выгоревшая лужайка, забор из металлических прутьев, несколько легковых машин, выбоины на асфальте, газон с подстриженными кустами – фрагмент словесного рукоделия, недоконченная вышивка с оставшимся на ткани рисунком.
Будущий постный суп из одних овощей, лишенный самостоятельной сущности, но правый глаз косит.
И видит все оттенки сразу. Остановилось снова. Плоскости стен. Марево над выгоревшей лужайкой. Ограда из металлических прутьев, дыра в ограде, несколько машин, выбоины на асфальте. Глубокие тени между колесами машин. Дымящийся асфальт. Вишневые деревья, превращенные садовыми ножницами в декоративный кустарник – одно из них мертво: оно так и не возродилось в теле другого языка, его лишенный листьев остов торчит как недоконченный рисунок на ткани для рукоделия.
За окном возобновилось. Ближе — большие объемы людских фигур, разрушенный ритм: люди — медленно, машины — бегом; главное действующее лицо – потрескавшаяся мостовая.
В примечании — чашка с рыбьими потрохами у самого подъезда – для бродячих кошек. Матово поблескивает на солнце чешуя — литературный прием, общее место, обладающее, по крайней мере, неким стилистическим единством.
С запахом рыбьего жира, его истолкования.
В кипятке варятся отдельные фрагменты текста: кухня наполняется отражениями стекол и зеркал проезжающего мимо автомобиля; вглядываюсь в рисунок вращения кубиков картофеля и моркови (это сочетание слов не представляется единственно возможным).
Снова зеркальный блеск, СИЯНИЕ не съеденной кошками небесной чешуи.
Матово поблескивающие внутренности.
Остановилось. Пачка сигарет на окне.
Зажигалка.
Взрыв пламени.
Клубы голубоватого дыма заполняют маленькую кухню. Под моим взглядом они возносятся к потолку, истаивают, превращаясь в письмена: на кухне всегда тянет на высокий слог.
В груди опять что-то хрюкнуло, как в компьютере… какое нынче может возникнуть сравнение у пишущего человека…
Хотя у компьютера хрюканье образуется не в груди, а в брюхе. Какой силы хрюканье могло возникнуть в компьютере, величиной с линейный корабль?
За окном менялось от страницы к странице.
Вот молодая женщина в серых джинсах и желтой кофте, плечи слегка опущены, глаза – в землю.
Пожилой человек в застарелой одежде неопределенного цвета, скажем – табачного дыма – неверно переставляет ноги.
В ожидании.
Последовательности.
Брошенный взгляд в недра кипящего супа (почти случайно).
Пожилая женщина – наложение – молодой человек, они совпадают, превратившись в единый на мгновенье образ – с трудом поддающийся описанию, еще кто-то мелькнул рядом: не связанные друг с другом обрывки мыслей.
Некто – строевым шагом – массивный, в темном.
Вчитываюсь в письмо их движений, есть все основания предполагать, что…
Бодро шагающая девушка.
Красная машина. Пожилая женщина остановилась, пропускает кого-то.
Слишком быстро…
Маленькая фигурка, медленно, опустив голову.
Дворничиха в желтом платке. Знакомая дворничиха, часть моего жизнеописания.
Пепельница рядом.
Там – кто-то в синем.
Еще один всем «посторонний» и с белым пакетом в руке.
В кастрюле уже половина. Доливаю из стеклянной банки. Затихло. Потом снова закипит.
Автомобиль ловко лавирует среди прочих, за ним бегом – тетка.
Еще один прибавил ходу – за теткой.
Автомобиль с некоторыми особенностями.
Тетка с некоторыми особенностями.
Мужик с некоторыми особенностями
Парень без особенностей
Просто ребенок. Один.
Обрывок газеты на фоне плоскостей из облицовочной плитки. Летит. (Возможно, скрытая цитата, как впрочем, и следующее слово).
В ПЕЩЕРЕ.
Правый и левый глаз. С некоторой натяжкой это можно было бы назвать попыткой начала.
Или перемены места созерцания.
Я вижу небо. Солнце западает стремительно.
На плите – остановка кипения.
Восстановилось – предстояние перед старой газовой плитой.
Выщербленный пол – каждая выбоина – свидетельство.
На кухонном столе возникают иные сюжеты
Подробности и детали.
Искушенная женщина нарезает кубики моркови.
Шинкует капусту – с тайной мечтой о бегстве.
Кастрюля, сверкающая в лучах Тайны.
Из груди – глубокий вздох. Вода снова закипела. Белый ключ.
Пора кидать. Пора кидаться. Подоконник с пачкой сигарет. Пепельница. Коробок спичек. Легкая занавеска.
Нож с мечтой о бегстве может возыметь последствия.
Неискушенные луковые слезы утверждают обратное.
Расплываются полупрозрачные кружочки на деревянной доске.
Глаза слезятся, закрываются, зрение удаляется, свидетельствуя против себя.
Справа треснувший кафель цвета выцветших глаз.
Продолжение истории деталей и подробностей.
Взгляд скользит, а чувства начинают роптать.
Недостаточно места для разгона.
Перед темнотой.
Обрывается в никуда, не оборвавшись: трещина в стене.
О ней речь пойдет лишь по причине…
Место исчезновения взгляда и возобновления созерцания.
Завершения места трещины и истока отсутствующего смысла.
Можно предположить, что
В ПЕЩЕРЕ пользуются вместо вещей отсутствующими словами.
Спотыкаясь о каждое. И нож падает из рук как избыточный смысл.
Солнечный свет подчеркивает разницу.
Он нестерпимо скрыт.
В недрах сияющей кастрюли.
История непременно с (раз и навсегда) выпавшими страницами.
Их число всегда неизвестно. Как и буквальное значение.
Оно уклоняется, расширяется, опустошается.
Пребываю в этом опустошении снова.
Вспоминаю историю находки нескольких утраченных страниц. Их появления. Историю их изысканного владычества (в том числе и над языком).
Открытие моего опустошения имеет грандиозные последствия.
Взгляд вниз – полный ужаса грядущих превратностей.
Рука тянется к красной пачке сигарет.
Сама фраза эта, естественно, носит оттенок некоторой одиозности.
Да и само действие, как заблуждение о самой себе.
В ПЕЩЕРЕ, заполненной голубоватыми клубами дыма.
Продолжается цитирование мысленного пространства ради уничтожения мысленного времени
Запутывание следов тайных троп (и тропов в том числе).
Я их никогда не знала, но верила, что знала…
Девушка в красной кофте с собакой на поводке, ах эти милые «друзья человека» с бархатными ушками и преданными глазами!
Триумф буквального значения.
Чтоб мозги мои хоть иногда так торчали, как эти ушки!
Молодой человек с голубым пакетом в руках. Прошел.
Из кастрюли валит густой пар, разливается запах уважения к моему опустошению; само же имя мое отодвигается в тень.
Однако воспоминание об утраченных страницах истории (возникновения этой истории) начинает приобретать некий отпечаток…
Некто в камуфляже от солнечных бликов, пронизывающих зелень недалеких деревьев.
Как бы то ни было, ему даровано судьбой оказаться в ловушке моего письма, моей собственной истории об утраченных страницах.
Он уплывает влево в надежде.
Замершие автомобили, над ними марево света, не обладающего ни смыслом, ни значением, ни присутствием, ни формой, ни памятью…
В ПЕЩЕРЕ все начинается с конца. Вошедший останавливается, круто поворачивается назад, что-то в его действиях нарушает скольжение моего письма…
Вот он остановился совсем. Достает пачку, берет из нее сигарету, закуривает, исчезает в облаке дыма.
При достаточной смелости можно сказать, что перед моим окном внезапно возникло изменение без изменяемого.
Постепенно видение начинает приобретать некоторый отпечаток. Оно содержит вопрос и неуверенное хихиканье в ответ.
Что мне известно об идущем в облаке дыма? Эти праздные размышления происходят уже без него. Асфальтовая дорога перед кухонным окном пуста.
Пустота ее полна драматизма, впрочем, не без некого налета двусмысленности.
Я – опять в окно, не смотрю даже, а просто пялюсь, помимо того…
Прошедший мимо в облаке дыма кажется неологизмом, намеком, смутным предчувствием.
Жизнью, скрытой в облаке дыма.
В ПЕЩЕРЕ, полной запахов, прошедших школу теории письма до
способов остановить движение по следу названия статьи о речи.
До чего же мало мне известно о прошедшем мимо в облаке!
Стараюсь задержать дыхание: идущий в облаке и внутри и снаружи меня
Слова, превышающие мое разумение:
МИНЗДРАВ ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: КУРЕНИЕ ОПАСНО ДЛЯ ВАШЕГО ЗДОРОВЬЯ.
Девушка в сиреневом с портфелем деловой походкой спешит в направлении…
Не остается сомнения в ее подлинности, а равно и в отсутствии этой подлинности, что одно и то же.
Возможная версия: живет с родителями по соседству, работает, учится, не замужем, есть собака – французский бульдог и маленький брат.
Походка ее стремительна…
Некто в белом, без поклажи и животных. Походка замедленная, неровная.
Вот, вот мужик в трусах и майке, бежит трусцой, а самому-то, небось, за семьдесят.
В такую-то жару…
Марево над автомобилями напротив, все колеблется и разрушается.
Назовем это место «границей» (разрушающегося текста). «До» и больше ни-ни!
Все мое – между.
Рука снова тянется к пачке сигарет. Щелканье зажигалки. Клубы дыма — комментарий к так и не появившемуся тексту.
Слова его вдруг восстали, переместились и сплавились вместе, призвав свою гибель.
Непроявленный текст, ставший пеплом и мраком. (Можно добавить к этому, что «небосвод словесной вселенной раскололся и слова с него попадали»)
В ПЕЩЕРЕ … (все-таки лучше взять себя в руки и попытаться мыслить более критически).
Белая машина с багажником, резкий скрип тормозов, звук тонет в мареве, не достигая моего слуха.
С определенной натяжкой можно было бы сказать: звук поглощен его предшественником на границе разрушающегося текста.
Все мое – между.
Загрузка началась:
Четверо мужчин в темном идут попарно, одинаковый рост
Одиночные прохожие неопределенного вида. Кто следующий?
Сейчас я завладею его телом и походкой (если успею).
Справа некто — демократический прикид: джинсы и кроссовки: смотрю пристально.
Данное лицо, которое, на самом деле мне не видно из-за метаморфизированных кустов вишни, принявших вид прискорбного случая в английском саду, останавливается, опускает руку в карман, достает пачку сигарет, зажигалку, закуривает, и исчезает в клубах черного дыма.
Сиреневые облака предыдущего находятся там в скрытом состоянии.
В ПЕЩЕРЕ отвожу глаза. Возвращаюсь в свое тело. В дальнейшее одни об этом скажут – одно, а другие – другое.
Сиреневое облако моих сигарет присутствует в черноте в неясных, скрытых формах, не проявляясь на поверхности.
Словно с неба слова, превышающие мое разумение:
МИНЗДРАВ ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: КУРЕНИЕ ОПАСНО ДЛЯ ВАШЕГО ЗДОРОВЬЯ.
Черный дым постепенно заполняет кухню: проблема соотношения части и целого.
Кастрюля сияет путеводной звездой, словно призыв неведомого текста; мои чувства относятся, скорее к нему…
В ПЕЩЕРЕ… мои чувства искажены до неузнаваемости, «остановлены» на границе саморазрушающегося текста.
Самопородия, доведенная до отчаяния, замурованная внутри своего источника.
Время выхода на сцену следующего лица, вновь возникшего на границе саморазрушающегося текста.
Все мое – между.
В ПЕЩЕРЕ заполненной дымом незажженной следующей сигареты. Фимиам словам, предшествующим всем словам.
В их мареве — голубая машина, навстречу ей – салатовая.
В точке их взаимопересечения — фигура женщины с детской коляской.
Я стараюсь перевести их появление в возникающие под моими пальцами знаки.
Видение исчезает, оставляя впечатление чего-то далматинообразного: не то майки женщины, не то ее брюк, а может быть это цвет детской коляски.
Скорее всего, рядом прошел кто-то с белой в черную крапинку собакой.
Одновременно в текст вплывает отсутствующий пес, нелепый, как сам способ толкования далматинизма.
Мальчик и девочка — по тротуару – их походка замедляется, остановились.
Разговаривают друг с другом
Мальчик достает сигарету
Закуривает.
МИНЗДРАВ ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: КУРЕНИЕ ОПАСНО ДЛЯ ВАШЕГО ЗДОРОВЬЯ.
Дым снаружи и внутри.
Облако, по которому приходится ступать, возвращаясь по своим следам, возникшим до своего существования.
Неприменимо к данной ситуации.
По необходимости из этих пробелов еще предстоит возникнуть более полному образу.
Неизвестного текста, насыщенного черными и белыми пятнами пробелов на белом и чернот на черном.
На небе – за окном – растерявшееся солнце служит напоминанием о падающем, толкнутом Ницше.
Вода в кастрюле опять выкипела. Наложение рук на старую газовую плиту.
По ту сторону добра и зла искушенный далматин вел упирающегося человека.
Тяжело вздыхаю – в груди что- то свистнуло я — тело снова нашло еще один стилистический прием.
Искушенный младенец, в коляске из кожи далматина недоразвивался до банальной проблемы: как бы половчее ввернуть (дежурный) афоризм Ницше.
Место прикрепления головы к туловищу называется «основанием черепа».
Предшествующее полному выкипанию состояние воды в кастрюле.
В ПЕЩЕРЕ… далее ни с места.
Справа пометка о недостающей буквы, провалившейся в промежуток между буквами клавиатуры.
Еще один способ истолкования недостачи.
Короче:
МИНЗДРАВ ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: КУРЕНЬЕ ОПАСНО ДЛЯ ВАШЕГО ЗДОРОВЬЯ.
За окном: плоскости из плитки, выгоревшая лужайка, забор из металлический прутьев с дырой, выбоины на асфальте, газон с подстриженными под кустарник вишнями, марево на границе разрушающегося смысла.
На плите – готовый суп из овощей, лишенный самостоятельной сущности.
В книгу косящий правый глаз.
В ПЕЩЕРЕ возможностей увидеть все оттенки сразу
Остановку движения. Марево выгоревшей лужайки. Забор из прутьев. Зияние дыры в ограде. Глубокие тени под колесами машин. Дымящийся асфальт. Заговоренный текст.
Остановились: большие объемы человеческих фигур. Застыли на ходу. Потрескавшаяся мостовая отъехала в сторону. Марево разрушающейся границы текста.
Остальное – в примечании.
Растрескавшийся асфальт, тротуар перед газоном.
Некое лицо, достает из кармана пачку сигарет, зажигалку, прикуривает от ее огня.
Огонь охватывает его фигуру, превращается в нестерпимое СИЯНИЕ.
Не стоит забывать о том, как общество пытается защитить себя от наделенных воображением.
Снова недоступный моему разумению текст:
МИНЗДРАВ ПРЕДУПРЕЖДАЕТ: КУРЕНИЕ ОПАСНО ДЛЯ ВАШЕГО ЗДОРОВЬЯ.
Сияние заполняет кухню моих прыгающих по клавиатуре пальцев, отражение моих слов в зеркале проезжающего мимо автомобиля.
В ПЕЩЕРЕ еще не написанного текста
В груди компьютерного хрюканья и хрипа
В кухне моего СИЯНИЯ, величиной с линейный корабль
На небе – состояния риторической иронии светила, (толкнутого падающим Ницше).
Свет этот невозможно принять и выдержать без покрова, утаивающего этот свет
Мои слова не дадут ему обратиться в совершеннейшее небытие, в несуществующий свет (солнца) в источнике его, в корпусе солнца, ибо там не виден этот свет, а только сам корпус солнца.
В ПЕЩЕРЕ, в одной из пещер возле Мерона нашел книгу араб. Он продал ее бродячим торговцами из верхней Галилеи.
Несколько листов из нее попало в руки некого, пришедшего с Запада, мудреца, который собрал все листы у торговцев. А часть нашел в мусоре.
…торговцы продавали снедь, завертывая ее в эти листы.
Без полной невозможности описания невозможности прочтения второго слова первой главы невозможности попытки объяснения появления в моем тексте идущего в облаке дыма и огня СИЯНИЯ невозможности существования возможности света в источнике его
Короче:
МИНЗДРАВ ЗАДОЛБАЛСЯ ПРЕДУПРЕЖДАТЬ! *
———————————————————————
* Примечание. Наступил последний месяц лета двухтысячного года; теплая, дождливая погода внезапно сменилась резким похолоданием. Именно в этот момент по какой-то нелепой случайности, мне пришла в голову мысль помыть моего старого пса, черную таксу. С ним уже давно творилось что-то неладное: спина его покрылась проплешинами и из похожей на морского котика собаки, он постепенно превращался в побитый молью воротник старой шубы. При этом пес яростно чесался и переживал явно не лучшие дни: бывшие в моем распоряжении витамины и лекарства не помогали. Попытка искупать его и тем самым облегчить его страдания не принесла никакого облегчения, более того, совсем скоро мне стало ясно, что под моими ногами разверзлась бездна, падение в которую обещало быть бесконечным. Само решение, искупать больную собаку, было связано с тем, что именно в этот день погода несколько улучшилась; даже показалось ненадолго солнце, и воздух в квартире немного прогрелся. Хотя, конечно, следовало бы подумать о том, что охладившиеся стены квартиры и цементный пол кухни, под тонким слоем линолеума представляли для жизни пса реальную опасность. Мокрый и дрожащий мелкой дрожью пес утвердился на своем коврике под кухонным столом, свернулся в клубок и мгновенно уснул. В квартире все-таки было не жарко, я включила электронагреватель и поставила около него. Вечером того же дня он с большой неохотой поднялся и вышел со мной на улицу; мне даже показалось, что по лесенке крыльца всего из четырех ступеней он спускался с большим трудом. Но при этом, ел он, как всегда, как прорва. Вначале на все эти признаки собачьего нездоровья я не обратила внимания; таксы – собаки капризные, и даже, по утверждению некоторых, «думающие». Несколько дней пес куксился, его глаза слезились, он чихал, не сходил с коврика и неохотно шел гулять. Погода постепенно улучшалась, я слегка досадовала на то, что лишилась надежного спутника в дальних пеших прогулках. Тепло вскоре сменилось жарой, мне казалось, что теперь он быстро избавится от легкой простуды и прочих последствий неуместного мытья. Однажды, вернувшись домой, я поняла, что жара в квартире явно переваливает за тридцать; открытые окна не помогали, солнце неистовствовало (при этом батареи шпарили вовсю), пес тяжело дышал, вода в его чашке оказалась выпитой до дна. Собака сидела под столом рядом с пышущей жаром батареей, которую невозможно было отключить. Я передвинула собачий коврик, закрыла батарею тяжелыми половиками и досками, в надежде уменьшить жар. От приготовления пищи на кухне стало еще жарче, я попыталась извлечь пса из жаркого места, перетащив его коврик в прихожую, но он упорно возвращался в раскаленную кухню, таща в зубах свой одр. Как-то мне бросились в глаза какие-то темные пятна на коврике, я решила, что это следы его лап, измазанных в уличной грязи. Но однажды утром пес подняться не смог и тащить его на улицу пришлось на руках. Недавно подаренный поводок без пользы висел в прихожей на гвозде. Пес хрипел, с шумом выдыхал воздух, словно что-то мешало ему дышать; на носу у него висела розовая капля: очевидно от постоянного чихания у него в носу лопнул небольшой сосуд. Ел же он, как всегда, как прорва, но до меня все-таки начинало доходить, что ситуация давно вышла из-под контроля и «время моего пса начало стремительно катиться в его историю». Помню, как протянула к нему руку с каким-то лекарством, надеясь засунуть таблетки в пасть, он ощерился и зарычал; я поняла, что еще движение – и он меня укусит. Время шло, беспокойство мое нарастало: опыт быстрой и неотвратимой смерти домашних животных у меня был; не было опыта их болезни и медленного умирания. Вечером того же дня пес лежал на коврике под столом, свернувшись в комок и тяжело дыша; на стене, на полу, на коврике – кругом были брызги алой крови. На его носу вздувались кровавые пузыри, превращались в крупные капли и падали на пол; время от времени он с трудом вставал и подходил к чашке с водой. Каждые пять минут я вытирала мокрой губкой пол, выливала из его чашки остаток порозовевшей воды и наполняла ее заново: вид розовой жидкости в собачьей плошке и залитого кровью пола был невыносим. Трудно сказать, сколько времени прошло за этим совершенно бессмысленным и бесполезным занятием; я чувствовала, как меня постепенно охватывает непреодолимая апатия, казалось, что вот, наступит утро, я проснусь в своей постели и … не будет больше этого кровавого кошмара. Ночью меня разбудил шорох: пес вылез из-под стола, он идет по коридору, направляясь в одну из комнат: очевидно, он и сам сообразил, что лучше переместиться туда, где прохладнее. Собравшись с духом, я вышла в коридор; вдоль него тянулась кровавая дорожка. Войдя в комнату, и не зажигая света, я увидела, что он лежит на полу в темной жидкости без всяких признаков жизни. Схватив автомобильную губку и намочив ее водой, я вымыла пол в кухне и коридоре, затем подошла к собаке, попыталась ее поднять: кровь хлынула хлыном. Бедный пес уже не рычал и не пытался меня укусить, кровь струей лилась из носа: очевидно от насморка и невыносимой жары на этот раз у него в носу лопнул какой-то крупный сосуд. Я надела на себя видавший виды китайский плащ, выцветшую косынку, старые кроссовки со специальной подошвой против скольжения, достала большую хозяйственную сумку на молнии, нашла черный трикотажный балахон с капюшоном. Взглянула в окно: несколько фонарей освещали припаркованные машины, все было тихо и безлюдно, с шоссе доносился шум редких машин. Осторожно взяла пса на руки, завернула в балахон, приладила ему на голову капюшон (чтобы кровь из носа в него стекала), засунула пса в сумку и вышла на улицу. Пронеслась мысль, что дорожка собачьей крови будет сопровождать меня до самой ветлечебницы. Дверь моей квартиры. Отталкиваюсь от нее как пловец от стенки бассейна при повороте, лестница входная дверь в подъезд, дорожка до палисадника, калитка, мостик через небольшую канавку, тротуар, переход через улицу, дальше – путь вдоль железнодорожной насыпи. Бетонный забор, тоннель под железнодорожными путями, снова переход, грунтовая дорога возле самой воды пруда, подъем в парк по крутому и осыпающемуся под ногами склону, лесная дорога, переход через ручей по доскам и автомобильным шинам, двор многоквартирного дома, наш подъезд. Дверь моей квартиры. Все. Ловлю себя на странной мысли: в крови теплокровных существ есть какие-то вещества, воздействующие на сознание. Нельзя дать сбить себя с толку. Благополучно прохожу двором вдоль соседнего дома, не встретив ни души. Сумка с таксой оказалось довольно тяжелой, недаром пес ел, как прорва. Пришлось повесить ее на плечо, несмотря на явный риск перемазаться собачьей кровью. Постепенно привыкаю к гулкому эху собственных шагов, мое дыхание становится ровнее, тяжесть распределяется более равномерно, кажется, больше ничего не мешает быстро идти вперед. Самым сложным будет перейти дорогу между жилым кварталом и оврагом, миновав гаражи, охраняемые сторожами и собаками. Ночью здесь всегда ездят милицейские патрульные машины. К власти над моим разумом окончательно приходит Воображение: сейчас меня остановит патруль как ночную грабительницу квартир, они заглянут в сумку, сначала отвезут в отделение, а затем в психушку. В патрульной машине, естественно, окажутся пьяные блюстители, привезя в отделение они решат, что я совершила массовое убийство собственной семьи или какой-нибудь компании, включающей в себя и пса, а теперь, стремясь отделаться от следов содеянного, начала перетаскивать улики в овраг… Сейчас меня настигнет летающее блюдце, они затащат на борт, из пса изготовят фарш или паштет, а меня — вниз головой — прибьют к обшивке космического корабля и в таком виде мы унесемся в глубины вселенской бездны. Мне не хватило бы целого склада видеокассет, размером с линейный корабль, чтобы запечатлеть все кошмарные ужасы, наводнившие пришедшее к власти Воображение, что только служит подтверждением того, что в крови «друзей человека» явно что-то такое содержится. Однако это «что-то» не заставило меня подумать, что патруль или летающее блюдце, этих ангелов смерти, могло бы прямиком доставить меня и моего пса в ветлечебницу. Сказав себе строго-настрого: «Никаких машин и тарелок не будет!», я благополучно преодолеваю этот участок пути, минуя освещенные прожекторами гаражи, быстро перехожу дорогу и оказываюсь в поле перед оврагом, на темной стороне. Теперь можно передохнуть. Спускаю с плеча тяжелую сумку. В голове и на небе начинает проясняться. Туч почти нет. Кое-где проглядывают звезды. Все-таки луна, хотя и не полная. Начинаю неслабо соображать, что задуманное мною осуществить крайне трудно. Пробую разбить предприятие на этапы: надо пройти поле, спуститься по склону в лощину, двигаясь по ее дну, перейти через ручей, подняться по поросшему лесом склону в лесопарк, пройти его насквозь и выйти к ветлечебнице. Поднимаю сумку, снова вешаю ее на плечо. Чувствую, пес начинает слегка шевелиться. Вот он высунул наружу голову, немного покашливает, хлюпает носом, тихо скулит. Пытаюсь запихнуть его голову обратно в сумку, продолжая думать о кровавой дорожке, возможно отмечающей мой путь, но мне уже на это наплевать. До рассвета далеко. Утром на этом месте появятся хозяева собак и любители бега трусцой, но они уже ничего не заметят. Еще одна странная мысль, возможно под воздействием вышеупомянутых веществ собачьей крови: чем дальше я ухожу от людей и их дел, тем больше возрастает шанс спасти жизнь моего пса. С этой мыслью я снимаю с собачьей головы капюшон, открываю молнию на сумке до конца. Голова его поднимается, вертится во все стороны, глаза открыты, пес смотрит верх: в зрачках его отражается (скажем) зодиакальный свет. В этот момент, словно духи земли закурили свои трубки: в то время как образ мой, перевернувшись, бороздил глубины мировой бездны (словно с неба), упал густой туман, окутавший нас чудесным покровом и сделавший невидимыми для ментов, сторожей с автостоянки с их собаками и прожекторами; и вот, ноги мои, обутые в старые кроссовки, твердо выводят меня на хорошо знакомую пешеходную тропу, бегущую вдоль гребня пологого склона в лощину. С ворочающимся в сумке псом, путаясь в долгополом плаще, подхожу я к едва различимому переходу через ручей, чувствуя что, наконец, тело мое начинает мне идеально повиноваться, занимать правильное положение в быстро меняющемся пространстве, а подчас и проделывает и совершенно необъяснимые вещи. Через ручей я перехожу, словно по воздушной подушке. Через некоторое время, взобравшись на другую сторону лощины, я оказываюсь в лесопарке, на дорожке, по которой можно дойти до ветлечебницы. Снимаю снова с плеча сумку, ставлю ее на землю. Такса делает попытку выбраться из нее сама, но не может. Я осторожно вытаскиваю пса из сумки, вынимаю его из балахона, ставлю на землю, он тут же заползает под какой-то куст и оттуда смотрит на меня.
— Ну что же мне с тобой делать, гад? – говорю я.
Гад сидит под кустом, прислушивается. Мне кажется, что он даже уже не дрожит. Вокруг тишина, в ней слышны малейшие звуки, совершенно необычные и похожие на заклинания на древних языках.
— Ну что же мне с тобой делать?
Пес сидит под кустом, на меня уже не смотрит и прислушивается. Внимает общим духам говорящих слов. Наклоняюсь над ним, по привычке щупаю нос и не верю своим ощущениям. Нос сухой и прохладный. Невозможно сказать, сколько времени провели мы на лесной дороге. Я подняла пса на руки, снова завернула в балахон, опустила в сумку, быстро дошла до ветлечебницы. Вот та самая дверь, колочу в нее, открывает сторож-стажер, сначала он не понимает, что случилось и, почему я шла пешком чрез парк. Он бросает взгляд на мои кроссовки: они сухие и чистые. Говорит что-то о протромбине, о том, что пес стар как мир и никакие лекарства ему уже не помогут. Хотя мне уже все понятно и так: от чистого прохладного воздуха в лесу у собаки прекратилось кровотечение, я благодарю парня, радуюсь, что на этот раз ветеринарная помощь мне не стоила ни копейки и, сунув пса в сумку, пускаюсь в обратный путь. На лесной дороге я снова склоняюсь над ним, его глаза сияют, путь мой кажется мне созданным из космического млека и звездных голосов. Приключение сейчас кажется веселой задницей, о которой можно со смехом рассказывать друзьям. Безуспешно попытаться описать. Вся пустошь современной литературы завалена такими попытками. В самый момент осознания невозможности такой попытки «почва начинает проседать», время стремительно падает в историю, и падение это, наполненное благими метафорами, обещает быть бесконечным. Тем не менее, из лощины я выбираюсь в поле. В какой раз ставлю на землю сумку с собачьим носом, снова трогаю его. Он по-прежнему сухой и прохладный. Вокруг все сверкает и искрится. Это первый заморозок. Начинаю рвать охапки заиндевелой травы, наматываю ее на собачий нос, держу, пока не растает, потом делаю то же самое снова. Мне хорошо знакомо это поле. Знаю, где растут листья выродившейся земляники, конский щавель, чабрец, подорожник, клевер, пастушья сумка. Охапки покрытой инеем зелени оказываются на носу моей таксы, они оттаивают, сменяются следующими ледяными компрессами из полевых трав. Пока я занимаюсь этим делом, светает, рабочий люд уже спешит на автобусную остановку, я снова перехожу ту самую дорогу между полем и жилым кварталом. Несколько часов назад жизнь мне казалась сущим адом. Такса, высунув голову из сумки, с любопытством поглядывает по сторонам, похоже, что передвигаться таким образом ей даже нравится. Вхожу в квартиру. Жара и духота несусветная; я приготовляю псу ложе на северном балконе, отношу его туда на руках, предварительно накормив, ест он, как всегда, как прорва. Укрываю его до кончиков носа теплой шерстяной кофтой и оставляю в прохладе спать.
Пес быстро идет на поправку, вскоре он начинает нормально передвигаться, проплешины на его шкуре зарастают, он возвращается к свойственному ему благодушию, и, если бы ему была дана способность помнить, было бы интересно знать, что бы он смог вспомнить? История его чудесного исцеления была в дальнейшем рассказана всем знакомым, родственникам, сочувствующим и любопытствующим. Каждый раз рассказ сопровождался странным (но только на первый взгляд) моим заявлением:
— А все это случилось оттого, что я бросила курить!
Столь неожиданная концовка и последующий комментарий по поводу метафизической опасности табакокурения и непосредственной связи счастливого избавления от вредной привычки и собачьей истории (со счастливым концом), да и сама тема тщетных попыток курильщиков «бросить» (в рамках которой о данной зловредной привычке известно многое, хотя далеко не все), — все это многократно возникало в пространстве худ. литературы от Итало Звево до Стивена Кинга. Описание процесса «бросания» курить на протяжении многих книжных страниц сводилось к адским мукам, немыслимым лишениям и последующему чувству недовольства собой и униженности от отсутствия силы воли раз навсегда покончить с дурной привычкой. Литературный персонаж чаще всего в дальнейшем возобновляет табакокурение с удвоенной силой или оказывается совершенно потерянным в зоне, свободной от табака, испытывая невыносимые муки, в результате чего ему ничего не остается, как снова обратиться не только к курению табака, но и более страшным порокам. Кинематограф, в том числе и отечественный, полон сцен, изображающих (вовсю) курящих людей, хотя, если немного поразмыслить над этим предметом, то окажется, что банальный жест киногероя заключается в том, что он сначала закуривает сигарету, а потом гасит ее о край пепельницы. Нельзя ли усмотреть в этом сам знак отказа от предыдущего жеста, т. е. скрытое нежелание курить? Вечно виноватый перед всеми и перед самим собой, несчастный курильщик должен выдерживать сцены битвы табака с табаком со смешанным чувством человека, одновременно являющимся и свидетелем и действующим лицом одной и той же сцены, смысл которой от него самого ускользает. В действительности, между двумя событиями (моим отказом от табака и собачим чудесным исцелением) прошел ровно год. Можно сказать, что между первым и вторым текстом в этих «потерянных страницах», очевидно, и таится смысл всей этой истории, если она вообще имеет смысл. В первом случае героем оказался «непрочитанный», точнее, не пожелавший оказаться прочитанным текст, а во втором – чудесным образом исцелившийся пес. Само же время всего написанного текста, состоящего из двух рассказов, стало некоторым транслингвистическим пространством, в котором под моими блуждающими по клавиатуре пальцами возникла эта история, названная «непрочитанным текстом» или «утраченными страницами». Литературных персонажей и действительных лиц в ней оказалось значительно больше, чем можно было бы предположить, и наречия их звучат не менее экзотически, чем звуки ночного леса. Мой же личный вклад в дело избавления от дурной привычки и описание этого был столь незначителен, что о нем едва ли стоит говорить. Однако вряд ли когда-либо смогу забыть о «той жизни», в которой я смолила как труба, и мне однажды попала в руки известная книга, в которой по легенде не хватало нескольких страниц, я ее открыла и скоро заметила, что и того, что осталось, хватило, дабы привести в смущение мой разум: я не смогла продвинуться далее первого слова «В ПЕЩЕРЕ…». Если обратиться к языку образа, то в метафорическом смысле «текст послания не захотел мне открыться». Явление, известное пользователям РС. Не сразу истолковав (как выяснилось в дальнейшем, себе на пользу) смысл данного явления, хотя представление о собственных церебральных возможностях все-таки претерпели некоторые изменения: ошибочным было биться головой о стенку «непрочитываемого» текста, стоило попытаться «прочесть» знаки обыденного, близкого, создать из него самой новый текст и его истолкование, «застрять» во время приготовления обеда между собственным «неоткрывающимся» текстом утраченных страниц и дневным пейзажем бетонной окраины, где и происходило (и происходит и по сей день) повседневное предстояние жизни. Возникающие на фоне оконного стекла, отражения моей собственной пустоты, заполненной разве что табачным дымом, становились словами, вселенной из слов, мерцающего голубым светом экрана, образуя причудливые семантические (так мне их хочется назвать, хотя на самом деле они семиотические) поля моего рассказа, и на них время от времени «проседает почва». «Непрочитываемый» текст (книги) и табачное облако собственной пустоты слиты воедино и представляют собой единую нутрь и наружу одного и того же опыта, можно даже сказать, что они обеспечивают своего рода «шок», в результате чего можно просто навсегда забыть о куреве, да и не только о нем… По сю пору я не выкурила ни одной сигареты, однако к сиянию «неоткрывшегося» текста тоже не возвращалась; из чего можно сделать вывод, что в каком-то смысле последствия отказа от табака тоже могут стать непредсказуемыми. И мою старую таксу можно было до такой степени «не запускать», и не все люди, закуривающие впервые сигарету, становятся заядлыми и неисправимыми курильщиками. Но раз уж со мной такое случилось, и я пережила этот опыт, не поддающийся никакому рациональному объяснению, почему бы мне не попытаться о нем рассказать другим; и вот теперь он существует в виде написанного, даже, лучше сказать, «записанного» или даже «начертанного» на компьютерной скрижали текста, а «непрочитываемость» самой связи возможной собачьей смерти (в отличие от сказки о смерти в Самарканде) осталась великой загадкой непостижимой реальности, наполненной нашими словами и поступками, этими удивительными «непрочитываемыми», а подчас и (хорошо, не навсегда!) «утраченными страницами» самой прекрасной в мире книги, самóй жизни.















































