ГАЛИ-ДАНА ЗИНГЕР, НЕКОД ЗИНГЕР: Этим летом на седьмом Международном фестивале поэтов в Иерусалиме «Двоеточие» предложило некоторым участникам фестиваля три вопроса:
Важна ли для них ритуальная