ЯКОВ ПЯТИГОРСКИЙ: Сказочный формат

In ДВОЕТОЧИЕ: 9-10 on 21.07.2010 at 16:07

Иоахим фон Гаггенау – самый опытный сказочник в Ганновере – читал письмо, адресованное ему журналом “Волшебный мир”. В витиеватых выражениях ему предлагали написать сказку для сентябрьского номера.
Иоахиму – лауреату многих престижных премий, другу самого Готфрида Енсена, человеку небезызвестному в мире детской литературы – еще ни разу не доводилось работать для этого журнала. Но не раз он наслаждался прекрасными сказками и историями других писателей, публиковавшимися на его страницах.
В принципе, он был не прочь взяться за заказ, но его останавливали условия. Они были настолько странными, что Иоахим подумал, уж не смеются ли над ним. Первое условие было таким: в сказке должны присутствовать – и играть определяющую роль! – волшебники, но ни в коем случае не добрые. Второе условие: должны иметь место превращения людей в животных – хотя бы одно. Третье: сюжет должен строиться на концепции невезения. Четвертое: одним из персонажей обязательно должен быть могущественный волшебник, не испытывающий интереса ни к чему кроме кулинарии и садоводства. И последнее: один из персонажей по ходу действия должен умереть и воскреснуть.
Все остальное – на усмотрение автора.
Два обстоятельства помогли сказочнику побороть нерешительность. Первое – в конце письма следовали заверения в том, что над ним никто не смеется. Второе – невероятно большой гонорар, предложенный журналом.
Иоахим пожал плечами, хмыкнул – и засел за работу.

Первым делом он заварил душистый яблочный чай. Сел за стол, сложил из письма веер. Затем достал из чулана свой старый сказкомер – сложный инструмент, которым всегда пользовался, когда сочинял сказки. Он расположил пять параметров в трехмерном пространстве и с помощью сказкомера стал осторожно выводить графики.
— Угм, – сказал Иоахим по прошествии примерно часа, когда рассматривал свежеизготовленный сюжет.
Он попил горячего чая, обмахиваясь веером. Достал с полки полдюжины пластиковых фигурок и бросил их в большую колбу. Ее он поставил на спиртовую горелку и принялся добавлять в колбу различные субстанции – жидкости и порошки. Комната наполнилась странными запахами. По прошествии получаса сказочник погасил огонь и вынул фигурки из колбы. Они окрасились в различные цвета и оттенки.
— Хм, – сказал Иоахим удовлетворенно, и накрыл стол и все что на нем – книжки, чашки, будильник, пепельницы и т. д. – белой простыней. Затем взял колбу и принялся осторожно разливать ее содержимое на скатерть, поминутно сверяясь со сказкомером. Когда скатерть окрасилась в разноцветные пятна, он расставил фигурки по столу.
— Ага, – сказал Иоахим и достал из-под кровати конструктор. За час с четвертью он собрал – не без подсказок своей машинки – некоторые довольно замысловатые конструкции. Их он также разместил на скатерти. Потом он долго ходил вокруг стола, рассматривая получившуюся панораму. Панорама была впечатляющей.
— О! – сказал Иоахим и щелкнул пальцами.
Сказка была готова. Осталось только записать ее. Поэтому Иоахим принял душ, зажег сандаловую палочку, сплясал какой-то замысловатый танец и надел мягкие тапочки. Потом он поменял оправу своих очков, сел на самый лучший табурет, придвинул к себе канделябр с толстой свечой, и стал писать. На столе перед ним лежало несколько туго забитых трубок. Телефон он вывесил на время за окно.

Вот краткий пересказ того, что он написал.

Представьте себе мир, очень похожий на тот, в котором мы живем. С одной лишь разницей: наряду с людьми и животными в нем живут волшебники. Добрые и злые. Злые наносят вред, а добрые творят добро. Злые делают всем разные гадости, а добрые, наоборот, всем помогают.
Поскольку люди в этом мире привыкли полагаться на колдовство – они, как только что-нибудь случается, сразу спешат за помощью к доброму волшебнику. И тот никогда не отказывает – на то он и добрый.
О таком мире и пойдет речь. Но не о золотом веке, а о тяжелых временах – когда добрые волшебники, по какой-то никому не ведомой причине, в одночасье исчезли все до одного – оставив мир на растерзание ничем не сдерживаемым стихиям. К счастью злые силы в ту пору действовали пристрастно, лениво и разрозненно – иначе они бы давно превратили всю землю в мертвую пустыню.
Люди в то время стали чрезвычайно осторожными и подозрительными, дабы ненароком не задеть какое-нибудь чудище и не навлечь на себя беду. Ведь теперь им приходилось полагаться только на самих себя.
Мир, лишенный баланса добрых и злых сил, постепенно ухудшался. Праздники теперь уже почти не справлялись, задушевные песни потихоньку превращались в злые скороговорки, домашний скот постепенно дичал, страшные болезни успешно маскировались под легкие недомогания. Процесс торговли усложнялся все больше и больше. К старинным традициям начинали относиться с пренебрежением.
Правда, обнаружились и некоторые плюсы. Так, например, цари – со страху – почти перестали воевать друг с другом. Они только ругались – через несчастных гонцов.

В эти тяжелые времена в одном из вольных городов у Лесистых Всхолмий жил молодой человек по имени Ашьяпп-хутанг-суп-понг-вил-ло. Имя это означает “хитрец, которому не везет”. Все любили его за добрый нрав и звали просто Илло, – что означает “ничего – повезет“.
Илло был родом из старинной купеческой семьи и пошел по стопам своих предков. Еще ребенком он помогал отцу в делах. Началось с того, что мальчик обнаружил в себе талант очаровывать (а если надо – то и гипнотизировать) клиентов. Когда он подрос и обзавелся внушительной внешностью, то стал заведовать товарными складами. Затем паренек переключился на ведение счетов фирмы. И наконец, сам принялся заключать торговые сделки. Юноша оказался таким способным, что в один прекрасный день отец, почувствовавший, что жизнь его подходит к концу, решил передать торговый дом целиком в руки сына. Но не тут-то было.
Потому что в тот самый день к Илло заявился дряхлый городской мудрец и предсказатель по имени Харлабб (у этого старинного имени несколько пафосный смысл – оно означает “обгоняющий время”).
— Я имею серьезные опасения! – объявил он с порога.
— По поводу чего, мудрейший? – осведомился молодой человек.
— По поводу тебя, сынок, — ответил мудрейший.
— На какую тему? – спросил Илло.
— На тему твоей судьбы, — сказал Харлабб.
— Всей? – спросил Илло.
— Нет – только части, — ответил старик.
— Ну, если части, то это уже не так страшно, — заметил Илло…
Коротко говоря, мудрец пришел предупредить, что в ближайшее время Илло начнет преследовать полоса неудач. Сколько времени она будет длиться, Харлабб сказать не мог. Но Илло решил сильно не расстраиваться.
Для начала он прекратил все дела. Затем обратился к своему другу, звездочету по имени Пелозио, что означает “звездоед”, и которого все называли почему-то Бхуггр, что в свою очередь означает “звездонюх”, и который учился по книгам самого Чомпа – великого астролога древности – с просьбой выяснить, когда ему снова начнет везти.
Бхуггр – юноша в вечно засаленной мантии и в огромных очках – отнесся к просьбе друга серьезно, настроил свой макет звездного неба, и клятвенно обещал, что, как только раскусит эту загадку – сразу предупредит.
Теперь Илло был спокоен.

Вскоре умер его отец и оставил ему наследство. Илло немедленно скупил самые плохие земли в округе, да так, что истратил на это все оставленные отцом деньги. К землям этим он даже не притрагивался, правильно рассудив, что браться за них нужно только после того, как полоса невезения закончится. А что еще ему оставалось делать? Ждать, когда у него эти деньги пропадут? Ведь ему теперь не везло!
Некоторое время Илло продолжал вести ленивую и праздную жизнь, изредка наведываясь к Бхуггру, чтобы узнать – не выяснил ли тот, сколько ему еще мучиться от невезения.
Бхуггр, протирая влажной тряпкой свой макет звездного неба, говорил, что сильно продвинулся по пути к разгадке.
“Да, — сокрушался Илло, — не везет…”
Торговый дом его отца теперь находился под руководством младшего брата Илло по имени Жарпонг, что означает “витающий в облаках”.
— Хватка твоя тверда весьма, брат, — сказал ему Жарпонг, — и не твоя вина, что ты не можешь заниматься делами. Если бы не твое дурацкое невезение, я давно уже уступил бы тебе руководство семейным делом. Сам я в коммерции слаб, и кажется, только благодаря моему везению мы еще не обанкротились.
Жарпонг обнял Илло и, кажется, даже пустил слезу. Поэт в нем часто побеждал купца.
— Я понял тебя, Жарп, — сказал Илло, поцеловал брата, и нанялся на работу в конкурирующую купеческую фирму к братьям по имени Мушьяпп (что означает “златолюб”) и Тутанг (“сребролюб”).

— Это как же нужно обидеть родственника, чтобы он нанимался к конкурентам! – покачал головой Мушьяпп.
— Отстранить от управления делом, которое принадлежит по праву рождения – разве это не достаточная причина? – заметил Тутанг.
— Особенно если учесть его знаменитый врожденный дар, хитрость и смекалку, — ухмыльнулся Мушьяпп, что-то прикидывая себе в уме…

И они послали Илло руководить продажей пшеницы в Каменистые Пустыни. В тот год у торгового дома было две партии пшеницы – одна высшего сорта, другая чуть хуже. Братья решили отправить Илло с партией первого сорта, с целью как можно выгодней ее продать.
Но надо же было такому случиться, что начальник склада, который распоряжался погрузкой товара – ответственный работник, известный своей педантичностью – накануне поссорился со своей подругой, и та подмешала ему в завтрак щепотку белены. Естественно, при погрузке он перепутал сорта.
Пользуясь своим обаянием и адской способностью запудривать мозги, Илло умудрился продать пшеницу в Каменистых Пустынях по беспрецедентно высоким ценам. Но когда при обмолоте выяснилось, что товар низкого качества, торговый дом не только потерял клиентов, но и приобрел дурную славу.
История об увольнении начальника склада и его мести любовнице будет здесь опущена.
Мушьяпп, изучив обстоятельства дела, сказал Илло:
— У нас к тебе претензий нет, сынок. Твоя работа была безупречной, я бы даже сказал, впечатляющей. Просто тебе не повезло.
“Вот уж не в бровь, а в глаз”, – смиренно согласился Илло.
Вскоре ему было поручено одно очень серьезное дело. До сведения торговой фирмы “Мушьяпп-Тутанг” было доведено, что имеются на продажу волшебные вещи, такие как шапка-невидимка, сапоги-скороходы, молодящий камень, некоторые амулеты, приносящие удачу, и разная другая волшебная мелочь. Как все это попало к желающим его продать – уму непостижимо, но раз в сто лет такое случается.
Торговая фирма послала на переговоры Илло. Волшебные предметы баснословно дороги в человеческом мире, поэтому нужен был человек, по-настоящему умеющий торговаться. Илло с блеском справился с заданием.
Ему и его товарищам пришлось проделать длинный и опасный путь в город Клучч, где их ждали с товаром. Никто не знал точно, живут ли люди в этом полусъеденном пустыней городе или приезжают сюда только по разного рода делам. Зловещая тишина царила на его пыльных улицах.
На пятый день пути караван вступил в Клучч. Илло с товарищами привели в один из темных подвалов, из которых состоял весь город.
Его партнер по переговорам (как показалось Илло – замаскированный под человека тролль), который все время жевал какой-то мох и громко чихал – заломил такую цену, что не хватило бы никаких денег. Тогда Илло предложил такую схему. Они подписывают контракт, согласно которому если при проверке хоть один из волшебных предметов не сработает – Илло покупает весь товар за пол-цены, иначе – обязуется купить за полную.
Тролль рассмеялся и подписал контракт. Конечно же, все предметы выдержали испытание, но когда Илло надел себе на шею приносящий удачу амулет, тот треснул и рассыпался на мелкие осколки. Испуганный тролль отдал товар за пол-цены.
На обратном пути произошла ужасная вещь: на постоялом дворе один из помощников Илло, перекладывая товар, неосторожно положил сверху шапку-невидимку – той стороной, которой ни в коем случае было нельзя. Товар как в воду канул.
Эта неудача окончательно подорвала финансовую базу торгового дома “Мушьяпп-Тутанг”.

Илло сказал:
— Брат мой Жарпонг! Теперь, когда у тебя нет серьезных конкурентов, ты сможешь продержаться до тех пор, пока я не обрету былое везенье!
Жарпонг сказал:
— Мы все ждем. Звезды не стоят на месте.
И расплакался.

Илло продолжал вести праздную жизнь, держа деятельность торгового дома “Жарпонг” под жестким контролем. Дела процветали. У Илло не было за душой ни копейки. Он жил очень замкнуто. Его имя прогремело по Лесистым Всхолмьям.
Он часто заходил к своему другу Бхуггру – помочь ему протереть вечно запыленный макет звездного неба, а также его очки, — чтобы Бхуггр не задевал при ходьбе за разные предметы. Попутно Илло осведомлялся, не выяснил ли Бхуггр, когда окончатся его несчастья. На это астролог каждый раз жаловался, что не может произвести необходимых вычислений.
— Это оттого, что у тебя Гончие Псы плохо закреплены, — указывал ему глазастый Илло.
— Нет, — отрицал Бхуггр. – Псы здесь ни при чем. Это мыши Волопаса выгрызли, – я только что вычислил.
— О! Молодец! А когда же ты вычислишь мою проблему? – осведомлялся Илло.
В ответ Бхуггр мямлил:
— Вот только Псов закреплю…
“Ну как можно доверять свою судьбу в такие кривые руки!” – негодовал Илло.
Но чаще он приходил к своему брату Жарпонгу, чтобы дать ему бесценные советы в делах, похвалить за его новые поэтические находки, вытереть ему слезы, и пошарить в его кладовой – во избежание собственной голодной смерти. Последнее время он часто голодал – ему ужасно не везло. Кладовку постоянно забывали наполнять. А если наполняли, то почему-то обязательно запирали. Случайно, конечно… Бесконечно питаться одним лишь диким медом – невозможно. Затеи с рыбалкой и охотой не выгорели – ни рыба не шла, ни зверь. Невезение начинало ему надоедать.
И вот однажды Илло проснулся со странным ощущением: в ушах стоял звон монет и шорох купюр. Всю ночь ему снилось, как он находит клады. Везде: у Жарпонга в кладовке во время поисков джема; в земле, когда роет червей для рыбалки; в дупле дерева, куда лезет за медом. Теперь он точно знал, – сегодня он займется своим делом, и удача будет ему сопутствовать, вне зависимости оттого, что скажут звезды.
— Странную вещь сказали звезды, — сказал Бхуггр, появившийся у Илло через пятнадцать минут.
— Они всегда мямлят, — насупился Илло.
— Да нет! – возразил Бхуггр. – Они ясно выразились: делами ты можешь заниматься успешно, а невезенье не кончилось.
— Это ты называешь “ясно выразились”?
— Но именно так они и выразились, слово в слово, — обиженно сказал Бхуггр и ушел.
“Проверим”, — решил Илло и отправился в контору.
Придя туда, он застал Жарпонга за жалкими попытками заключить сделку с парой гномов.
“Сорвется, — сказал себе Илло, — а гномов упускать нельзя.”
Дело в том, что гномы были постоянными клиентами фирмы. Раз в полгода их купцы являлись получить свой обычный заказ, состоящий из десятков наименований товаров. Фирма одной из первых стала практиковать оптовые и комбинированные поставки. Гномы являлись серьезной статьей дохода.
И Илло вкрадчиво спросил Жарпонга:
— Брат мой! Не закончена ли твоя поэма?
— Но брат!.. – стал оправдываться Жарпонг. – Я не мог!.. Не успел!.. Вот, господа гномы…
При этих словах низкорослые господа выполнили церемонный изящный поклон.
— Желают получить обычный заказ? – закончил за брата Илло, посылая гномам ответный поклон.
— Верно, — подтвердил Жарпонг. – Но… у нас не хватает трех пунктов.
— Да, да! Трех! – закивали гномы.
— Каких? – спросил Илло.
— Э… — замялся Жарпонг, — видишь ли, брат, всю малину сорвали маленькие сорванцы, сыр почему-то не заплесневел должным образом, и… третье… э…
— О Жарп, — прервал его Илло, — опять ты не уследил за сохранностью товаров! Ничего – ты сам и исправишь свое собственное упущение. Предлагаю, господа, – обратился он к гномам, – вписать в договор вместо недостающих пунктов прекрасную поэму моего брата Жарпонга, признанного лучшим бардом Всхолмий и Заозерья!
Лица гномов расплылись в широкой улыбке. Поэмы Жарпонга и в самом деле были широко известны, и каждая новая безусловно имела высокую цену.
Илло взял со стола пергаментный лист с неподписанным договором.
— Завтра можете забрать товар, господа! Жарп, где печать?
— Но брат, я не успею закончить поэму до завтрашнего дня! Все эти дела…
— Иди пиши! – улыбнулся Илло. – Делами займусь я.
— Как! – ахнул Жарп. – Всё?.. Ах!.. О!.. Брат!!!…
Жарпонг зарыдал. Илло вытер слезы с его лица…

Ему и самому захотелось немного поплакать – от счастья. В первый день его деятельности в качестве главы фирмы здание конторы перекрасили в яркие цвета, – чтобы привлечь внимание потенциальных клиентов, – взяты под покровительство полузаконные игры в “хлип-хлоп” и орлянку, и назначен банкет, на который были приглашены лучшие юристы города и полицейские чины.
Когда Илло, уже облаченный в бархатный камзол с золотой нашивкой купца первой гильдии, возвращался домой, он подпрыгивал на каждом шаге. Душа его пела. Давно он не чувствовал себя таким отдохнувшим и полным сил. Он решил зайти к Утячьим Заводям, чтобы как следует поплакать от нахлынувших на него чувств и снять накопившееся за долгое время напряжение.
Берега Утячьих Заводей издревле считались идеальным местом для жаждущих предаться меланхолии (или медитации), так как сплошь поросли цветами “жупангла”, каковое название в переводе означает “нежные колючки”. Эти цветы во второй половине дня способны навеять на любого сверхсентиментальное настроение, вызывая порой просто водопады слез.
Среди этих цветов и разлегся наш герой, предавшись грезам. Но тут с ним случилась странная вещь. Разные истории, произошедшие с ним за последнее время, стали проноситься перед его мысленным взором – и показались настолько забавными, что он не смог сдержать смеха. Илло лежал и смеялся, все громче и громче, потом стал хохотать, и тогда из зарослей “жупангла” показалась голова какого-то мальчишки.
— Что это вы так громко смеетесь в таком грустном месте? – удивленно спросил он.
Добрый Илло взял да и рассказал мальчишке некоторые из насмешивших его историй. И теперь они смеялись вдвоем. Мальчишка так развеселился, что и сам стал рассказывать забавные анекдоты, чем, конечно же, прибавил компании смеху и веселья. Оба оказались большими шутниками.
— …Скажи-ка, а ты не один ли из тех сорванцов, что поели всю малину у Ручьев? – спросил Илло, вспомнив сегодняшний разговор в конторе.
— Честно признаться, да, один из них… — открылся его новый знакомый. – Трудно было обмануть охранников, тех, что расставил мастер Жарпонг… Самое смешное, что позже сам мастер Жарпонг не выдержал: отпустил охранника и доел всю малину, что осталась после нас.
— Ох, да, – простонал Илло сквозь смех, – Жарп-то и сам еще ребенок…

— …Как тебя зовут? – спросил он, утирая слезы.
— Илла, — ответил мальчишка.
— Что? – вытаращил глаза от удивления Илло. – Так ты… ты что же… дочь Грунгхлоррма?
— Да, — ответила переодетая в мальчишку девушка. – А тебя как зовут?
— Илло, — ответил Илло.
— Ха, — удивилась девушка. – Какое странное имя… Звучит как-то необычно. Оно тебе не режет слух?
— Да нет, — смутился Илло. – Я как-то привык…
Так он познакомился с принцессой Иллой из рода Грунгхлоррмингов, королей Соломенных Хижин. Так назывался один из городских районов, в котором жили приверженцы странной и таинственной религии, сути которой никто кроме них самих не знал. При этом вся округа почему-то была уверена, что религия эта – дикая, мрачная и страшная, а ее адепты ведут неприемлемый для нормальных людей образ жизни. Однако община жила очень замкнуто, и никто в городе толком не знал, в чем же заключается этот образ жизни.
Лишь изредка городские жители по разного рода делам пересекались с членами общины, и каждый раз оказывалось, что таинственные сектанты – надежные партнеры и, кроме того, попросту приятные в общении люди. И все равно их побаивались, как побаиваются любого, кто живет не только простыми человеческими помыслами и нуждами, но чем-то там еще… Про них ходило множество легенд, но нужно отметить, что все до одной они были сплошным враньем.
У общины Соломенных Хижин был свой король, из рода Грунгхлоррмингов. Его звали Грунгхлоррм Умч, что означает “Грунгхлоррм сто пятнадцатый” (само имя переводу не поддается). Почему он назывался королем, – никто не знал, оснований для такого титула не было никаких. Жил он также как и остальной люд, ни дворцов, ни слуг, ничего такого… Старики, однако, помнили, что отца его звали Грунгхлоррм Ыж, что означает “Грунгхлоррм сто четырнадцатый”. Ну а раз дело дошло до номеров, да еще и порядковых – ясное дело: речь идет о королях.
У короля было одиннадцать детей. Во-первых, семеро сыновей – все носили имя Грунгхлоррм. У двух старших было уже по сыну. Тех тоже звали Грунгхлоррмами. Династия процветала.
Еще у короля было четыре дочери. Старшую звали Илла, что в приблизительном переводе означает “гармония”, а в точном – “гармония, которую нужно искать, пока она не найдется сама”. Илло влюбился в девушку без памяти.
И они долго еще сидели на берегу Утячьих Заводей в зарослях слезоточивого “жупангла” и так сильно веселились, шутили и смеялись, что весь “жупангл” повял и не расцветал еще два или три сезона, и муниципалитет предъявил Илло довольно приличный штраф за порчу городского имущества.

На следующее утро Илло послал сватов к Грунгхлоррму. В ответ старик пришел сам, почтительно поклонился, и сказал так:
— Многоуважаемый Ашьяпп-хутанг-суп-понг-вил-ло! Я немало наслышан о вашем благородстве, скромности, и героическом складе характера, а главное, о вашей столь нелегко складывающейся судьбе, жестокую игру которой вы переносите столь стоически. Последнее обстоятельство особенно импонирует нам. Поэтому нынче утром, когда пожаловали сваты, мое сердце радостно забилось, ибо на мой взгляд лучшего мужа моей дочери нельзя и помыслить. Но и сразу же оно наполнилось горем и отчаянием, ибо я вспомнил, что существует великий и непреложный закон, согласно которому старшая дочь в нашем роду обязательно должна выйти замуж за самого бедного человека в округе, и сей закон неукоснительно соблюдается в течение более ста поколений. Кстати, самый бедный человек в нашем городе – это один слабоумный старик, так что о браке нашей дочери пока не приходится помышлять.
Вслед за этим Грунгхлоррм Умч объявил, что сочтет за честь в любое время видеть Илло у себя в гостях, потом тяжело вздохнул, отвесил глубокий поклон, и пошел домой, вытирая слезы подолом традиционной черной рясы жителей Соломенных Хижин.
Финансовые новости распространяются в торговом городе с быстротой необыкновенной. Не успел Илло запереться в кабинете со своим секретарем, как в дверь раздался стук. Прибыли старейшины, чиновники из муниципалитета, адвокаты и счетоводы. Они привезли с собой древние пергаменты с огромными печатями.
Илло было объявлено и документально подтверждено, что он не имеет права раздавать свое имущество больше чем на десять процентов, и что существуют специальные структуры, которые следят за соблюдением этого параграфа и не допустят его нарушения, даже если придется прибегнуть к силовым методам.
Кроме того, выяснилось о существовании долгосрочных торговых контрактов, подписанных еще отцом и дедом Илло, и которые он не имел права разрывать. И так выходило, что его отставка не могла быть принята.
Илло отозвал лучшего из адвокатов в угол и, вручив ему мешочек с монетами, задал такой вопрос:
— Есть ли у меня хоть какая-то возможность стать бедным человеком? Заметьте, я готов отдать за это любые деньги. Понимаете – любые.
Адвокат потупился, потыкал пальцем мешочек, потер бровь и ответил:
— Боюсь огорчить вас своим ответом.
Илло достал еще один мешочек.
— Не бойтесь.
— Вы родились в золотой рубашке, мастер Ашьяпп, — сказал адвокат.
— Ну это мы еще посмотрим! – разозлился Илло…
“Эх, не успел я создать лобби в городском совете”, — с горечью подумал он.
В течение следующих двух дней Илло всеми силами старался обанкротиться. Все заведомо неудачные сделки, столь тщательно рассчитанные им, совершенно беспрецедентным образом принесли ему прибыль, порой немалую. Ходили слухи, что Илло связывался с неким злым волшебником и предлагал ему за баснословную цену наслать проклятие на его бизнес. Изумление мага подобному предложению было столь велико, что он на время утратил свою колдовскую силу.
На исходе второго дня Илло в отчаянии совершил следующий поступок. Он вложил совершенно невероятную сумму в покупку самого шикарного дома в округе – правильнее было бы назвать его дворцом, – и несмотря на усиленную охрану, умудрился сжечь его дотла. Потрясенный тем, что оказался способен на такой варварский поступок, он забрел в коровник, уселся на заборе, и сидел там, тупо уставившись на коров.
“Какие вы счастливые, коровки…” – в тоске думал Илло.
Сердце его тревожно забилось, когда он увидел, как, с улыбкой до ушей, к нему приближается его управляющий.
— Невиданная удача, шеф! – закричал управляющий. – Это старинное здание имеет автоматическую страховку! Беспрецедентный случай, сенсация! Двести процентов наши!
Илло кинул в него комком грязи.
“Прав был Бхуггр, — думал он. – Делами я могу заниматься успешно, а невезенье не кончилось. Абсолютно прав. Ну что ж, пойду и оторву ему голову.”
И он направился к Бхуггру. Дорогу ему, однако же, преградил седой Харлабб. Радостная улыбка освещала лицо старика.
— Сын мой, — сказал он, — у меня есть кое-какие новости относительно твоей судьбы. Не то чтобы они что-то кардинально меняли, но, по крайней мере, что-то проясняют.
— Какие же это новости, отец мой? – равнодушно спросил Илло.
— Мне было небольшое откровение, сын мой. Правда, оно звучит несколько странно…
— Как же оно звучит? – недоверчиво спросил Илло.
— В твоем невезении замешаны гигантские медведи! – торжественно объявил Харлабб.
— Что? – Илло не поверил своим ушам.
— Да-да, сын мой! – сказал Харлабб. – Именно гигантские медведи!
“Уж не смеется ли надо мной старик?” – подумал юноша.
— Медведи? – переспросил он.
— Именно! – подтвердил Харлабб. – Гигантские!
— Хм, — растерялся Илло. – Какого размера?
— Совершенно невообразимого!
— Больше… вон того дома?
— Если я правильно понял, то и больше всего города. Но при этом умещаются на ладони.
— На ладони? – окончательно запутался Илло. – Чьей?
— А вот это не было указано, — вздохнул Харлабб.
— Какое запутанное откровение! – с досадой сказал Илло.
— Прости меня, сын мой, — посетовал Харлабб. – Старею я. Раньше предсказания давались мне легко и были прозрачными как родниковая вода и простыми как песочные часы. А теперь они мутные и несуразные, как… как родниковая вода в песочных часах. Прости меня, сын мой…

Когда Илло пришел к Бхуггру, тот возился с какими-то железяками: подпиливал их и смазывал. Посмотрел на это Илло и сказал:
— Скажи мне, Бхугги, почему ты никогда не смотришь в небо? Зачем сделал себе заменитель? – он кивнул на огромный макет звездного неба.
Бхуггр замахал на него руками:
— Да ты что, любезный друг! Нельзя мне, ни в коем случае! Лицензии-то у меня нет!
— Какой такой лицензии, дружок? – не понял Илло.
— Как это какой? – хмыкнул Бхуггр. – Дипломированного астролога, конечно! Я же самоучка. Любитель. Хотя, конечно, и высокого класса – все-таки я учился по книжкам самого Чомпа! Я же не виноват, что он давно умер и никак не мог зарегистрировать меня как астролога! Вот так вот… Я, вообще-то, имею право купить лицензию, даже вместе с подзорной трубой, но ты даже не представляешь себе, сколько это стоит!
— Что же ты молчал! – воскликнул Илло. – Завтра же купим тебе лицензию и подзорную трубу!
— О! – оживился Бхуггр. – О! – никак не мог обрести он человеческую речь. – О! Ну… спасибо тебе, любезный мой друг! Эх… А я знаю, где продается самая лучшая подзорная труба! Они там уже давно уговаривают меня купить эту трубу, разбив плату на взносы. Но… честно говоря… без богатой невесты мне и это не потянуть.
Илло засмеялся.
— И что же с невестой? – спросил он.
— Ищу, — развел руками Бхуггр. – Но на этот счет звезды не очень сговорчивы, хотя есть варианты…
— Секунду, — спохватился Илло. – Ты хочешь сказать, что еще не рассчитал досконально по звездам даже свою собственную судьбу?
Бхуггр смутился.
— Понимаешь, тут довольно сложная проблема, — стал он объяснять. – Звезды утверждают, что мне противопоказано заниматься астрологией, и в качестве доказательства ломаются в разных местах, иногда целыми созвездиями. – Бхуггр кивнул на макет. – Но я проявляю упрямство, нахожу и чиню. Видишь ли, я мечтаю изменить свою звездную карту и, соответственно, судьбу. Я ведь по звездной карте – идеальный шут. А я хочу стать идеальным астрологом. И стану, – потому что я упрямый. Хотя по звездной карте выходит, что я, мол, податливый и уступчивый.
Такого Илло не ожидал.
— Ого! – сказал он. – Да у тебя с судьбой отношения не проще, чем у меня.
— Еще бы! – согласился Бхуггр. – Ведь мы друзья – один другого стоим.
Этот разговор несколько успокоил Илло. Бхуггр же, наоборот, разошелся.
— Так вот, — продолжал он, — я почти уже разобрался с твоей картой, да тут Большая Медведица стала барахлить…
Как только Илло услышал эти слова, от его благодушного настроения не осталось и следа. Он подскочил к Бхуггру, схватил его за грудки, и закричал:
— А ну повтори, что ты сказал!
— Говорю, Большая Медведица отваливается, никак ее прикрепить не могу…
— А ну-ка, покажи ее мне!!!
Бхуггр разжал ладонь.
— Вот, смотри.
На ладони у Бхуггра посверкивала искусно сделанная семизвездная Большая Медведица.
— Так вот в чьей ладони умещаются гигантские медведи! – возопил Илло.
И с этими словами он стал трясти Бхуггра как куст петептеля. Бхуггр взмолился:
— О, любезный друг мой! Скажи, почему ты трясешь меня как куст петептеля! И… почему ты, словно варвар, называешь Большую Медведицу гигантским медведем?..
Наконец Илло выпустил Бхуггра и рассказал ему о пророчестве Харлабба. Сначала Бхуггр никак не мог понять, о чем идет речь. Но вот его глаза засверкали.
— Так Харлабб сказал тебе, что гигантские медведи замешаны в твоем невезении? – уточнил он у Илло.
— Да, — кивнул тот.
— Этими самыми словами? – еще раз уточнил Бхуггр.
— Ну да!
Бхуггр размахнулся и швырнул созвездие в мусорное ведро.
— Сядь и подожди, — приказал он. – Я дам тебе ответ через пять минут!
С этими словами он буквальным образом нырнул вглубь макета, так что остались видны лишь его ноги.

— Прошло уже шесть минут, Бхугги, — позвал Илло.
— Два дня, — послышался глухой голос Бхуггра откуда-то из глубин космоса.
— Что два дня? Я говорю, шесть минут!
— Через два дня твое невезение закончится, — объяснил Бхуггр, не вылезая из недр макета. – Как не бывало. Кстати, поздравляю… А я тут немного занят, отдираю копоть от Млечного Пути. А я-то думал, что тут у меня такое случилось?..

Илло вышел из бхуггровой берлоги. Он направился к Грунгхлоррму пить чай. По дороге его нагнал преданный управляющий. Вот что он сказал:
— Шеф. Получены тревожные новости. Вам оставлено довольно крупное наследство. Но я поговорил с адвокатами, ваше право на него можно оспорить. Адвокатам я, разумеется, плачу втридорога, — подмигнул он. – Кроме того, на одном из участков, купленных вами весной, забил нефтяной фонтан. Не распорядиться ли его поджечь? И, насчет вашего разорения, я связался с…
— Два дня отпуска, начиная с этой минуты! – перебил его Илло. – Всем!

Илло сидел и пил чай у Грунгхлоррма. Они разговаривали о том, о сем… Грунгхлоррм был настроен очень решительно. Он сказал, что, может быть, у него появятся хорошие новости для Илло и его дочери.
— Я загляну к тебе через…
— Два дня, — закончил за него Илло.
— Да, пожалуй, через два дня… — кивнул Грунгхлоррм.
И Илло принялся ждать. Ждал он вот таким своеобразным способом. Во-первых, он заказал огромное количество фейерверков и хлопушек. Купил лицензию и подзорную трубу для Бхуггра. Подбил Жарпонга сочинить торжественную оду. Затем Илло обратился к хозяевам харчевен на предмет устройства грандиозного банкета. У лучшего ювелира он заказал драгоценное ожерелье. У портных – подвенечное платье и свадебный костюм.
После чего засел дома. Очень сильно волновался. Мучался от неизвестности. Беспрерывно курил трубку.
На исходе второго дня в дверь постучали. Слуга отворил дверь. За ней стоял Грунгхлоррм, его жена, его родной брат, тоже Грунгхлоррм, некоторые из его детей и племянников, все – тезки, все – в традиционных черных рясах жителей Соломенных Хижин, и все вытирали подолами слезы. Человек пятьдесят-шестьдесят окружали отца Иллы, не больше.
Илло выглядел растерянным. В руке его была зажата неизвестно как оказавшаяся там бутылка шампанского. Вот что сказал ему Грунгхлоррм Умч:
— Сын мой (они уже были на “ты”). Я принес тебе хорошую весть! Слушай. Мы обращались к духам наших предков, сотням духов Грунгхлоррмов, и вот что они сказали нам. Ты, Илло, исключительный человек. Ты – единственный, кто воскрес, — тут Грунгхлоррм Умч запнулся. – Или воскреснешь, я их не совсем понял, — а тут он закашлялся. – Впрочем, какое значение имеют даты! Главное – это то, что ты дважды рожден! А это значит, что на тебя не распространяется закон, согласно которому ты должен быть самым бедным, если хочешь взять в жены старшую из принцесс. Так сказали духи предков, — а в этом месте Грунгхлоррм кашлянул всего один раз, но очень многозначительно. – И, признаться, они сильно обрадовали меня. Откровенно говоря, этот закон всех порядком утомил. В каждом поколении у нас проблемы с женихами. Хоть не рожай девочек… Но не будем об этом в столь счастливую минуту. Илло, ты можешь быть хоть самым богатым человеком на свете. Я лично ничего не имею против.
Из бутылки шампанского, зажатой у Илло в руке, выстрелила пробка. Совершенно случайно.

Свадьбу играли через два дня. Перед свадебной церемонией Илло не на шутку насел на бедного Харлабба, чтобы тот объяснил ему, что означают слова Грунгхлоррма насчет его двойного рождения. Сам Илло ни о чем подобном прежде не слышал, чему Харлабб поверил охотно.
— Это редчайший случай, — сказал он. – Даром воскрешения наделяется избранный раз в сотни лет. В твоей достойной семье многие были наделены великими дарами. Отец твой обходился практически без еды, питья и сна. Он был очень уравновешенным человеком. Твой дед немного понимал язык животных. Он обладал обостренной интуицией. Или, например, я. Ведь я тоже принадлежу к вашей семье – по материнской линии. У меня сразу два дара – пророческий и долгожительский. Но дар воскрешения – самый великий. И если духи Грунгхлоррмингов сказали, что ты им наделен, это значит одно – тебе крупно повезло.
— А зачем мне этот дар, какой от него прок? – спросил практичный Илло.
— Во-первых, польза немалая уже от одного лишь статуса. Смотри сам, на тебя не распространяются кое-какие из мракобесных законов Грунгхлоррмингов, а в твоем случае это немало. К тому же я уверен, что тебе дадут кредит на любую сумму в любое время в любом банке, и скидку сделают. Ведь ты лучшая реклама…
— Статус, конечно, хорошо, — признал Илло. – А само воскресение – в нем-то какой смысл?
— Это ты сам узнаешь, когда придет срок… Постой-ка, а ты точно еще не воскресал?
— Что? – не понял Илло.
— Угм. Значит, еще не воскресал… Так жди, и оно придет…
Но у Илло был еще один дар – держать все под контролем и ничего не пускать на самотек. Он не отставал от Харлабба до тех пор, пока тот не согласился назвать ему точную дату его воскрешения. Это потребовало от старенького предсказателя такой концентрации сил, что он окончательно утратил свой угасающий пророческий дар.
— Это произойдет ровно через год после твоей свадьбы, — объявил он.
— Значит, ровно через год после моей свадьбы я по какой-то причине умру, а потом воскресну? – уточнил Илло.
— Выходит, что так.
— Как это странно. А если я, к примеру, возьму да и не женюсь?
— Тогда, наверное, этого не произойдет никогда.
— И я буду жить вечно?
— Хм, — задумался Харлабб. – Или просто умрешь и не воскреснешь…

Народ съехался на свадьбу Илло и Иллы отовсюду. С Нагорья, Полесья, Пустошей, Овражков, Приозерья… С Пологих, Чахлых и Могучих Всхолмий. Со всех девяти Порогов. Из Междуречья и Междугорья. Даже из Междуморья прибыли некоторые островитяне – люди таинственной расы. Были купцы из лесных городов, друзья и должники семьи. (Между прочим, у жителей лесных городов имелся изъян: у них было две головы. Так что эти милые люди считались чудищами.) От гномов были получены подарки.
Отовсюду прибыли гости, и только не было ни одного жителя Соломенных Хижин, потому что веселиться им было категорически запрещено их религией. Вот просто быть счастливым – это было можно. Сколько угодно.
Веселая была свадьба, шумная и красочная. Все остались довольны – кроме одной старушки. Откуда она взялась – никто не знал, но на свадьбу пускали всех, и набралась куча неизвестного люда. Старушка беспрерывно ворчала, что, мол, то не так и это не этак, чем только прибавила веселья. Особенно долго она капризничала насчет места. На одном месте ей было плохо видно, на другом – плохо слышно, на третьем – жестко сидеть. И тогда метрдотель велел принести из своего дома кресло своей собственной бабушки, а уж в его-то семье знали, что такое комфорт – да как знали!
Сидеть стало удобно, но теперь гостья осведомилась, есть ли специальная еда для стариков. Илло удивился, что это за еда такая. Старушка проворчала, что на любой свадьбе, которая делается по правилам, всегда есть специальные кушанья для стариков. Илло поговорил с метрдотелем, и вскоре старушке поднесли дымящийся пудинг.
Она с удовольствием поела, но через пять минут ее стало трясти, завалило на бок, изо рта пошла пена, а глаза страшно вылезли из орбит. Бдительный метрдотель подбежал к старушке и влил ей в рот весь пузырек с рвотным, в то время как Илло поддерживал ее, чтобы она не проглотила язык.
Через десять минут женщина стала приходить в себя. Все отвернулись: зрелище было не из приятных. Первое, что она сказала, было:
— Я не проглотила язык?
— Кажется, нет, уважаемая синьора, — ответил Илло.
— Я надеюсь, что это не ты меня травил? – еле слышно пробормотала она.
— Вряд ли, уважаемая. Посудите сами: если так, то какой резон мне отпаивать вас рвотным?
— Верно, не ты, — согласилась старушка. – Значит, это моя кузина. Скажите, — обратилась она к метрдотелю, — на кухне пожилая дама с клюкой не крутилась?
Метрдотель подтвердил, что да, видели старушку с клюкой.
— Ясно, — сказала старушка. – Кузина. Она подсыпала в пудинг яд. А почему вы кушанья не проверяете?
— Мы проверяем только по специальному заказу, — ответил метрдотель.
— Ах, вот как! – разозлилась старуха. – Это ужасно! Это никуда не годная, идиотская, безобразная, отвратительная, дрянная свадьба!
Это слегка задело добряка Илло, и он в шутку сказал:
— Ну что ж, когда вы пригласите меня на свою, уверен – она будет намного лучше.
Что и говорить, шутка была грубоватой, но ведь это оттого лишь только, что ситуация была нервозной. Однако старушка все равно обиделась, и это было заметно. В глазах ее на мгновение сверкнул огонь. У Илло в носу довольно неприятно засвербело, да так, что он прослезился. Он попробовал чихнуть, но не тут-то было.
Спустя секунду свербеж прошел, как не бывало. Старушка же поднялась и немедленно покинула эту веселую свадьбу с сюрпризами.
И буквально в ту же секунду, чуть не столкнувшись с ней, прибежал запыхавшийся Бхуггр.
“Ох, не к добру”, — почувствовал Илло.
— Вот удружил – так удружил! – заорал истерически Бхуггр. – Вот спасибо так спасибо!
— За что, Бху? – удивился Илло.
— За лицензию! – Бхуггр от радости плохо владел речью. – Не виданное мной, не виданное мной…
— Что не виданное тобой? – остановил его Илло.
— Не виданное мной доселе качество работы! — сказал Бхуггр, отдышавшись.
— Что ты говоришь! – приготовился Илло. К лучшему или к худшему – он понять не мог.
— Ну да! Сегодня, наконец, стал смотреть на небо. И сразу в твоей карте пришлось кое-какие поправочки сделать.
— Большие? – еще больше встревожился Илло.
— Да нет, что ты! – замахал руками астролог. – Ничтожные! Оказывается, туда, — Бхуггр махнул рукой вверх, — прилетела никому не известная комета, которая большой погоды не делает, и все же…
— Что?
Бхуггр откашлялся.
— В общем, так, — сказал он. – После того как тебе перестало не везти и стало везти, а мы знаем, что это произошло позавчера, будет в твоей жизни – утверждает комета – момент, совсем коротенький такой моментик, когда твоему благополучию будет угрожать нешуточная опасность. Чтобы не навредить себе – в этот момент ты должен всего лишь навсего избежать шуток.
— Как это? – не понял Илло.
— Ну, не шутить, — пояснил Бхуггр. – Но ты редко шутишь, ты человек серьезный. Так что я за тебя спокоен. И все же решил тебя предупредить. На всякий случай. С кометами шутки плохи, даже с маленькими и случайными. Так меня учил великий Чомп, а уж он-то был вели-и-икий звездочомп! Ой, то-есть, звездочет.
— Ага, ну хорошо, — успокоился Илло. – Назови мне тогда точное время этого момента, и я остерегусь шутить. Надеюсь, ты вычислил точное время?
— Обижаешь. Конечно! Подожди-ка, — Бхуггр вытащил из кармана огромный платок с узелками. – Третий слева, — сказал он, отсчитал третий узелок слева, потеребил его, и сказал: — Сегодня в девять часов, тридцать семь минут!
— Но это же пятнадцать минут назад!
— А, да? – Бхуггр растерянно оглянулся, как будто только сейчас заметил, что вокруг него свадьба. – Нужно было мне пораньше прийти… а что ты пятнадцать минут назад делал?
— Дай подумать… А! С одной вздорной старушкой мучился. Она вздумала на моей свадьбе умирать.
— Умерла? – осведомился Бхуггр.
— Нет. Мы с метрдотелем ее спасли.
— Неужели ты при этом шутил, друг мой?
— Нет, — сказал Илло, — но когда она ожила, – у меня с ней неприятный диалог вышел и, кажется, я себе позволил…
— Уж не колдунья ли это была? – испугался Бхуггр. – А ну-ка, быстро к Харлаббу! Он по колдуньям у нас самый большой специалист…
Так покинул Илло собственную свадьбу в самом ее разгаре. В сопровождении метрдотеля и звездочета помчался он к дому Харлабба. Они столкнулись с мудрецом по дороге: тот шел на свадьбу к Илло. Выслушав друзей, старик не на шутку обеспокоился.
— Опишите мне эту бабушку, — нетерпеливо потребовал он.
— Обычная такая старушка, — пожали плечами Илло и метрдотель.
— И это все? – воскликнул старик с негодованием. – Это все, что вы можете мне сказать! Вы понимаете, что может произойти? Наши места от злых волшебников свободны, они нас сторонятся. Но уж если пожаловали – то жди беды! Я должен знать! А ну-ка, описывайте старуху со всеми подробностями!
Илло и метрдотель переглянулись.
— Ага, понятно. У нее, значит, букли были, как у моей прабабушки Гоперонды, — сказал Илло.
— Точно! Букли… А еще у нее челюсть вставная норовила выскочить, точно так же, как у моего дядюшки Челмеша, — прибавил метрдотель.
— Ага, челюсть… Еще она сопела сильно, как мой воспитатель Уакль, — припомнил Илло.
— Верно, сопела… И бородавки… бородавки на подбородке и ушах, как у моего соседа Чепырха, — закивал метрдотель.
— Правда. И букву “ш” она выговаривала, прям как вы, мастер Харлабб, — сказал Илло.
— Абсолютно как вы, мастер Харлабб, — подтвердил метрдотель.
— А что, я как-то по особенному выговариваю букву “ш”, дети мои? – удивился Харлабб.
— Нет, — отвечали Илло с метрдотелем. – Не в этом дело. Но вы произносите ее часто вместо буквы “с”.
— Так бы и сказали – шепелявит! – успокоился старик. – Нет, нет, стоп. Так мы ничего не добьемся. Скажите, – у нее голова тряслась?
— Как у портного Гнуггио? – уточнили юноши.
— Да, как у портного Гнуггио, — тяжело вздохнул Харлабб.
— Вроде, нет.
— Ага, — вздохнул Харлабб. На этот раз с облегчением. – Уже лучше. Колдуньи с трясущимися головами – самые страшные. Под нос напевала? – продолжал он расспрашивать.
— Как танцмейстер Хуггандер? – опять уточнили юноши.
— Допустим, как Хуггандер, — хмуро кивнул Харлабб.
— Нет, не напевала.
— Неплохо, — сказал Харлабб. – А руками так делала?
— Нет. Она на ногу припадала! – вдруг вспомнил кто-то из друзей.
— Точно, — подтвердил второй. – Припадала. Точно так же как…
— Стоп, — сказал Харлабб. – Это очень плохо. Ведьмы, припадающие на ногу, особенно обидчивы и мнительны. Вы говорили мне, что над ней подшутили?
— Подшутили, — сказал один.
— Да, — сказал другой. – Подшутили. Но не смешно.
— Это неважно, — упавшим голосом сказал Харлабб. – Илло подшутил? – осведомился он.
— Угу, — сказал Илло.
— Ты знаешь, Илло, — внимательно посмотрел на него Харлабб, — что скорее всего, она наложила на тебя одно из заклятий, извращающих природу?
— Как? – оторопел Илло. – Извращающих? Я стал как-то по-другому выглядеть?
— Я бы не сказал, — ответил Харлабб. – Уверен, что господин Пелозио тоже.
Бхуггр закивал в качестве подтверждения. Все повернулись к метрдотелю.
— Что скажешь? – спросили его.
— Нет, нет, — замотал головой метрдотель. – Обычный мастер Ашьяпп.
— Но внешность – это еще не все, — сказал Харлабб. – Скажи, у тебя в носу свербело? – спросил он у Илло.
— Да, — ответил тот, — было такое дело.
Харлабб необычайно посуровел. Таким мрачным его еще никто и никогда не видел. С испугом смотрели на него Илло, Бхуггр, и метрдотель. “Уж не изменила ли колдунья природу Харлабба?” – невольно подумали они.
Илло почувствовал, что больше не может выдерживать напряжения.
— С вашего позволения, я вернусь на свою свадьбу, — робко спросил он.
— Да, сын мой, иди, — сказал Харлабб. – Впрочем, я пойду с тобой. Возможно, тебя ждут неприятные сюрпризы. Тебе понадобится поддержка. Будь готов ко всему.
Они подошли туда, где шло гулянье.
— Здесь, кажется, все нормально, — дрожащим от страха голосом сказал Илло. – Вон фейерверк, а вон там соревнуются – кто выдует самый большой мыльный пузырь, — он приободрился. – А вон – гоняются за трусливым львом. Так. Застолье, благовония… Жарпонг декламирует стихи… А помните, как раньше от силы его стихов стаканы разбивались вдребезги. А теперь – дубовые столы расцветают, а графины как стояли так и стоят. Это ли не творческая зрелость, господа?
— Пожалуй, — согласились его друзья.
— Да, — продолжал Илло, — за последнее время мой брат необычайно вырос как поэт… Кажется, все нормально! – подвел он итог. – Секундочку, а где же моя невеста? И что это за отвратительное чудище, что сидит на ее месте и в ее прекрасном платье?
Бхуггр, Харлабб, и остальные в ужасе уставились на Илло.
— Да брось ты, дружище, это же Илла, не узнаешь? – сказал Бхуггр.
Харлабб застонал. К нему обратился жених:
— О, отец мой, неужто и впрямь… — он не мог говорить.
— Так вот как, оказывается, заколдовала тебя ведьма! – глухим суровым голосом сказал Харлабб. – Твоя невеста теперь кажется тебе отвратительным чудовищем…
Так Илла – его любимая – пропала для него навеки. Теперь всегда вместо нее он будет видеть безобразное, омерзительное существо. Нет, это невозможно пережить!
От горя Илло лишился чувств…

Всю ночь совет мудрейших, старейших и видавших виды, во главе с Харлаббом решал, как помочь беде. Все сходились на том мнении, что один из первых людей во всей округе, столь позорно заколдованный гадкой волшебницей, – это ситуация, подрывающая на корню авторитет города. Ухватились за клятвы и боженья Бхуггра – что, мол, отныне и навеки Илло будет преследовать одна лишь удача. Еще немного подумали, посомневались… И вынесли решение.
Утром Харлабб сказал Илло:
— Совет старейшин, который в нашем городе доселе ни разу не ошибался, просит тебя предпринять путешествие… мм… в старинном стиле…
— В старинном… стиле? – еле слышно переспросил Илло.
— Ну… поскитаться чуть-чуть, сынок, — прошептал Харлабб, и повысив голос, продолжал, — целиком положившись на свое везение и полностью доверившись звездам. Лично я уверен, что способ вернуть твое естество – обязательно найдется.
— А в нашем городе найти способ нельзя? – спросил Илло.
Харлабб вздохнул:
— Во всей округе ты не найдешь ни одного человека, кто владел бы хоть каким-нибудь волшебством. Белая магия совершенно исчезла в мире, это ты знаешь, а черной люди просто так заниматься не станут. А если даже и станут, сам подумай – на что она тебе, сын мой? Чем она тебе поможет – черная-то магия?
— Ах, отец мой, — вздохнул Илло, — лучше бы та старуха убила меня.
— Отчего же лучше? – удивился Харлабб.
— А я бы тогда воскрес, как вы предсказывали, и дело с концом…

И Илло покинул свой город и стал скитаться. Ноги уводили его в северо-западном направлении, и он не сопротивлялся им. Лиственные леса сменялись хвойными, хвойные – степью с чахлым кустарником или ледяной тундрой, а иногда опять лиственными лесами. Дороги сужались в тропинки, а тропинки выходили на тракты. Горы вырастали и, покрасовавшись, скрывались за горизонтом. Постоялые дворы и городишки слились в одну картину – как-будто написанную старинным северным пейзажистом…
Люди везде были одинаковые – уникальные, неповторимые. Илло легко находил с любым общий язык – неизменно к своей выгоде. И всегда у него была крыша над головой, кроме тех случаев, когда ночевал он дождливой ночью под открытым небом. Всегда он имел ужин, сопровождаемый интересной беседой, кроме тех вечеров, когда в одиночестве пел он песню, чтобы отвлечь себя от мыслей о еде.
Случайные попутчики и собеседники любили попугать его опасностями, ждущими его “вон на той дороге”, или подстерегающими “вон за теми горами”. Он слушал их вполуха. Чего ему бояться – он помнил предсказание Харлабба. По настоящему он слушал только свои ноги.
Встречал ли Илло разбойников? Конечно, и не раз. Леса Внутреннего мира кишмя кишели веселыми лесниками. Обычные люди боялись их больше всего на свете. Но только не Илло – человек, судьба которого имела столь возвышенный характер. Такие мелочи как разбойники никогда не превращались для него в проблему. Его отстраненный взгляд и грустная улыбка гипнотизировали лесных людей и размягчали их романтические души. Илло даже предлагали стать членом шайки. “Что скажете?” – спрашивал он свои ноги. “Нет, — отвечали они. – Ступай-ка ты дальше”.
Сделав немало кругов, петель и восьмерок по Внутреннему миру, Илло начал уже волноваться. Ровным счетом ничего не происходило. Он уже подумывал о том, чтобы вернуться – и тогда Бхуггру не жить.
Но на одном из постоялых дворов его ноги вдруг сказали ему: “хватит!” Потому что…
— Отсюда выходят две дороги, — рассуждал Илло, стоя посреди двора. – Одна ведет в город Острых Башен, где я уже был. Другая тоже ведет в город Острых Башен, где я уже был. Это знак, что не стоит мне никуда идти. А нужно теперь ждать. Но чего?.. Впрочем, это не важно… Чего-нибудь…
И Илло остался. Сначала он устроился мыть полы на постоялом дворе. Очень удачное начало – так считал Илло. Вскоре он предложил хозяину постоялого двора перекрасить гостиницу. Он вспомнил, как это действовало на клиентов в его родных местах. Он подсказал поварам кое-какие рецепты. Придумал для постояльцев кое-какие развлечения. Люди стали задерживаться в гостинице.
Дорога в Острые Башни стала оживленнее. Через месяц Илло был уже управляющим гостиницей. Бывший постоялый двор как-то незаметно превращался в торговую точку.

Однажды какой-то паренек обратился к нему с просьбой “дотащить мешки”.
— Хотите взять лошадей в прокат? – предложил Илло.
— Нет, нет, — замотал головой паренек. – Мне нужен помощник.
— А чем плохи лошади? – удивился Илло. – Хотите мулов?
— Нет. Мне нужен помощник, — упрямился паренек.
“Как интересно”, — отметил Илло. Он крикнул в толпу работников:
— Кто хочет доставить мешки в Острые Башни?
Но молодой человек понизил голос и сказал ему совершенно неожиданную вещь:
— Мне совсем в другую сторону.
— Как! – изумился Илло. – Секундочку. Ведь вы пришли не из Острых Башен! А значит, вам туда! Больше дорог-то нет! Ведь цель вашей поездки – по крайней мере, не наш постоялый двор, не так ли?
— Да, — согласился мальчишка, — я пришел из другого места. Купил продуктов и возвращаюсь. Ну… просто у вас очень хорошая кухня.
“Ого, как интересно!” – снова отметил Илло.
— И что же это за место, откуда вы пришли?
Парень замялся. И ноги Илло сказали своему хозяину: “Ага! Вот теперь есть смысл немного походить!”
— Вот что, — сказал он пареньку. – Я пойду с вами. Как вас зовут?
— Дозанг-арчул-экорч-дум-мор-рингх, — представился паренек.
— “Не верящий в то, что приносит удачу”? Хорошее имя.
— Называйте меня просто Морри, — сказал Дозанг-арчул-экорч-дум-мор-рингх.
…Наутро они взвалили на себя тюки с продуктами и отправились в путь. Идти нужно было два дня, утверждал Морри. Илло обратил внимание, что его спутник был немного не в себе. С ним явно стряслось что-то нехорошее. Они почти не разговаривали. Это нормально, потому что люди, несущие тяжелые тюки, обычно молчат. Но Морри все время сосредоточенно бормотал какие-то бессмысленные слова.
Илло стал прислушиваться. “Кирбанвалас”, — говорил Морри. “Килбанголат”, — произносил он спустя минуту. “Кирбанколас”, “кирбанлавап”, и так до бесконечности, вперемежку с чертыханиями. Он явно пытался вспомнить какое-то диковинное слово. Или имя.
Там, где они шли, не было даже намека на дорогу – или хотя бы тропинку. С великим трудом продирались они сквозь чащу. К вечеру оба совершенно обессилели. Когда они сделали привал на ночь, Морри заснул как убитый.
Илло не спалось. Он засунул тюки в дупло дерева, завалил их листьями, и прилег неподалеку от Морри. Лежал и смотрел на звезды, мерцающие в просветах между ветвями деревьев. Звезды ласково смотрели на него – казалось, они говорили: “Не извольте беспокоиться, господин Ашьяпп, все будет в лучшем виде…“
Илло улыбнулся – чего только не померещится от усталости. Глаза его стали слипаться. Но тут вдруг Морри отчетливо сказал:
— “Кильбаправас!”
Сон Илло как рукой сняло. “Вот оно, это слово, которое он пытался вспомнить весь день! – сказал он себе. – Чего и говорить, словечко не простое. Не мудрено и забыть. Но уж я-то не забуду. Кильбаправас. Интересно, что бы это значило?..” Он повторил слово несколько раз, чтобы не забыть, и уснул.
Утром, когда он проснулся, первое что он увидел, был Морри, сидевший над тюками, которые он вытащил из дупла, и продолжавший свое бормотание. “Кирбанпавас, кирбанварас”, — говорил он чуть не плача.
“Неужто колдует! – изумился Илло. – Нужно помочь пареньку, а то на нем совсем лица нет.”
Он подошел к Морри и сказал:
— Доброе утро. Вы, наверное, хотите сказать “Кильбаправас”!
И тут произошла невероятная, просто невиданная вещь. Тюки с продуктами ожили, встрепенулись, затем – Илло готов был поклясться – отвесили поклон юношам, после чего, шурша опавшей листвой, покатились, петляя среди кустов и деревьев, и вскоре скрылись из вида.
Илло и Морри хором спросили друг друга: “Так вы – волшебник!” После чего некоторое время оба стояли и смотрели друг на друга, как громом пораженные. Первым пришел в себя Илло и принялся рассказывать о том, что произошло ночью.
Морри долго боролся со своей совестью, но на сей раз он победил. Взяв с Илло страшную клятву никому не рассказывать о том, что он здесь видел и слышал, Морри раскрыл ему, что он ученик великого волшебника, чрезвычайно могущественного, но имеющего одну слабость – кулинарию. Поэтому время от времени ученику приходится наведываться за продуктами к людям.
— Почему же он сам не наколдует себе всякой еды? – с подозрением спросил Илло.
— Невкусно, — ответил Морри.
— Что? Ах, вот как!.. Ну ладно, допустим… А куда делись мешки?
— Сейчас объясню. Волшебник живет очень замкнуто, вокруг один сплошной лес. К его поместью нет ни дорог, ни даже маленьких тропинок. Пробраться сквозь чащобу с тяжелыми тюками, набитыми продуктами, в олиночку нет никакой возможности. Мул тоже не пройдет. Поэтому волшебник научил меня заклинанию, а я его позабыл. Да ты напомнил – вот мешки и пошли домой.
Пришлось Илло поверить, ведь он собственными глазами видел, как мешки шли.
— Так значит, ты ученик волшебника, — заключил он.
— Да, ученик и повар! – с гордостью сказал Морри.
— Ага, — пытался переварить это обстоятельство Илло. – Ясно. Так что же, он – злой маг?
— Почему сразу злой? – обиделся Морри.
— Но ведь добрых нет на свете, это всем известно! – сказал Илло.
— Добрых-то нет, но есть никакие, — возразил Морри.
— Какие? – не понял Илло.
— Никакие, — повторил Морри. – Мой волшебник – никакой, ни злой, ни добрый. Он отгородился от всего мира – живет совершенно один, я не в счет. Ни о чем знать он не хочет, и о нем никто не знает. Никто от него не зависит, и он ни от кого не зависит. Но не все так просто. Он очень не любит, когда его трогают.
— Как же это он так?
— А очень просто. У него характер такой. Его дела этого мира не волнуют. Ни в малейшей степени, уверяю тебя. Он очень равнодушный… тип. Да и сам он так же выглядит: если бы ты его увидел, то ты бы его и не увидел… э… то есть, я хочу сказать, что его не сразу и заметишь. Он не высокий и не низкий, не уродливый и не красивый, не старый и не молодой, ни рыба – ни мясо. Голос у него глухой, движения неуловимы. Улыбаться он не умеет. Понял?
— Ну, примерно.
— Вот и хорошо, — обрадовался Морри. – С этим разобрались. А чем я могу отблагодарить тебя за помощь с мешками?
Тогда Илло рассказал ему о своей беде. Выслушав его, Морри серьезно задумался.
— Да, — сказал он. — Здорово тебе не повезло. Значит так, — стал он думать. – Тебе нужно вернуть свою естественную природу. Как это сделать?
— Вот уж не знаю, — вздохнул Илло. – Разве что заново родиться.
— О! А ведь это идея! – обрадовался Морри. – У моего волшебника среди прочих его снадобий есть живая вода. Знаешь что это такое?
— Э… — замялся Илло. – Бабушка в детстве мне что-то такое рассказывала… давай-ка уточним.
— Эта вода оживляет, вот что! Но, кроме того, она убивает все болезни, даже безумие. Морщинки, прыщи, болячки, седые волосы, камни в почках, отвислый живот – все уходит. Снимает все заклятья, заговоры – одним словом, возвращает первоначальное естество. Вот чем тебя нужно побрызгать. Вопрос, как это сделать? Украсть эту водичку у волшебника абсолютно невозможно – он все свои вещи здорово заколдовал, они в руки не идут. Просить его бесполезно – “никакой” волшебник просто не в состоянии заставить себя кому-нибудь помочь. Значит нужно его обмануть. Как это сделать – ума не приложу.
— Морри, скажи мне, есть ли на свете такая вещь, на которую бы твой волшебник побрызгал своей водичкой? – спросил Илло.
Морри уставился на Илло. Взгляд его остекленел. Минуту он лихорадочно соображал, а потом очнулся и хлопнул себя по лбу. Глаза его сияли.
— Ха. Таких вещей сколько угодно! Если повянут его цветы – он обязательно побрызгает на них своей водичкой. Или, например, единорог умрет – так он спрыснет его, не сомневайся. Он каждое утро ходит по своему саду и проверяет – все ли в порядке. У него только две страсти и есть – сад да кухня.
— Отлично! – сказал Илло. – А возможно ли замаскироваться под кого-нибудь из существ в саду?
— Да ты что! – удивился Морри. – Сразу поймет. Он же великий маг! Нет, нужно усыпить его бдительность.
— Это как? – заинтересовался Илло.
— Ах, если б я знал, — расстроился Морри. – Мне обманывать волшебников пока еще не приходилось.
— Угм… — понимающе хмыкнул Илло. – А какие существа есть в саду у твоего патрона?
— Разные всякие, — сказал его новый друг. – Подожди, значит так: единорогов я называл, павлины, павлиньи цветы, павлиньи единороги, единорожьи павлины, цветочные павлины…
— Стой, стой, ты что выдумываешь! – возмутился Илло. – Единорожьи павлины – это что за ерунда? Я о таком и не слыхивал.
— У волшебника волшебный сад, — принялся терпеливо объяснять Морри, — неужели не понятно? Многих животных он сам придумал и сделал. А единорожьи павлины, кстати, очень красивы – уж поверь.
— Ну хорошо. А что еще есть?
— Сварливые грифоны, трепетные колибри, милые обезьянки… — глаза у Морри опять заблестели. – О, я, кажется, знаю, что тебе нужно сделать! Тебе нужно, чтобы тебя заколдовали в обезьянку!
— Чтобы меня заколдовали? – поперхнулся Илло. – Как это?
— Понимаешь, я вспомнил, что есть злые волшебники, которые заколдовывают именно в обезьянок, – сказал Морри.
— Ура! – возликовал Илло. – Говори мне, где такой волшебник живет, и я немедля к нему иду!
— Для этого нужно покопаться в книге, — ответил Морри. – Идем со мной, я найду ответ…
Они продолжили путь и к вечеру подошли к огромному дубу и залезли в дупло. Отсюда начинался коридор, ведущий до самой кухни волшебникова замка. Через час они были на кухне. Мешки уже лежали здесь.
Морри попросил Илло приготовить что-нибудь вместо него, а сам пошел в библиотеку рыться в справочниках.
Илло приготовил свою фирменную запеканку и несколько салатов. От него пахло луком и специями. Он задремал, а под утро вернулся изможденный Морри со слезящимися глазами и сказал:
— Нашел. На севере, в одном из приморских городов, под названием Узкие Улицы, правит властолюбивый волшебник Гонзелганз.
— “Замаскированный под короля”? – переспросил Илло.
— Да, именно так его и зовут. Но в городе никто не знает, что он волшебник, — объяснял Морри. – Если его разоблачить – он обязательно заколдует в обезьянку. Прямо так в справочнике и написано.
— Отлично, — сказал Илло, поспешно скидывая поварской передник. – Ну, значит, жди меня обратно в образе обезьянки. Я пошел разоблачать.
— Стой, — прервал его Морри. – А как же тебе умереть? Ведь нужно, чтоб волшебник тебя мертвым нашел.
— Притвориться нельзя? – спросил Илло.
— Даже не думай.
Илло в отчаянии опустился на табурет.
— Может быть, ты сможешь меня убить? – осведомился он у своего друга.
— Исключено. Не смогу.
— Да, понимаю, сказал Илло. – Я тоже не смог бы. Ну, неси завтрак своему хозяину. Надеюсь, ему понравится.
Морри взял кушанья и вышел с кухни. Илло сидел и предавался грустным размышлениям. Когда ему надоело, он попытался подумать о чем-нибудь приятном. Вот что у него получилось: “Хороший он парень, этот Морри. Если ему удастся стать волшебником – похоже, это будет первый добрый волшебник в нашем мире”. От этой удивительной и радостной мысли он улыбнулся.
И в ту же секунду нашлось решение.
”Как же я забыл!” – ухмыльнулся Илло и с облегчением вытер пот поварским фартуком.
Через несколько дней Илло прибыл в Узкие Улицы. Жизнь – сразу почувствовал он – здесь была невеселая. Город был какой-то серый, пустынный. Недаром король – злой волшебник. Однако и здесь торговали – потому что так уж устроены люди. Поэтому Илло поспешил выяснить, нет ли здесь какой-нибудь прогорающей лавки, явился туда и дал некоторые советы хозяину. Дела быстро пошли на лад. Хозяин помог чужеземцу – своему спасителю – приобрести документы местного жителя, для беспрепятственной торговли. Остальное было делом времени.
Илло приобрел некоторые связи среди местного купечества. Когда его имя стало известным, он попросил новых друзей ввести его во дворец, к самому королю, чтобы поделиться с ним некоторыми идеями по обогащению королевской казны.
Во дворце его принял главный королевский советник.
— Я хотел бы ознакомиться с вашими предложениями, чтобы передать их королю, — сказал он Илло.
— У меня есть шесть советов, — сказал Илло. – Я рассказываю вам пять – и вы передаете их королю от своего имени, но при условии, что я лично расскажу королю шестой.
Главный советник размышлял, подкручивая ус. “Пять к одному. Нормальный процент…” Условия понравились царедворцу.
— Я даю вам слово, что если ваши советы понравятся мне, – вас примет король, — сказал он. – После меня.
Илло объяснил главному советнику пять ловких трюков, с помощью которых королевскую казну можно было то ли удвоить, то ли утроить. Выслушав, главный советник с удовлетворением погладил ус.
— Подождите здесь. Вас примут, — сказал он Илло.
Наконец, его ввели в тронный зал. Король, облаченный в длинную мантию, сидел на золоченом кресле. На голову его была изящно посажена драгоценная корона, в скрещенных руках он держал знаки власти. Возле стен стояла многочисленная стража. Король милостиво улыбнулся ему. Взглянув ему в глаза, Илло сразу понял, что перед ним злой волшебник. Глаза короля жгли холодным огнем – таких глаз не бывает у людей.
— Все только и говорят, что о твоих коммерческих успехах, — сказал король. – С чем же пожаловал ты ко мне?
— То с чем я пожаловал, – думаю, нашептал вам только что ваш главный советник, ваше величество.
Король еле заметно кивнул головой и улыбнулся.
— Но у меня есть еще один совет, — продолжал Илло. – Он самый важный.
— Какой же, говори, — приказал король.
Илло приблизился к трону.
— Для того чтобы процветала торговля, и повысилось благосостояние города, — тихо сказал он, — нужно уничтожить всех злых колдунов, которые здесь живут, ваше величество.
Брови короля взлетели ко лбу. Глаза его забегали. Он подался вперед и, криво ухмыльнувшись, спросил Илло:
— Как же это сделать, сын мой?
— Вот так! – сказал Илло и, выхватив из складок халата кинжал, одним махом отсек колдуну голову. Она отлетела в сторону шагов на десять и завертелась на полу.
Стражники бросились к Илло.
— Стойте! – закричал он. – Ваш король – злой колдун, и вы сейчас сами в этом убедитесь!
Он показал рукой в сторону головы. Не прекращая вертеться, она подкатилась обратно к обмякшему на троне телу. Взобравшись к нему на шею, голова встала на свое место. Тело зашевелилось. Королевское лицо стало меняться. Старческие морщины избороздили его в одно мгновение. Холеная бородка превратилась в неряшливые лохмы. Кожа потемнела. Глаза налились кровью.
Илло спокойно стоял перед королем, скрестив руки на груди. Он, кажется, даже что-то напевал, посматривая в настенные зеркала.
Колдун кипел от злости.
— У-у, змееныш, – прошипел он. – Думал с помощью маленького железного кинжала победить чародея?
Кинжал в руке Илло разлетелся на тысячу осколков.
“Не то”, – подумал Илло.
— За это ты понесешь самую худшую кару! – шипел колдун.
“Давай же быстрее,” – волновался Илло.
Колдун указал на него костлявым пальцем. Из пальца вырвался синий язычок пламени. И Илло, смотревший на свое отражение в зеркале, увидел, как оно съежилось, покрылось шерстью, и он превратился в маленькое существо с длинным хвостом.
“Ура! – подумал Илло. – Вот теперь то что надо!“
Стража в панике бросилась вон из тронного зала.

Через несколько дней, прохладным ранним утром, Морри копал картошку на огороде. Волшебник очень любил обедать молодой жареной картошкой. Морри поминутно отгонял глупых павлинов, норовивших сунуть клюв под лопату, вытаскивал из карманов своей куртки морды единорогов, исследовавших их недра, снимал веселых обезьянок, влезавших ему то на голову, то на плечи.
Накопав достаточно картофелин, он отправился было на кухню – но одна из обезьянок нагло уселась на тропинке и не давала ему пройти.
— А ну уходи отсюда! – прикрикнул на нее Морри. Однако обезьянка продолжала сидеть.
— Что тебе надо, дуреха? – закричал Морри. – Иди играть в сад!
“Что-то ты сегодня туго соображаешь”, – подумала обезьянка.
Морри сделал шаг влево, пытаясь обойти ее, но обезьянка прыгнула наперерез. Морри шагнул вправо, зверек – тоже.
“Это уже слишком!” – подумал Морри.
Тут обезьянка стала бить себя по голове. Потом закричала и стала тыкать лапкой в лицо Морри. А потом – снова бить себя по голове.
“Что такое? Она как будто хочет мне сказать, что я дурак. Очень мило, – нахмурился Морри. – Что за ерунда?..”
Но тут его осенило.
— Илло? – спросил он.
Обезьянка подскочила к Морри и повисла у него на шее.

Илло уложился в срок. До нужного дня осталось двое суток. Чтобы не мешать Морри орудовать на кухне и овладевать волшебной премудростью, большую часть времени Илло гулял в саду. Он раскачивался на лианах, скакал по деревьям, прыгал в пруд.
Он увидел существа неописуемой красоты. Видимо, это и были единорожьи павлины, о которых ему рассказывал Морри.
В волшебном саду было много прекрасных вещей. Правильнее сказать: здесь все было прекрасным. Высокая трава с изумрудным отливом, огромные цветы, очертаниями напоминавшие животных и издававшие при каждом дуновении ветра волшебный звон, камни невиданных форм, сверкающие дорожки из золотого песка. Поразил Илло муравейник с разноцветными муравьями. И еще много всякой всячины увидел он в саду.
Увидел он и волшебника. Тот и в самом деле, как говорил Морри, каждое утро обходил сад. Вид у него был и в правду невыразительный. Он больше был похож на тень. Одет волшебник был в серую хламиду, сильно сутулился, ступал тихо и плавно. Мелкие черты лица, потухший взгляд, унылое выражение лица. И как будто серое мутное облако окутывало его.
“Ни за что бы не подумал, что это великий маг, — сказал себе Илло. – Но, видимо, так и должен выглядеть “никакой” волшебник. Во всяком случае, злые колдуны поярче будут. Не удивительно, что у него и имени никакого нет”.
Наконец, наступил тот самый день. Со дня свадьбы Илло прошел ровно год. “Пойду хоть орехов перед смертью поем,” – решил Илло и забрался на кухню. Банка с орехами стояла на самой верхней полке. По обезьяньему обычаю Илло набил полный рот орехов и, разумеется, подавился. Пытаясь протолкнуть орех, застрявший в горле, он принялся скакать по полке, но оступился и полетел вниз. Он угодил виском об угол плиты и моментально скончался.
Первая часть пророчества Харлабба сбылась.
Придя на кухню и увидев обезьяний трупик, Морри в первый момент схватился за сердце. Кое-как справившись с собой, он принялся лихорадочно готовить операцию. Сначала он вынул из шкафа банку с экстрактом из лука и поставил ее на край стола. Затем побежал за волшебником.
Как всегда, найти его было нелегко. Морри мчался по бесконечным коридорам замка, минуя зал за залом, взбегал по лестницам, приотворял тяжелые дубовые двери, запутывался в портьерах… Он кричал: “Мастер! Где вы?” Но никто не откликался. Пока, наконец, в одном из залов из-за колонны не вышла бледная тень.
— А? – чуть слышно спросил волшебник.
— Мастер, беда! Я на кухне нашел мертвую обезьянку! Она, кажется, ударилась о плиту! Помогите, мастер, оживите ее! – Морри чуть не плакал.
Они поспешили на кухню. Волшебник подошел к обезьянке, лежащей на полу, наклонился и поднял ее. Тихо, так что никто и не слышал, он прошептал: “Ах, бедный зверек…” Затем он достал из-за пазухи склянку с волшебным снадобьем и побрызгал на мертвое тельце. В этот самый момент Морри случайно задел локтем банку, стоявшую на плите. Та полетела вниз и разбилась вдребезги. По кухне распространился сильный запах лука.
— Что случилось? – захныкал всесильный маг. – Почему так сильно пахнет луком? Почему я ничего не вижу?
— Простите, мастер, — захлопотал вокруг него ученик. – Я, кажется, задел банку с экстрактом из лука, и она разбилась. Но не беспокойтесь. Сейчас я открою двери и окна, и все выветрится. Пссст. Позвольте мне вытереть вам слезы.
Он схватил платок и стал тереть им лицо волшебника.
Слово “пссст” означало примерно следующее: ”Илло, убирайся немедленно с кухни, пока тебя никто не увидел”.
Так сбылась вторая часть пророчества Харлабба и закончилась сказка.

Иоахим поставил жирную точку, и в этот момент из камина, кряхтя и отдуваясь, вылез гном.
В том, что это гном, у Иоахима никаких сомнений не было. Это был коренастый седобородый старичок невероятно маленького роста, в бархатной куртке с капюшоном. На голову его был надвинут длинный колпак, за пояс заткнут огромный кинжал, а на шее висела массивная серебряная цепь с огромной бляхой. От старичка так и веяло сказочным происхождением.
“Хм, — подумал Иоахим, — мне повезло. Я сошел с ума весьма приятным образом. Приятнее и представить себе нельзя. Хм… Увидеть живого гнома!..”
Меж тем гном в тревоге огляделся вокруг. Потом он достал из кармана куртки прибор очень похожий на компас и, не отрывая от него своего взгляда, стал приближаться к углу, в котором стоял сказкомер, пока не уткнулся в сам прибор. Он долго и внимательно изучал его, потом обернулся к Иоахиму, широко улыбнулся и поклонился ему, словно только что его заметил.
— Прошу прощения, уважаемый господин сказочник! – сказал гном. – Ведь вы сказочник, не так ли? Прошу прощения за то, что потревожил вас. Видите ли, ваш механизм, — гном кивнул в сторону сказкомера, — подлежит изъятию.
— Что, что? – не понял Иоахим.
— Объясняю, — сказал гном. – Около четырехсот лет тому назад могущественный маг по имени… впрочем, нет нужды его здесь называть, создал несколько таких механизмов и раскидал их по разным мирам. Кое-кто его сильно разозлил, и в великой злобе он решил таким способом рушить миры.
— Рушить миры? – ошалело уставился на гнома мастер Иоахим.
— Да, — сказал гном. – Каждый из этих механизмов, будучи включенным, перетягивает часть другого мира в тот, где он находится. У вас давно этот аппарат?
— Еще у деда был. А раньше – не знаю.
— Понятно, — сказал гном. – В вашей семье ему нашли умное применение. Это уже второй случай… Так вот, никто больше не хочет, чтобы миры разрушались. Вот собственно и все. Вот драгоценные камни. Это вам компенсация за изъятие прибора.
И он положил на стол перед Иоахимом мешочек с драгоценностями.
— Здесь и вашим внукам хватит.
“У меня нет внуков,” – хотел сказать Иоахим, но лишь спросил:
— А письмо – это вы мне его послали?
— Конечно. Мы всем сказочникам такие письма разослали. Надо же было как-то вас найти!
— А что, пяти параметров хватило, чтобы прибор настроился точно на тот мир? – спросил Иоахим.
— С небольшими отклонениями, — ответил гном.
— Так что же, все это – правда? – воскликнул сказочник. – Ашьяпп, Грунгхлоррм, Морри, и все остальные – они и вправду живы? И эта история?
— Конечно, правда…
— О! – воскликнул Иоахим.
Но гном, похоже, торопился.
— Могу передать им от вас привет… — сказал он.
Гном схватил сказкомер, засунул его в свой мешок – и скрылся в каминной трубе.















































«ЗЕРКАЛО МАРПЛА»: И. Марпл отвечает на вопросы LJ-юзеров

In ДВОЕТОЧИЕ: 9-10 on 21.07.2010 at 16:05

singolare
Уважаемый господин Марпл, есть ли у Вас тень?

И.М.: Поскольку я с очевидностью не являюсь событием обобщенной реальности, тень, отбрасывающая меня кверху пучком волн видимого спектра, бесстыдно лжет. И эта ложь тем более чудовищна, что некому дать опровержение. Конечно, проще всего было бы мне самому развенчать сию прискорбную иллюзию — но раз уж меня нет, следовательно, и сделать этого я не в состоянии. Вот в какую идиотскую ситуацию я мог бы попасть, если бы действительно существовал. К счастью, этого не присходит.

mbla
Хм. Вслушаться-то вслушалась, но пока не услышала, только родственница его вспомнилась.

И.М.: Извините, степень нашего родства не установлена с должной достоверностью. Известно лишь, что мисс Джейн Марпл жила гораздо, гораздо позже меня. Любопытно, впрочем, что ее дальней родственницей является ирландская скрипачка Джейн Ада Чарльз, исполняющая произведения Иннокентия Марпла в переложении Киэрона Хоупа.

kototuj
Вы о мисс Марпл? Говорят, они даже не однофамильцы. Хотя мне по-прежнему в это верится не до конца. А вдруг все-таки?..

И.М.: В связи с этим позволю себе привести фрагмент диалога с Рафаэлем Левчиным:
— Marpl пишется без «e» на конце, не как у известной мисс. Происхождение имени восходит к некоему кельтскому слову и впервые встречается написанным огамическим письмом, было бы интересно, если бы кто-то покопал поглубже, но пока некому.

— Думаю, корень тот же, что во множестве слов, связанных с понятием «смерть»: мрак, мор, мороз, мразь, мерзость, морок, моргана, мара, марево, мираж, морочить, марс, март, маразм, комар, море, amore, mortal etc, etc.

kototuj
— …ну так ведь можно и продолжить…

И.М.: — Продолжить, разумеется, можно — тут и хорошее английское слово moron, а также smart, и зловещая метка mark, и доктор Моро, и профессор Мориарти, и страна Мордор, и боги Мардук и Молох (несомненно, была форма Морох или Марах), и праведник Мордехай (спасший народ от смерти), и мараны с морисками (сменившие вероисповедание под страхом смерти), а также смур, мурло, мымра, кикимора, мародер, умора (это слово есть в тексте Dust for the Innocents, и мне пришлось объяснять Кевину, что это не «юмор» — но наверняка когда-то и «юмор», и humor были связаны с тем же кругом…), и Снусмумрик, и Мерлин, и Бармалей, и хармсов Малгил, и Гомер с Омаром, и аромат, и армия, и армада, и armor… и, наконец, фантастический персонаж Марак — созданный генной инженерией идеальный воин («…Марак был в хорошем настроении. Он не убил нападавшего, а всего лишь оторвал ему руку…»).

kototuj
Передаю вопрос от писательницы Нины Катерли (С-Петербург):
Моются ли привидения? И если да, что происходит с водой, оставшейся после помывки?

И.М.: Будьте уверены, они даже бреются. Известен случай с обритой бородой призрака Чарлза Роберта Дарвина, которая впоследствии сделалась самостоятельным привидением и по предварительному сговору с призраком бороды Маркса принялась с успехом выступать против эволюционной теории. Возвращаясь к помывке, вспомним о привидении Марии Магдалины, в преддверии рая омывшем ноги сотням праведников, за исключением привидения Франциска Ассизского, которое не мылось принципиально. Как видим, поведенческая модель духов по большей части не противоречит их когдатошнему бытию в телесной оболочке. Что до воды, от нее остается мокрое пятно, что же еще?

fratrum
Дорогой Иннокентий, пишут, что вы выступали вместе с Джеймсом Ньюэллом Остербергом по прозвищу Игуана Поп. Это было как?

И.М.: 5 декабря 2006 года на сцене Arena Riga встретились исполнители музыки, написанной по мотивам произведений Иннокентия Марпла (т.н. tribute, а в данном случае прямо-таки touching tribute). Это были латвийская группа Inokentijs Marpls и американская the Stooges, группа Игги Попа. Об этом много написано, не буду повторяться. Кроме того, в интернете можно посмотреть видео, сделав в поисковой строчке запрос «Inokentijs Marpls + Iggy Pop».

mbla(разглядывая четвертую из восьми неродившихся невест Иннокентия Марпла )
Какое прекрасное насекомое. Неужели его съедят?

И.М.: Вряд ли съедят, ведь это Lepus Apokalypsis, один из зайчиков Апокалипсиса, а вовсе не насекомое, внешность обманчива. В ноябре 1849 года преподобный Джером Д. Рэббит погнался за четырьмя такими зайцами. Белый заяц сказал ему: иди и смотри. А рыжий пришел взять мир с земли. Черный имел меру в руке своей, он сказал: хиникс пшеницы за динарий. Имя же последнему зайчику было «смерть», то был заяц блед. И в этот день Джером Д. Рэббит исчез навсегда.

1_beckett
Коллега! Отчего в ногтях ваших отражаются мертвые птенцы, тщетно пытавшиеся свежей рыбой полакомиться в воображаемых озерах и разбившиеся о свое собственное отражение?

И.М.: Помилуйте, это не птенцы никакие, это сонные лягушки, прозевавшие момент, когда их озеро покрылось коростой, и теперь сверкают на белом, как плевки; мы оба здесь как проклятые скрипки, вот, посмотрите: опять вдоль меня тянутся бесовские струны, на которых играют мои пальцы бесконечной длины, разрастаются по коридорам, хранясь на полочках и постаментах, а в ногтях моих…

i_sandman
Позволю себе, отчасти опираясь на опыт предыдущих вопрошателей полюбопытствовать: есть ли у почтеннейшего Иннокентия отражение?
Как явствует из вопроса 1_beckett, Иннокентий Марпл сам до некоторой степени является отражающей поверхностью, по крайней мере, в той части, которую 1_beckett именует его ногтями.

И.М.: Позволю, в свою очередь, процитировать фрагмент лекции «Герметичность современной науки» английского антрополога Э.Уиллингтона (E.Willingtone, «The great Chain of Being», Cambridge, 1996.): «Реальность, тот ее сегмент, который мы все понимаем одинаково, есть только и единственно то, что отражается в зеркале или зрачке. Отойдите от зеркала и закройте глаза — реальность исчезнет, а ваш мозг немедленно начнет генерировать комментарий к ней. В действительности мы можем только предполагать, что в этот момент происходит с осмысляемым, но невидимым нами реальным миром — с большей или меньшей степенью достоверности. Нам не дано знать, что отражает зеркало, когда мы отходим от него».

rugatka
тогда было бы так же логично спросить, есть ли у многославного Иннокентия Марпла зеркало и поинтересоваться судьбой оптических конструкций в контексте нелинейого нарратива.

И.М.: Ситуация с зеркалом Марпла в этом смысле еще более метафизична: мы наблюдаем отражение, и достаточно четкое, чтобы составить себе внятный портрет отражаемого, при этом у нас нет практической уверенности, основанной на реальных доказательствах, что отражаемое само по себе существует.

Метафизичность ситуации с вынужденной необходимостью обуславливает нашу задачу. Ее можно сформулировать следующим образом: поиск такого метода познания отражаемого нашим сознанием объекта, при котором было бы возможно избежать порочности семантического примитива, то есть определения одного понятия через другие, уже определенные, idem per idem. Кажется, еще Лейбниц указал на основную и непреодолимую проблему рациональной науки — герметичность ее методов, не работающих вне сегмента реальности, о котором выше упомянул в своей лекции Уиллингтон.

Говоря о порочности idem per idem, я имею в виду, что использовавшиеся до сих пор выражения типа «Иннокентий Марпл — это британский скрипач и композитор…» или даже «представим себе, что Иннокентий Марпл — это британский скрипач и композитор…» — такого рода определения ровно ничего не говорят о реальности объекта высказывания, но единственно о степени интерпретации этой реальности говорящим.

Другими словами, единственно доступный нам способ узнать об объекте больше, чем позволяют его отражения, это переориентировать прагматически схему «объект (отправитель информации) — медиум (канал информации) — субъект (получатель информации)», где первая составляющая неизвестна, равна «икс», с объекта на субъект, с тем чтобы, совершив обратный путь, «пройти сквозь зеркало», войти внутрь «пространства икс» и получать информацию напрямую, а не опосредованно.

По аналогии с принципом «бритвы Оккама» назовем это методом «зеркала Марпла».

lenagena
продолжая тему оптики, поднятую старичком, хотелось бы расспросить поподробнее про бинокль Иннокентия Марпла: что приближает бинокль Иннокентия Марпла и что отдаляет бинокль Иннокентия Марпла?

И.М.: Время, конечно же. Кратность приближения и удаления этого бинокля -– семь лет.

kototuj
Вопрос от меня: какой сорт пива вы предпочитаете и не поделитесь ли рецептом? Правда ли, что для приготовления этого пива используется вода, в которой помылось привидение?

И.М.: Время пить светлое.
Ш-ш… Время пить темное.

Все равно не хватает сил
ползти по линиям мира.
Не разумнее ли засушивать
и рассматривать бабочек?

Утром, когда, плескаясь,
ты склонился над ванной,
крылатое существо
танцевало
вокруг воды.

И никто из вас
не догадывался,
что это — последняя битва.

(Елена Беркович, «Ловец насекомых».)

mrstogoff
Очень интересует цветовая гамма Болдераи: от Красного болдерайца и до зелёной бумажки Рафаэля Левчина. Правда ли что у болдерайской радуги полосочки поперёк?

И.М.: В те времена, когда Болдерая была небольшим рыбацким селением с двумя десятками хижин, выстроенных из глины и бамбука на берегу Лысой реки, которая мчала свои прозрачные воды по ложу из белых отполированных камней, огромных, как доисторические яйца, в те времена у радуги вовсе не было полосочек.

А так же глупый вопрос от моей жены: верно ли говорят, что все настоящие болдерайцы — лысые?

И.М.: То, что говорят — верно. А сам факт очень сомнительный.

Вопрос от болгарских библиотекарей и боливийских книг
какой формат следует считать прародителем нелинейного нарратива: книжку-перевёртыш, говорящее зеркальце либо огненные граффити на древних стенах?

И.М.: Музыку, и только.

Уважаемый мистер Марпл!
Если привидения не моются, откуда каждое утро берутся мокрые следы в моей ванной — при том, что последние 52 года я живу в своем замке совершенно один?
С глубочайшим к Вам почтением и надеждой на ответ,
Остаюсь Ваш,

Сэр Джон Годольфин, эсквайр

И.М.: Осмелюсь посоветовать вам тщательно вытирать ноги после купания.
Ваш
Иннокентий Марпл, скрипач.

doks
Когда все это кончится? И еще один (раз уж совсем обо всем можно спрашивать): что последует за кончиной всего этого?

Чтоб Вам, И.М. (ничего, что я сократил?), не ломать голову над тем, что значит столь многосложное слово «ЭТО», я раскрою его секрет: сны.

И.М.: Видите ли, мон ами, я двояко отношусь к своим сновидениям, с одной стороны они меня неимоверно раздражают, а с другой, с другой — я б, пожалуй, переместился в них полностью, оставив здесь, на Земле, свою копию.

Однако, я как человек достаточно вменяемый, понимаю, что сие не есть возможно и сны, приносящие мне утром лишь разбитость и ненужные размышления, но не дающие взамен ничего, меня раздражают.

Вот наверное и все…

P.S.: Конечно это все паясничество или что-то в том духе, но вопрос меня таки заботит.

И.М.: Как вменяемый человек вменяемому человеку отвечу просто: примите наконец твердое решение, тут все и кончится.

kototuj
Для чего сургуч?

И.М.: Запечатывать письма счастья. В науке написано, что сургуч — это «высокоэкстрагированная нефть». Если развести палочку сургуча в воде, получится две цистерны или три. Его запасы хранят на Чукотке, в ракетных шахтах, а оффис в Лондоне. В Индии за сургуч давали упряжку слонов. Чингисхан отнес весь сургучь в Венгрию и спрятал на берегу, а Рыцари Круглова Стола нашли и отнесли обратно в Палестину. Ганди знал все про сургучь, за это его убили по частям. Индира Ганди не знала и это ее не спасло. Р.Ганди перед смертью спрятал сургуч на Урале и Соня до сих пор ищет шифр. Вот этот шифр: FrrB3-783 ХХ/1773-jfnYt, его никто не знает на Земле. Ходорковский знал и его забрали из космоса. А.П.Лобанов высщитал шифр. Володя из Ленинграда переписал его 30 раз, и ему было счасте. Шифр запечатан сургучём и лежит на дне моря перепишите это письмо 10 рас. 20 рас. Фуама кохобила. Сванаки сета дел-дел пирачандра сом пита! Фуамато сой!

lea_t
Да или нет?

И.М.: Или что?

ciling
что снится Марплу?

И.М.: Согласно сообщению доктора Джорджа Бернгарда Марпла от 1900 года, Иннокентию, его отцу, во сне приходили галлюцинации, связанные со слухом: иногда он слышал прекраснейшую, неземную музыку, иногда — совершеннейшую какофонию или мучительно тянущийся звук скрипки, ноту или аккорд, иногда — голоса, принадлежащие как добрым, так и злым духам. «Многое станет ясным тому, кто вообразит себе атрибуты темноты и ночи, перечислять которые здесь нет места, и сравнит с ними душевные переживания Иннокентия Марпла в заключительные дни его жизни. Если вы представите себе, что глаз не способен воспринимать свет, а мозг — усваивать мысль, то получите еще одно объяснение галлюцинациям моего отца», — заключает Дж. Б. Марпл.

miiir
Досточтимый Иннокентий Марпл! Сама по себе «Притча о жестоком человеке» состоит из загадки и отгадки. Только вместе они составляют вторую загадку, до сих пор неразрешимую для меня, а потому названную притчей. Пока предлагаю Вам отгадать первую, поскольку это приятно, легко и в принципе возможно. Если же Вас не пугает неразрешимая задача – я сообщу Вам отгадку и попрошу совета в том, что пока выше моего разумения.

С уважением,
Кор, брат Вэрки.

Жестокий Человек пришел на высокий холм, поросший низкой травой.
Жестокий Человек выкопал на вершине холма глубокую яму.
Жестокий Человек натаскал в эту яму воды из реки, которая текла в часе пути от холма.
Жестокий Человек собрал с полей навоз и голыми руками перемешал его с землей и водой.

Когда питательная смесь была готова, Жестокий Человек воткнул в нее специально принесенный им тоненький саженец и бережно прикопал корешки, чтобы дерево выросло здоровым и крепким.

Уже уходя, Жестокий Человек вбил на краю ямы табличку, на которой было написано всего три слова.
Жестокий Человек написал эту табличку задолго до того, как впервые взял саженец в руки.
Жестокий Человек нарочно поставил эту табличку около посаженного им дерева, чтобы каждый прохожий понял, насколько осознанно этот человек действовал и насколько жесток он был.

Что было написано на табличке?

И.М.: Я знаю отгадку, уважаемый Кор, но пусть еще читатель помучается.

nenya_manenya
уважемый мистер марпл! куда девать руки от смущения? а радуга, радуга куда подевалась?

И.М.: Представьте, что радуга – это бесконечная скрипка. Разуйтесь и встаньте босиком на пол. Пусть верхняя часть тела свесится от талии так, чтобы кончики пальцев могли выписывать круги на полу, лучше в противоположных направлениях и попеременно. Продолжая раскачивание тела, постепенно поднимайтесь и переводите руки в скрипичное игровое положение. Предплечье левой руки окажется под углом примерно 45 градусов к телу, запястье свободно, локоть раскачивается из стороны в сторону. Запястья и пальцы остаются мягкими, голова покачивается вместе с качанием тела, мышцы шеи расслаблены, глаза закрыты, вы играете на радуге и больше ничего не смущаетесь.

alef_lamed
Медаль Иннокентию! А за то, что он спас «одну или двух дев» от скота Полтораки. К тому же он двоюродный брат-близнец приличной, хотя и слишком проницательной, девушки.
Мистер Марпл! Не могли бы Вы поделиться своим мнением о том, который час?

И.М.: По моему мнению, час теперь самый подходящий.

sentjao
Господин Иннокентий Марпл, скажите, пожалуйста, применимо ли понятие девственности к астрономическим светилам? Какие блюда можно приготовить из яиц фламинго? Почему нота ля предшествует ноте си, а не наоборот? Когда наконец все произойдет?

И.М.: Рэбе? Это вы?! Кто бы еще мог задать такие мудреные вопросы простому сельскому скрипачу?

levchin
Иннокентий, скажите, пожалуйста, как Вы относитесь к гипотезе о том, что Вы являетесь очередным воплощением солнечного героя и, возможно, спасителя человечества? И что нужно делать, чтобы быть похожим на Вас?

И.М.: Штайнер, которым вы, по всей видимости, увлечены, заблуждался в принципах спиритуальной экономии, связывая их с вопросами перевоплощения. Духовные иерархии и их отражения в физическом мире столь множественны, что для того, чтобы быть похожим на меня, ровно ничего не следует предпринимать: коль скоро в вашей индивидуальной душе живет универсальная душа, проходящая сквозь все мироздание, согласитесь, что вы и есть я.

smilegorynych
Уважаемый Иннокентий. Что делать со змеюкой? Она вознамерилась жить в моей квартире. Средней величины гадючка. Со светящимися глазами. Я её боюсь и подтыкаю под дверь тряпки — лишь бы она не просочилась из коридора ко мне. Но её где-то подобрала моя мама, и змеюка к ней прикипела. Я плохо сплю всяк раз, когда Она снится. Но не хочу думать о ней по вектору Фрейда (ску-у-учно!)

И.М.: Как известно, есть всего четыре сюжета. Первый – об исчезновении с ветром; второй сюжет — страшный младенец; третий – пустое объятие. Четвертый сюжет – ваш. Змея, приняв образ молодой девушки (умершей или отсутствующей), прилетает (приходить) к парню (мужчине), т.к. он (на перекрестке или не перекрестясь) поднимает вещь, принадлежащую ей (в которую она обращается). Люди (соседи, мать) замечают, что он сохнет (чахнет, желтеет). Обращаются за советом к знающему человеку (сами дают совет), следуя которому, парень (мужчина) садится при луне на порог (реже: у окна, на печь, на кровать), расчесывает волосы над конопляным семенем (жареным, насыпанным в фартук), щелкает семя, а на вопрос змеи: «Что ты делаешь?» отвечает: «Вшей ем» – «Разве можно крещеной кости вшей есть?» – «Да, в канун смоляной свадьбы» — «А где мое свадебное платье?» — «На крестах развешено». Змея или плюет на него, или бьет в дверь (стену, самого парня, ревет, смолит ему волосы), сразу же улетает и больше не появляется.















































ИННОКЕНТИЙ МАРПЛ: Письма. Letters. Vestules

In ДВОЕТОЧИЕ: 9-10 on 21.07.2010 at 16:02

ЭКФРАСИС АКЦИИ В ПАРКОВОМ ПАВИЛЬОНЕ XIX ВЕКА* (МЕДЛЕННОЕ ОПИСАНИЕ)



ПАВИЛЬОН

Акция «Письма» проходила в болдерайском парковом павильоне постройки конца XIX века. Здание выполнено прогрессивным для того времени методом бетонного литья (с монолитным железобетонным каркасом) и отличается рациональной пространственной и планировочной структурой. Характерный для архитектуры Риги 2-й половины XIX века эклектизм нашел свое выражение и в данном случае, однако, по словам одного из авторитетнейших латвийских архитекторов — Петериса Блумса, осматривавшего павильон, — малых архитектурных форм, аналогичных этой, в Латвии практически не встречается. По предположению, проектировал здание специалист, приглашенный из Германии.



ДВА УРАГАНА

За несколько дней до акции по Латвии пронеслись два разрушительных урагана — «Иннокентий-1» и «Иннокентий-2». Таким образом, время и место, с которого стартовала активная часть проекта «Письма», были выбраны с очевидной логикой: след обоих Иннокентиев здесь и сейчас проявлен особенно наглядно. Синий кораблик и надпись «Река не закончится» на дровяном сарайчике выполнил художник и парадоксальный мыслитель Марис Субачс. Апелляция к среде, к стихиям вообще свойственна болдерайской культурной традиции новейшего времени.



МАНДАЛА

Присланный из Чикаго Рафаэлем Левчиным коллаж «Мандала Марпла» на момент проведения акции хранился в филиале Государственного художественного музея Латвии — в музее «Арсенал». Об этом напоминает заложенная в центральной части болдерайского павильона мандала, во внутреннем круге которой изображен отсутствующий Иннокентий. Внешний круг мандалы символизирует Вселенную. Белый, красный, желтый, синий и зеленый цвета ассоциируются с каждым из будд созерцания (соответственно — Вайрочана, Амитабха, Ратнасамбхава, Акшобхья и Амогхасиддхи), составляющих архетип всех мандал ваджраяны.

Дневной свет, падающий на мандалу с северной стороны, также повествует о венце учения Будды — ваджраяне, главном направлении северного буддизма, называемом еще «результативной колесницей тайной мантры», суть особого метода которой — в т. н. йоге божественных форм, позволяющей обрести второе из двух тел Будды не за много кальп, как в обычной махаяне, а всего лишь за одну жизнь. Так произошло с легендарным Трисутрамом, североиндийским аналогом Иннокентия Марпла, во время его путешествия в Тибет:

Маленький мальчик, играющий возле полуразрушенной пустынной обители-гомпа, помогает некоему паломнику-старцу отыскать среди развалин древнюю мандалу с резным изображением будды по центру. Естественно, мальчик не догадывается, что паломник и древнее изображение — это одно лицо. Взамен он получает из рук старца потемневший от времени туго скрученный свиток с тремя священными сутрами. Отданный родителями на воспитание в монастырскую школу гийюд, мальчик, совершенствуясь от посвящения к посвящению, становится ламой и отправляется в сакральное путешествие длиною в жизнь. Его путь таков, что смысл сутр из подаренного свитка постепенно раскрывается перед ним. Проходят десятилетия, лама становится таким же святым паломником, и однажды дорога приводит его к пустынной обители, возле которой играет в камушки жизнерадостный малыш. Мальчик подводит паломника к мандале, и в ее центре последний узнает самого себя.

В 1974 году гений видеоавангарда Нам Джун Пайк создал свою, может быть, самую знаменитую инсталляцию: скульптурного Будду, сидящего перед круглым телеэкраном, поверх которого прикреплена направленная на Будду миниатюрная камера. Таким образом, Будда медитирует, глядя на самого себя. Проблему двух тел Будды Пайк разрешил в течение нескольких недель. Двенадцатью годами раньше молодой корейский интеллектуал, обучавшийся музыке в Германии, разрешил проблему Иннокентия Марпла в течение нескольких минут, расколошматив вдребезги скрипку на глазах у шокированной публики. Акция называлась Solo for Violine Alone.



ИНТЕРЬЕР

Интерьер павильона лаконичен и строго функционален. Предметы держат зрителя на дистанции, подчеркнуто холодная обстановка позволяет максимально сконцентрироваться на информации, на ритме ее преподнесения, на формах, выявляющих этот ритм. Изображение на экране монитора периодически обновляется, демонстрируя мэйл-арт российских художников Михаила, Анны и Таши Разуваевых, активных участников проекта «Иннокентий Марпл». «Два Иннокентия. Два скрипача. Два сэра Марпла шептались вчера. Солнце ушло и успело вернуться, два Иннокентия не разберутся. P. S. После этого, спустя 2 часа 10 минут, одному из них надоело и он отошел от зеркала». Письмо Таши Разуваевой, присланное год назад, оказывается пророческим: акция действительно длилась 2 часа 10 минут.



TRANSITUS FLUVII

Знаки на стенах павильона появились раньше нас. Автор проекта идентифицировал эти символы как Transitus Fluvii — так называемый «шифр ведьм», ведущий свою историю от Средних веков. Перевод этих символов по ряду причин невозможен — прежде всего потому, что Transitus Fluvii были ритуальным языком, и, как полагают исследователи, многие из таких фраз не имеют смысла, будучи вырванными из контекста, в котором они использовались. По этой же причине неясен смысл их появления на стенах болдерайского паркового павильона.

Между тем о ведьмах и колдунах, летающих над Болдераей, детально писал еще историк Алвилс Аугсткалнс. Так, пишет он, осужденные в 1584 году Анна Гара (Длинная) и Эльза Миезите четыре раза летали вместе на гору у Даугавгривы. Летала и Эльза, жена Бренциса, и Дарта. Некоторые горожане тоже были вместе с ними. Клявиньш летал три раза вместе с Миезите, которая привила это умение пивом, на гору, где они пили и танцевали и где во время танцев на барабане играл некто Пигитис. Зиргу Микелис тоже был летающим колдуном и во время Рождества всегда был с ними. Эльза при допросе призналась, что с ними летали и Румбас Мадалиена, Индрикис, Гридулиене и уже упомянутый Пигис (или Пигитис). Также к летающим присоединялся Томс, который сделал одному человеку так, что ему постоянно не везло со скотом. Были еще жена Зутиса по имени Дарта, Катрина (или Кача) из поместья Отинга и жена Мартиня Тренциса.

Иногда летающие конфликтовали между собой и во время перелетов пытались друг другу навредить. В частности, как явствует из материалов рижского процесса 1584 года, Зиргу Микелис утверждал, будто бы во время перелета через Даугаву ему дважды попадалась Мелниене, и один раз ему удалось ее «связать» следующими словами: «Devini sieti pa zemi, devini pari rikstu, bus mauku sasiet citu par citu» — «Девять сит по земле, девять пар розог свяжут шлюху одна за другой». После он отпустил ее, произнеся: «Ples raceni (rocinas?), sit kopa, tad klus mauka nopestita» — «Раздирай репу (ручонки?), схлопывай вместе, тогда шлюху и отпустит» (A. Augstkalns, 185, 194).

Обсценность лексики в подобных случаях, пишет Дж. Робертс в своей работе «Миф о тайных обществах» (J. Roberts. The myth of secret societies, 1972), несет магическую нагрузку особого рода. Будучи сформулированными в правильной последовательности, эти слова вводят произносящего или пишущего в специфическое состояние, необходимое для выполнения тех или иных ритуальных задач. Базилевс, исследователь германского футхарка (Futhark), рунического языка, аналогичного Transitus Fluvii, полагает, что сами по себе слова не несут смысловой нагрузки, а только акт письма и есть единственно важная, самоценная вещь.



ЗОЛОТОЙ КОНЬ

«Золотой конь» на стене — пространство реальности-мифа. «Любая сфера человеческой деятельности развивает и расширяет понятие о том, кто мы такие. Но границы или рамки действуют как призмы, дающие исковерканное изображение. Формулу перехода на высший уровень энергетики и указание, как сократить путь пребывания в искажающей ограниченности, мы можем отыскать в сказках. Ради доступности для неподготовленных людей вводится персонификация: ограниченность названа именами зверей (философия — дракон, религия — змея, научно-техническому обществу дано имя Антихрист и т. д.). В сказках точно описана последовательность, как этих «зверей» одолеть. С кем необходимо бороться в первую очередь, и что в конце концов должно получиться, т. е. дана конфигурация рамок или призм, показано их взаимодействие, кто кого активизирует: религия — философию, философия — научно-техническое общество и так далее.

В древних цивилизациях целые институции пророков входили в транс с целью приблизиться, увидеть и познать значимые величины. Чтобы достичь взаимодействия с ними, необходимо добиться определенного состояния. Сохранились описания того состояния, в котором возможно прочтение энергетики высокого уровня, поскольку достижение высшего уровня и есть цель человеческого пути. А дорога сказок дает точное описание этого пути. И если сказку не удается понять и выполнить, зверей не победить. В любой момент кто-то из них вновь может активизироваться, т. е. человек начнет смотреть на вещи с позиции философии, религиозного учения или с научно-технической точки зрения. Нет одинаковых людей, как нет и одинаковых рамок. Мифический мир дает нам понять, что все наполнено жизнью и человек — лишь часть высокоразвитой системной среды. Он с нею связан, хотя и изгнан из нее в настоящее время. Не будь этой связи, мы не смогли бы существовать» (Айя Зариня).



КОСТЕР

Ритуальное чаепитие у входа переозначивает павильон в уютный чайный домик. Художники Кирилл Пантелеев и Марис Ужанс (оба в черном) разводят костер в специально предназначенной для этого железной вазе начала прошлого века. Куратор культурных проектов Сандра Якушонока (в желтом) растапливает самовар. Как отметила художница Ивета Лауре (от колонны справа), устроителям акции удалось избежать амбициозности, что понятно: при изначальном отказе от развлекательности расчет делается на соучастие подготовленного зрителя, на то, что у каждой индивидуальности проявится своя инстинктивная мудрость, свой жест, свой камертон. Все последующее — практически чистый эксперимент, опыт работы над собой, в чем, собственно, и заключена суть искусства.



ОКНО

Иннокентий Марпл мог бы считать себя владыкой бесконечности, когда бы не ночные кошмары. Все дело в том, что во времена Марпла могила по определению считалась замкнутым пространством, а бесконечность смирно стояла на месте и не отбрасывала тени.

«Размышляя о будущем мира, мы всегда подразумеваем, что мир будет там, где он должен быть, если бы он двигался как сейчас. Мы не понимаем того, что он движется не по прямой, а по кривой, и что он постоянно меняет свое направление». Эти слова Витгенштейна Рорти поставил эпиграфом к своей книге «Философия и зеркало природы» (Philosophy and the Mirror of Nature, Princeton, 1979). Тут главное не в том, говорит Рорти, кто там куда движется, главное, истины надо создавать, а не открывать. Не то так и будешь вечно отпирать шкаф дрожащими пальцами, не зная, кто на сей раз оттуда вывалится — тень тени отца Гамлета или Дед Мороз.

Современная культура легко разомкнула парадигму познаваемого мира, приняв его за иррациональный. Грачи прилетели посреди зимы и выпили у Саврасова всю водку — Хичкок умер, теперь все можно. Кто-то сказал, что культурная ситуация ныне движется «из узкого лона социального детерминизма в широко открытое интертекстуальное пространство». Не помню точно, кто изобрел эту комичную дефиницию, но она забавляет именно своей правдоподобностью: так и видишь, как линейность причинно-следственного ряда наглядно скругляется в более-менее дееспособный миф. В этом, надо понимать, ее, культурной ситуации, актуальность: из-под реки внезапно вынули русло, и она с перепугу свернулась в шар.

Но если Шекспир на противопоставлении замкнутого пространства (prison, confines, wards, dungeons; too narrow, bouded in a nut shell) и бесконечности сна (thinking, ambition, mind, infinite space, dream, shadow, airy and light, a shadow’s shadow) возводил здание классической трагедии, то Марпл просто выставил оконные рамы, чтобы немного проветрить помещение.



ВЕРТИКАЛЬ

«Холодно, ветер как бы с моря,
что странно, потому как слышать
здесь можно лишь то, что видишь».

А. Никласс, «Рижъская проза».

Европейская композиторская музыка выросла из церковных жанров, имеющих дело с храмовой вертикалью, воплощенной в соответственных архитектурных формах и в структуре иконостаса. Именно потому, что музыку «видят» в подчиненном вертикали пространстве, в котором направление «вперед-назад» несущественно, время в ней статично. Пространство Иннокентия Марпла, напротив, топологично, и поэтому времени в нем нет. Оно растворено в этой топологии и появляется лишь для того, чтобы показать в звуке ближайшую перспективу или создать — по принципу эха — иллюзию нескольких пространственных планов, в то время как слушатель видит единственный.

Акустические сумерки паркового павильона освещены усмешкой приклеенного к стене времени.



ПОПАЛИ

Люди разбиты на группы, которые выполняют Божью волю, не ведая, что творят. Господи, думают они при этом, куда мы опять попали. Смех красиво сжимает легкие, порциями выбрасывая в выстуженный воздух клочки пара, последние фиксируются на стенах сырыми пятнами, это моментальные фотографии смеха. Смеясь, легче сохранять дистанцию по отношению к идеалу. Будто бы сырые от смеха стены говорят: посмотри, кто пришел — Иннокентий, образчик бессовестного вымысла.



* Акция «Письма. Letters. Vestules» является самодостаточной частью продолжающегося с 2000 года проекта «Иннокентий Марпл» (Латвия, Россия, США, Ирландия, Италия, Япония, Малайзия).















































ЛЕА ГОЛЬДБЕРГ: Спящая царевна

In ДВОЕТОЧИЕ: 9-10 on 21.07.2010 at 15:58

Зелье сонное в яблоке скрыто –
Задремать на века, на века.
На хрустальном гробу раскрытом
Пляска света и тени легка.

Чрево гроба хрустального вскрыто,
И над ним пролетят века,
Только солнце и ветер открыто
Губ холодных коснутся ледка.

А еще промелькнет над нею
Вереница ночей и дней,
И воюющие, и изменники
В распре, в мире, в крови, в огне.

И предстанет в саду забвения
Эта сказка, спящих сонней,
И не тронут ее изменники,
Не придут вояки за ней.

Хлад победный успокоения
И успенья вечная сень,
Увяданья меж и цветения
Лишь качнется хрустальная тень.

В озаренье, смежающем очи,
Как в покое озерных вежд,
Только тихо оно кровоточит,
Сердце темных, тайных надежд.

Да придет ли, прибудет ли странник
По путям перепутанных лет,
Разобьет ли хрустальные грани,
Принесет ли любовь и привет?

Что за звуки шагов спешащих?
Это он, это он один.
Блажен пробуждающий спящих,
К царевне пришел царский сын.



РЕЧЬ ЖЕНИХА

Встань, невеста, встань, невеста,
Жизнь стучит в твою могилу.
Встань, невеста, встань, невеста,
Прокляни или помилуй.

От любви зарделись щёки,
Угадав и стыд, и негу.
Будь женой мне, вот и сроки.
Встань, проснись, белее снега.

Пробуждения слезные росы,
Сколько лет уж слеза не текла?
Как поставишь ноженьки босы
Ты на землю в осколках стекла?

Ведь разбился сон и разбился гроб,
И разбиты покоя чары
Ты придёшь ко мне, пробудившись, чтоб
Жизнь принять от меня, словно кару

Ведь повырубил сказочный сад лесоруб
Наступил сладкой дрёме конец
И отныне тебе дни тревоги и — груб,
Страстной ночи терновый венец.

И быть может, взмолишься, невеста моя:
Кто вернёт мне мой сон чистоты?
И проклятьем заменишь хвалу:
Будь же проклят, будивший, ты!

Ведь пойдёшь ты по терниям, плача от ран,
Ведь не сыщешь ровного места,
Ибо это назвали мы жизнью, сестра,
Пробудись, пробудись, невеста!



БЛАГОСЛОВЕНИЕ НЕВЕСТЫ

Сердце не вернёшь
К дрёме на века,
Ибо свет хорош
И зрячесть сладка.

Славься вновь и вновь,
Нарушитель снов,
Пробудивший боль
И проливший кровь,

За восторг и тугу,
Мои горечь и мёд —
Полной чашей в кругу —
Душа воспоёт.

Славь того, кто дал свет,
Славь того, кто спас,
Дарит день привет,
Ночи мрак угас.

Славен милый мой,
Ибо дал губам
Прошептать «Прости»
Родным гробам

Ты, душа, воспой —
Ты теперь сестра
Миру тех, кто с тобой
Не спит у костра.

1949


Перевод с иврита: ГАЛИ-ДАНА ЗИНГЕР















































КСЕНИЯ ЩЕРБИНО: Генрих фон Клейст. Гете и Штайнер

In ДВОЕТОЧИЕ: 9-10 on 21.07.2010 at 15:55

ГЕНРИХ ФОН КЛЕЙСТ

У марионеток есть преимущество невесомости. Их не тревожит инертность материи, той материи, что более всего сопротивляется танцу. Сила, поднимающая их в воздух, больше, нежели та, что тянет их к земле. Нам, людям, необходимо коснуться земли, отдохнуть от усилия движения. Этот миг отдыха не вписывается в рисунок танца.

Немецкие генералы редко бывают послушными марионетками, сказал генерал Поль Людвиг Эвальд фон Клейст, глядя на отступающие танки1 .

Эвальду Генриху фон Клейсту страшно. Вчера еще просто Генрих фон Клейст, он неуклюже выплевывал вишневые косточки в деву с именем асфодели – Адольфина Софи — вишневые косточки похожи на гранаты, оставляют вишневые пятна – он плюнул вишневой косточкой в себя и расплылся – тяжелый, плоский, красивый. Вчера походило на давно прочитанную книгу – вчера он, неуклюжий любовник и нежный поэт, плевался вишневыми косточками в женщину, в которой в последнее время видел смысл земного служения.

Как тяжело, переваливаясь боками, пачкая воздух, летит косточка, прорастая сквозь пространство, взрезая пространство на до – и после – как внутренняя зеленая и внешняя серебряная стороны листа, каждая косточка уже содержит будущий лист. Вишневое дерево, проросшее из его пистолета 21 ноября 1811 года, заслонило солнце – сначала для нее, потом для него. По обратную сторону пространства они походили на марионеток со сбежавшей веревочкой – вот еще полдвижения назад, и мир казался каруселью, а теперь два неловко скомканных тела, как два использованных носовых платка с продранным кружевом – словно приглашение на вальс столетней давности.

С деревьев тянулись любопытные сумерки, сжимались и молчали птичьи горла, глаза подернулись прошлогодней встречей, и остывающее дыхание памяти разлетелось на сотни лепестков.

Другие женщины были, не было других птиц2 . Там, в космосе, весь млечный путь – огромное вишневое дерево в цвету, а мы как аэронавты перед высадкой на луну, держатся за руку, смеются и плачут – словно кто-то дергает за вернувшиеся веревочки, уже в другой, висельной плоскости – только посмотри на эту девицу, что танцует роль Дафны! Преследуемая Аполлоном, она оборачивается, чтобы взглянуть на него. В этот момент душа ее теплится где-то в районе копчика. Когда она наклоняется, кажется, что ее вот-вот переломит пополам, как наяду у Бернини. А тот молодчик, что танцует Париса, когда тот, окруженный тремя богинями, тянет яблоко к Венере – да его душа в самом остром кончике локтя! – и можно бы станцевать этот кружевной столетний вальс – в пределах антигравитации, биомеханические существа с печальными глазами, птицы, кружащие вокруг всемирного вишневого древа познания, ибо яблоки суть тоже вишневые косточки – но, на секунду оглянувшись на землю, мы снова попадаем в тенета ее притяжения и лежим сломанные.

Сегодня, Эвальд фон Клейст-Шменцин, конспиратор, лесной царь собственному сыну, он собирается похитить его красоту – 21 августа 1938 года на встрече с Черчиллем, лордом Ллойдом и советником министра иностранных дел Ванситтартом недвусмысленно заявил, что Гитлер на войну решился. Вишневый сад Чехова, неожиданно разросшийся по всей Пруссии, России и младшей Польше, рассыпая град разрывающихся в полете косточек, стуча по крышам, взрезая бока машин, вспарывая брюшные полости кораблей, взламывая кисти самолетов, заметая белым лепетом больничной марли красные рваные пятна. 20 марта 1939 года, Эвальд фон Клейст-Шменцин, он передал английскому журналисту Яну Кольвину сигнал о намерении напасть на Польшу – сегодня, Эвальд фон Клейст, я вспоминаю, как собирался принести сына в жертву свободе – с гранатами в рукавах, он должен был приблизиться к фюреру –

словно птице Рок скормить часть своего бедра, чтобы пролететь сквозь пространство повествования, словно отдать самое дорогое, пожертвовать всем, что после-себя, собственноручно затянуть петлю и вот, движение руки кукловода – и сын распадается на сотни твердых и круглых вишневых молекул, каждая с продольным ребрышком посреди, маленькие планетки плоти, перекраивающие вселенную наново, в новое завтра, в котором я –

Эвальд Генрих фон Клейст-Шменцин, лейтенант, готовый принести себя в жертву во имя отца и свободы, знаю, что 16 апреля 1945 года я, Эвальд фон Клейст-Шменцин, отец, хладнокровно принесший себя будущего в жертву, уже мертв, а я – жив и с головой зарываюсь в снег вишневого цвета, смеюсь как сумасшедший и кричу – как будто я последний из живых. После войны было слишком много птиц – раздобревших от трупной кормежки, пуганных птиц, не боявшихся гудения истребителей – пять забьет собой двигатель, сотня заклюет пилота, в жестяном аквариуме плывущего по воздуху – птиц, не умеющих летать, только падать – и слишком долго не было снега.

А когда снег, наконец, пошел – нетающий, холодный, облетающий с ресниц, как вишневый цвет, я, Эвальд Генрих фон Клейст-Шменцин, известный также как Генрих Клейст, вспомнил.

Марионеткам нужна земля только для того, чтобы легко скользнуть по ней взглядом, как эльфы, — миг, и снова качнется маятник движения.


P.S.:
Генрих фон Клейст (1777-1811)
Эвальд фон Клейст-Шменцин (1890-1945)
Поль Людвиг Эвальд фон Клейст (1881-1954)
Эвальд Генрих фон Клейст-Шменцин (1922)

1 Поль Людвиг Эвальд фон Клейст — немецко-фашистский генерал-фельдмаршал. В 1944 уволен в отставку за поражения и несогласие со стратегией Гитлера. В конце войны взят в плен англичанами и в 1946 как военный преступник передан Югославии, а затем СССР. Был осужден и умер в заключении.
2 Vogel – птица (нем.)


ГЕТЕ И ШТАЙНЕР


Ундины видят сны соединения и растворения материи. И такое сновидение, в котором живет растение, — сновидение ундин, в котором растение растет от почвы вверх.

Выдирая, раздирая, пласты земли, траву с корнем выдирая, когтями почти, нет, всей плотью руки, жадной и нежной одновременно, как мужчина, с которым вчера лежала, а сегодня молчу. Огромное поле, зеленый усталый пырей, который упорно называю – полынь, как Раскин со своей St. Bruno’s Lily, лилией святого Бруно, Джордано Бруно непременно, так же, на золотом огненном колесе по полю, выжигая ересь и стыд, как я над сорной травой горбачусь.

Мгновенно скукоживающиеся, зелено-серебряные протянутые ладони, ничего не помню, что там Офелия пела, но лучше – Гете, видоизмененные листья, божественная зеленая метаморфоза, зеленые горы на буром, уставшем поле. Тычинка является сжавшимся лепестком, и что лепесток – это тычинка в состоянии расширения; что чашелистик – это сжавшийся, приближающийся к известной степени утонченности стеблевой лист и что последний – это под напором грубых соков расширившийся чашелистик, абстрактная единица плоти, моя рука, сжимающая стебли, сжимающая твой член, стебли, член, стебли, соитие, выдирая, раздирая пласты земли, траву с корнем. Маленькие космические кораблики семян рассыпаются в руках, заселяя собой новую вселенную – глаза, порожденные мужским и женским – что необходимо для созревания миндалю, одуванчику, чертополоху? Что может наблюдать ясновидящий, когда вянет полынь-пырей? Понимание растения через слово – что меняется в тот момент, когда действие становится звуком? Некую ауру смерти, которую невозможно зафиксировать самой мощной камерой Лейка?

Молочная травная кровь, пачкает руки, платье, хуже всего от одуванчика, тогда точно вся кожа в рыжие кольца, словно эльфы ставили миниатюрные банки. Вкус горьковатый, чуть терпкий, совсем не молочный, но все равно детский. Закат тоже молочный, обволакивающий облаком комаров, легким звоном, вздрагивающим под ладонью, живым и мягким, как батик – и распадающимся на тысячи звенящих молекул, словно сеет свои семена, маленькие космические кораблики, птицы в пронзительном воздухе.

Сильфы, вынужденные пронизывать воздух, лишенный птиц, теряют самих себя. Они не имеют своего «я», им его дают птицы — в том, что птицы вызывают в воздухе, пролетая в нем, сильфы находят свое «я». Семена сильфов, разметанные по ветру, превращаются в комаров – кто из них хотел бы быть птицей, кто из них птицей быть не боялся. Воздух натянут, как марля вокруг головы, арабский кошмар, прозрачный и мягкий.

Травяной царь, травяной царь, у Гете – весь из львиного хвоста и короны, зеленого хвоста, ветвяного хвоста, обещающий и неподвижный. Неужто ты не видишь – никто не видит? Ночью, я знаю, придет меж зелеными без света шторами, прозрачный, холодный, легкий, ляжет рядом, тонкий и гибкий, спрашивать: зачем траву полола?

Траву посадить.

Я ж сажал уже.

И вспыхнет заоконно, заухает подальше, словно заманивая, словно лилией распускаясь в белой, младенческой почти, ночнушке, словно обещая – силой возьму,

И поле, зеленое, живое, сомкнется надо мной одеялом, скользким, холодным, укачивая, убаюкивая, выдирая меня из жизни.

Ундины, собственно говоря, постоянно видят сны, и сон является для них их собственным обликом.



































И.ЗАНДМАН: golubye_tzvetochki.doc

In ДВОЕТОЧИЕ: 9-10 on 21.07.2010 at 15:32

Тогда обрати внимание на голубой цветок, который ты здесь найдешь.
Сорви его и смиренно отдайся воле неба.
Новалис.

Светлого дерева грубой шлифовки и кустарной резьбы прямоугольная шкатулка лежала на невысокой каменной ограде. В ней извивалась нитка пластмассовых бус, лицом ниц валялся значок какой-то женской организации (ВИЦО? – я перевернул, но увиденное тут же забыл) и покоилась фарфоровая брошь с незабудками, одна из которых была отколота. Бусы продолжали своё неприязненно извилистое движение и тогда, когда я изучал небогатое содержимое шкатулки. Значок, после того, как я впустую ознакомился с его назначением, сразу же свалился вверх остриём того гвоздика, которым прежде крепился к лацканам жакетов. Брошь с незабудками невозмутимо ждала, пока, повинуясь ставшей уже привычной страсти к голубым предметам, я прихвачу её с собой.
Постоянный поиск знаков, уже вполне обыденно, удовлетворялся находками. Улицы города поставляли их бесперебойно. С нахождением стоявших за знаками значений дело обстояло прямо противоположным образом. Какие уроки судьбы, какие обещания или хотя бы намёки мог я извлечь из этого случайного дара?

Autosave-File vom d-lab2/3 der AgfaPhoto GmbH

Вспоминать средневековую легенду о рыцаре, кинувшемся в полном боевом доспехе собирать для дамы своего сердца букетик прибрежных безымянных цветков, неуклюже свалившемся в воду и затонувшем, с «Незабудьменя!» на устах? Я затруднялся поверить, что рыцари в латах вообще способны были пошевелиться.
После того, как при содействии ворота и лебёдки их водружали на коней, они лишь превеликим усилием справлялись с привинченной к железной рукавице железной же булавой.
На жёлтой латунной булавке можно было прочесть: Made in England.
Поверить вообще было чрезвычайно трудно, хотя и хотелось. Да и мог ли я, в самом деле, поверить в то, чего мне хотелось более всего. В Германии в XV существовало поверье, будто бы носящий незабудки никогда не будет забыт своим возлюбленным. О том, нужно ли носить незабудки живыми или мёртвыми, история умалчивает. А ведь жизнь незабудок непродолжительна, и свои цвета за столь краткую, хоть и не бессодержательную, жизнь они сменяют, по меньшей мере, трижды. Не помню, в какой именно последовательности это происходит, мне давно не доводилось видеть живые незабудки, но розовато-сиреневый и белый попеременно с голубым окрашивают их лепестки. Цвета ли это рыцаря, цвета ли его прекрасной дамы, цвета ли её господина? Фарфоровые незабудки верно передавали все три тона одновременно.
Подобные броши, как мне удалось выяснить, производила фабрика Royal Albert, основанная в 1894 году Томасом Кларком Уайльдом. Принц Альберт был уже тридцать три года как мёртв, одиннадцать из которых королева Виктория оплакивала его память вместе с памятью Джона Брауна. Маленькая, дюйма в полтора диаметром, клумба фарфоровых незабудок не имела ни малейшего касательства до имперского траура.
Перед смертью Её величество повелела похоронить себя с халатом Его Высочества одесную и с локоном и портретом мистера Брауна в шуйце.
Хотел бы я знать, носили ли эти джентльмены незабудки в петлицах?
Последовательно становившаяся частью всё более крупных промышленных объединений по производству фарфора, 20 декабря 2002 года фирма Royal Albert начала вырабатывать свою продукцию в Индонезии, что, как уверяют специалисты, вызвало глубокое недовольство рынка, «определённо предпочитающего видеть фарфор Royal Albert английским и отдающего предпочтение изделиям с надписью Made in England».
Хотел бы я знать, продолжают ли в Индонезии выпускать брошки с незабудками?
Много будешь знать, скоро состаришься.
Хорошо бы.

«- Не сокровища так невыразимо привлекают меня, — говорил он себе самому, — жадность чужда моей душе: я мечтаю лишь о том, чтобы увидеть голубой цветок. Он неустанно занимает мои мысли, я не могу ни писать, ни думать о чем-либо другом. Я никогда не испытывал ничего подобного: точно все прежнее было сном, или точно я пронесся во сне в другой мир. В том мире, в котором я жил, никто бы не стал думать о цветах; а про такую особенную страсть к цветку я даже никогда и не слыхал».
Сколько я ни перечитывал Новалиса, голубой цветок оставался для меня словосочетанием. Или нет. Сколько я ни перечитывал Новалиса, голубой цветок оставался для меня гербарным препаратом: никогда не виданные цветочки льна, цветки цикория, редкие, но хорошо знакомые, вызывавшие в жившем во мне Робинзоне Крузо мгновенную мысль о цикорном кофеи, быстро вянущие без воды и столь же быстро восстанавливающиеся в воде незабудки, яркость огуречной травы. Их всех заменили теперь соцветия плюмбаго, свинцовки: ровной нездоровой бледности голубизна, липнущая к одежде, коли походя плечом задеть, сереющая на ходу.
Но мои уличные находки почти каждый раз напоминали мне, что голубые цветы могут помочь мне. «Мне казалось бы, что я сошел с ума, если бы я не сознавал все в себе с такой ясностью; не мыслил бы так отчетливо; я точно все лучше знаю. Я слышал, что в древние времена животные, деревья и скалы разговаривали с людьми. У меня теперь такое чувство, точно они каждую минуту опять собираются заговорить, и я как бы ясно вижу, что они хотят мне сказать. Есть, вероятно, еще много слов, которых я не знаю: знай я их больше, я бы мог лучше их постичь».

1. Матерчатый синий василёк, вероятно, из-за чёрных тычинок упорно принимаемый мной за мак.
2. Плоский пластмассовый десятилепестковый полупрозрачный лазоревый полуцветик.
3. Плоский пластмассовый восьмилепестковый непрозрачный лазоревый полуцветик.
4. Восьмилепестковая формочка для песка, пасочка.
5. Пластиковая подставка для день-рожденной свечки, не то цветок, не то цветоножка.
6. Голубая картонка с отсветом неизвестного науке квита и надписью Flower Lingerie.
7. Соломенный плохо прокрашенный псевдо-василёк. В игре петушок-или-курочка он мог бы быть петушком.
8. Смятая колесом жестяная незабудка.
9. Крошечная театральная блёстка, нахально поймавшая мой взгляд.

И то, за чем я нагнулся уже совсем по ошибке – вырванная с мясом, читай: с ошмётками голубой джинсы, притворившаяся медной пуговица с надписью BLUE FLOWER, окружившей венчик о пяти лепестках. Будь она воистину медной, и во всём неистовстве празелени ей бы едва удалось достичь межеумочной бирюзы, что уж говорить о цветочной синеве заявленной бесцветными вдавленными в металл буквами. Не масонские ли это штаны, пришло мне в голову глупо ухмыльнуться.
В 34-м, после прихода Гитлера к власти и гонений на масонов и масонскую символику, было принято решение сделать незабудку тайным опознавательным знаком. Малоприметные запонки и галстучные булавки для мужчин, скромные брошки для их дам верой и правдой служили ушедшему в подполье братству, так что братство и в послевоенные годы их не забыло. Не продолжение ли это? Открыть фабрику по производству невыразимых. Я имею в виду не кальсоны, но сами порты. Зримую голубизну оставить за чёртовой кожей, незабвенным же отдать вербальную, это ли не идеальная памятка пользователю штанов? Впрочем, скорее – нашедшему пуговицу, чем носителю целого.
Вот уже год, как я помню об этой пуговице. Каждый раз, подбирая с асфальта очередную голубую находку, я подумывал о том, что пора бы уже осуществить своё изначальное намерение и завести реестр, где, проставляя даты, дотошно описывать каждую попадавшуюся мне на дороге голубую штуковину. Поскольку я не стал этим заниматься с самого начала, мне было ясно, что даты придётся фальсифицировать, и эта необходимость подделки, столь незначительная для всех, кроме меня самого, каждый раз мешала мне сесть за компьютер и открыть новый файл – golubye_tzvetochki.doc. Желание сопоставить в дальнейшем найденное с происходившим, хотя бы во сне, а иногда и наяву, становилась всё более неосуществимым, если я так и не преодолею своей идиосинкразии к фальшивой достоверности.
Но если я погрешу против правды, против той, пока что неоспоримой, календарной правды, так мне казалось тогда и так по-прежнему кажется, я убью тот самый мельчайший, незначительнейший шанс понять, который мог быть мне дан. Заметьте, обращаюсь я неизвестно к кому (к столь необходимому мне неизвестно кому): я не говорю, что этот шанс был мне дан, я не столь самонадеян, но только – мог бы быть дан. Мне ли отвергнуть такую возможность ради ложно понятой красоты композиции? Я ведь давно уже догадался, что обречён складывать свою головоломку безо всякой надежды увидеть её когда-нибудь законченной. Так же как и вы, мой неизвестно кто, так же, как и вы.
Всё началось с деталей картонных паззлов, попадавшихся мне с незавидным постоянством на пути в библиотеку. Чаще всего попадались сплошь голубые, голубые с обрывками белых облаков и крыл, голубые с верхушками зелёных дерев, голубые с жёлтыми и красными клювами. Я старательно подбирал их, недоумевая, скольким небесам они принадлежат, пока не нагнулся – напрасно, как решил я тогда, ненапрасно, как считаю теперь – за зеркальным осколком, принятым мною за ещё один мозаичный фрагмент небосвода. Поднятый осколок побелел, пустил зайчика и, наконец, поймал мой взгляд.
(Я продолжаю эту запись в субботу седьмого числа седьмого месяца две тысячи седьмого года. Рекордное число пар, сообщают Йеху.ньюз, решили именно сегодня зарегистрировать свой брак в надежде вернейшим образом достичь седьмого неба).
После этого мне перестали встречаться картонные составляющие неба. И вообще, любые элементы картонных мозаик. До тех пор, пока на скамейке возле помойки я не подобрал брошенную кем-то мятую коробку с паззлом «Аквариум».

Я принёс её домой и аккуратно разложил на столе. Все детали были на месте. Кто-то перерос простую игру. Для меня же всё только начиналось.
Поскольку я не вёл точного учёта своих находок, я ничего не могу утверждать с уверенностью, но мне отчётливо представляется теперь, будто многие их них случались серийно и даже завершались некоторой полнотой. Так, например, мне помнится, что с тех пор, как я нашёл лазурные пластмассовые чётки, я больше не находил ни одной синей бусины. Модули ЛЕГО одно время тоже шли косяком, так же как и бельевые прищепки, хотя ни те, ни другие не привели меня ни к какому заключительному обретению и до сих пор продолжают падать с неба. Из найденных синих кирпичиков мне покамест не удалось построить ворота Иштар,
зато прищепки появляющиеся и исчезающие сами собой, не раз пригождались в хозяйстве. За три дня я подобрал три стеклянных шарика с голубым и рыжим нутром, которые ношу теперь в кармане.

 

marblesvy3

 

У меня их никогда не было. Даже не помню, видел ли их у кого-то в руках. Если бы видел, украл бы, непременно бы украл.
Зато я о них слышал. Говорили, что их не купишь, можно только найти или в подарок получить. Что их можно извлечь из аэрозольных баллончиков с краской. Встряхнёшь баллончик и слышишь — стучит. Только иногда какую-то мелочь в них суют, дробь какую-то. В одном из десяти наверняка найдёшь. Что их можно выковырять из панно в одном из городских кафе. В каком – не говорили, секрет. Что соседний пацан нашёл целую россыпь. Где? Да за заводом стекловолокна. А как туда попасть? Да не знаю, чего привязался! Да нет, он их на аэродроме собирал, они же как получаются? Вот самолет взлетает и от трения шасси по асфальту при высокой температуре асфальт плавится, а потом стекленеет. Ну, это уж ты загнул! Тогда бы они были только чёрного цвета. Так ты ж их не видал никогда! Не видал, но я знаю. Мне один говорил, что самые ценные – тёмно-зелёные, как изумруды. Синие ценнее.
Отстань, за что купил, за то и продал. А этот за них себе настоящую модель Боинга выменял! Я бы не стал менять, я бы хранил.
Говорили, что это просто-напросто полуфабрикат при переработке стекломассы в стекловолокно. Просто-напросто?
А мне девчонка одна говорила, что у тётки её таких пол-аквариума. У неё муж в заграницу плавает. Я бы украл. Так она и тырила потихоньку. На жевачку меняла.
Мне отец жевачку привёз, так она меняться хотела. Хочешь, говорит, лунный дам. А я не стал. А я б сменял, на что хочешь сменял бы. Ну и дурак.

Стоило мне написать о цикличности, как я снова наклонился за синей вырезной картонкой со скруглёнными конечностями – глубокий синий, уходящий в фиолетовый. Ночное небо? Тропическое? Гадать бессмысленно. Разглядывая воплощённую условность, следует принимать её со смирением. Я же не сомневаюсь, что имеется в виду небо. Уже славно. Условности мира сего, так же как и закономерности его, нам даны не в наказание, но в насмешку над нашей страстью к познанию. Каждая новая условность всё дальше уводит нас от непостижного или, по крайней мере, нам так мерещится, ведь от него не уйти. В том же повинны и закономерности. Зато случайные совпадения в этом не обвинить.
В окнах Дома Рецаби, куда уже вселились жильцы, в освещении дневного неона, я разглядел акустические потолки с изображением голубого неба в ягнятках облаков. Сам Рецаби жил ниже уровня проходивших рядом с ним улиц. Черепица крыши лишь до пояса доходила прохожим. Автомобилисты проносились мимо, даже не представляя, что за низкой каменной оградой стоит дом. В последние дни перед выселением Рецаби прохаживался по двору среди рухляди, которую собирал всю свою жизнь, заложив руки за спину и уставившись себе под ноги. Два кота шли за ним по пятам. Новосёлы с третьего этажа отстроенного на том же месте здания смогут, лёжа на полу с подогревом, глядеть в нежно-голубое небо, напечатанное на пенопластовом потолке и пересчитывать своё не убывающее и не прирастающее стадо.
Я же хочу рассказать о непарных объектах своего собрания. Хотя бы для того, чтобы убедить вас и убедиться самому в том, что непарность их совершенно мнима.
Так, например, голубой дельфин на магните нашёл своё отражение во сне Додика от 1.XI.2003.
(Додик регулярно присылал мне записи своих снов. Потом выяснилось, что сам он их не хранил. Видимо, уверенный в моём фетишизме, он не сомневался в их сохранности. Меня же они то раздражали, то забавляли. До тех пор, пока я не стал наклоняться за голубыми и синими квадратами лото и осьминогами мозаик. Тогда я начал понимать, что природа этих записей и моих находок едина и что возможности расшифровать их значение по меньшей мере удваиваются, если рассматривать их параллельные существования одновременно.)

1.XI.2003. Додику приснилось:
С О. мы вторгаемся в длинное и приземистое двухэтажное строение, принимаемое мною по началу за дворец голландского короля. Поселяемся в одном из необъятных покоев, пытаясь по утрам ускользать от недреманного ока горничных. Наступает момент, когда пере?вы?селение представляется уже неизбежным. С тоской смотрю на полку платяного шкафа, уже заполнившуюся книгами. Думаю, что придётся подобрать несколько не слишком больших картонных коробок, чтобы их упаковать. Параллельно с этими мыслями меняется представление о дворце. Вероятно, подспудно происходит осознание того факта, что подобная протяжённость в пространстве не может быть голландской. Это резиденция шведского короля, — догадываюсь я и начинаю ждать королевского появления, которое так и не происходит. Однако в комнате за столом возникает некто, принадлежащий к королевской фамилии, одутловатый и страдающий аутизмом (принц датский?) Он поглощён составлением и одновременно выращиванием букета. Часть растений удивительна и незнакома. Один цветок похож на налитого сине-лиловыми чернилами дельфина. Меня предупреждают, что его нельзя касаться. «Это — дельфиниум?» — спрашиваю я и просыпаюсь.

Синий и голубой очень часто появлялись в записях Додика, гораздо чаще, чем все остальные цвета. Мне, которому сны показывали скупо и, я бы сказал, будто на экране маленького чёрно-белого телевизора, эта несправедливость всегда казалось вполне закономерной. Сны, несомненно, синего цвета, а уж предъявляют тебе синьки или гранки – не так уж и важно.
Слово «сенильна», так же, как и «Синай» с «Сенегалом», появлявшиеся в тех снах, которых я здесь не привожу, тоже отсвечивали синевой.

5.VIII.05
Наконец-то хоть что-то запомнилось из снившегося:
Я – кошка и одновременно наблюдатель. Кошка в борьбе с мышками (выглядящими маленькими старушками, копошащимися на краю раковины) льёт в раковину масло и поджигает его. Пламя летит в воронкообразную вытяжку прямо над раковиной. Наблюдатель озабочен, не сгорит ли весь дом.
Затем сцена «обручения». Старик достаёт кольцо с синим камешком, окружённым бриллиантами. «Сапфир», — говорит он и протягивает его старушке, которая передаёт его ещё более древней старице. Та рассматривает его внимательно. Наблюдатель сознаёт, что навряд ли это — обручение, скорее – алмазная свадьба, и озадачен вопросом, понимает ли старушка что-нибудь или совсем сенильна.

Время от времени я раскладывал на столе или на диване свои находки и, вооружившись письмами Додика, пытался совместить его слова с ничьими предметами.

Маленький носорог, не столь далёкий от своего Дюрером гравированного прародителя, не раз тиражированного в белом мейссенском фарфоре, а на сей раз отштампованный в тёмно-синей пластмассе, нашёл свою пару во сне от 27.XI.2001:

На улице Сапфирового Камня рядом с бывшей румынской ночлежкой встречаем стаю бездомных собак. Собственно говоря, они и появляются со двора ночлежки «Жасмин». Среди нескольких мелких мохнатых дворняжек – лохматый носорожек. А позже я замечаю и крошечного козла.

Обтекаемая инопланетная голова, которой любой телезритель или читатель комиксов наверняка мог бы дать имя, была узнана во сне от 17.VI.05:

Приснилась традиционная уже смесь конторы и маминой квартиры. Над ней живёт З. Я хожу по его жилью, заглядываю в его компьютер, тороплюсь уйти, пока он не вернулся.
Последний день Старого года. Мне страшно хочется позвать З. к нам, но я ничего не могу придумать. Не подняться ли мне к соседке? Ведь я не обязан знать, что З. там поселился. Зайти и выразить изумление при виде него. Пока я ломаю над этим голову, он каким-то образом появляется у нас и в свою очередь изображает изумление при виде меня. Потом сидит рядом, прижавшись щекой к моей щеке, плачет и тычет острым стальным пером себе, вроде бы, в нос. Я отстраняю перо, параллельно вижу мелко исписанные этим же пером страницы.
Кто-то появляется в квартире и передаёт мне подарок от О. Подарок — джинн, он сидит в цилиндрической банке, изнутри измазанной густым мёдом, и похож на синеватую рыбу с человечьим лицом. Мне нельзя открывать банку, если я удержусь и не открою, всё будет хорошо. Разве ему хватит там мёда и воздуха, беспокоюсь я. Пугаюсь, что О. не хочет возвращаться, но передавшая банку (кажется, это существо женского рода) успокаивает меня: он за дверью, просто ждёт приглашения. Открываю ему.

Autosave-File vom d-lab2/3 der AgfaPhoto GmbH

Иной раз я решал, что как раз этот скафандр появился во сне 4.7.06:

В большом питерском дворе я вижу себя с ярко-синим, лазурным пластиковым или лаковым лицом-маской и в таком же плаще с капюшоном и в восторге рассказываю кому-то, что в точности такая же фигура встречалась мне во сне, и что иногда мне случается увидеть во сне деталь из будущего.

Троящиеся отражения радовали меня более всего. Я вспоминал трюмо (во мн.числе) своего детства и наслаждался многообразием открывавшихся ракурсов.
Даже присланный мне Соломоном подарок – запаянный пластиковый пакет с желеобразным составом цвета морской волны, который следовало замораживать, чтобы после приложить к больному виску – возник дважды:

17.11.1999
Снились инсталляции – прозрачные со всех сторон, мягкие матрасы-бассейны-аквариумы с пловцами, вода очень яркая – голубая, зелёная.

и 22.XI.03
Делёжка наследства, которую ведёт сам дед. Ощущение всеобщего недовольства, завистливой обиды. Чувствую себя не в своей тарелке, ничего не хочу, только отделаться от всего. Дед берёт в руки странный предмет, довольно плоский, в узорной золотой оправе, кажется, мягкий – наполненный цветным, кажется, синим прозрачным желированным веществом. У предмета форма сплющенных песочных часов, и я так и понимаю, что это – часы, только гораздо более медленные, вернее, рассчитанные измерять гораздо более продолжительные временные отрезки. Дед распоряжается: нечто должно быть продано, а мне на эти деньги куплены часы с бриллиантами, мне же отчаянно хочется именно те часы, только неловко попросить…

Множились и голубые цветочки. Даже если формально они не были голубыми, и тогда их освещала голубизна.

28.II.05
Снилось, что едем в трамвае миланского типа – деревянном, сидения по периметру – вся дорога проходит в туннеле, стены которого оформлены художниками так, чтобы проезжающий мог представить себе, что он в Лиссабоне. Панно выполнены из серо-сернистых керамических плит с процарапанными деталями. Организаторы этого аттракциона с нами в одном вагоне. Там, где они сидят, поперёк вагона развешаны вымпелы и флажки, яркие, аляповатые. Постепенно оказывается, что мы в Лиссабоне. Я подбираю голубую ажурную гирлянду – мужская и женская фигурки, цветочные цепи, всё из рельефной бледной однотонной бумаги. Спрашиваю О., не кажется ли ему, что это из кладбищенских украшений. Он соглашается, и я кладу парочку уже не на землю, где они были найдены, а на услужливо подставленный надгробный холмик. Потом было что-то ещё, но забылось.

15.III.04
Снилось, что я в дедовской квартире, разглядываю разорённую полку,
где прежде стояли старинные чашки. Там и сейчас стоит какая-то чашка (только – ЛФЗ, с изображением клавесина и нотами) и ещё несколько непонятных штучек: крышка от веджвудской пудреницы с персидской белой розой на бледно-голубом фоне, старая венецианская фотография (дедушка говорит, что фотограф – Скиндер), раскрашенный деревянный барельефчик, два профиля – Гёте и Доротея.

Гете считал, что синий цвет вызывает «неспокойное, мягкое и тоскливое настроение». О том, что считала Доротея, мы навряд ли когда-нибудь узнаем.
Я хотел бы считать до десяти и открывать старательно зажмуренные глаза.
Можно ли жить, считая облака на пенопластовых потолках, мне неизвестно.
Синий и голубой в снах Додика то закрывали перспективу, то открывали её с пугающей лёгкостью.

15.12.05
Приснилось, что мы живём в одной довольно просторной комнате в коммуналке. Чтобы отгородиться от соседей, когда из коридора начинают доноситься звуки ссоры, прикрываем небольшую фрамугу, приоткрытую над дверью в коридор.
О. даёт мне кусок кружевной клеёнки, чтобы завесить оконце. Моё удивление –можно ли прикрыть окно таким прозрачным куском? Замечаю, что там уже много разного повешено – голубая занавеска, ещё кружево и решётка… так что можно и эту штуку приделать.

9.9.04
Синяя с облупившейся краской калитка на засовах. Не помню, отодвигаю ли я засов или просто прикасаюсь к калитке. Она легко подаётся и раскрывается вовнутрь. За ней железнодорожные рельсы. Идёт поезд. На каком-то этапе он начинает задевать калитку, как будто проход сужается. Страх перед последствиями моей неосторожности. Вроде бы, понимаю, что поезд пройдёт, не застрянет, но калитка, по всей видимости, будет разбита.

«Темно-синие скалы с пестрыми жилками возвышались на некотором расстоянии;
окружавший его дневной свет был яснее и мягче обыкновенного; небо было
черно-синее и совершенно чистое. Но с наибольшей силой привлекал его голубой
цветок, который рос у ручья, касаясь его своими широкими, блестящими
листьями. Цветок окружали бесчисленные другие цветы всевозможной окраски, и
в воздухе носилось чарующее благоухание. Но он ничего не видел, кроме
голубого цветка, и долго разглядывал его с невыразимой нежностью».

Новалис собирался довести своего героя до Иерусалима и не успел.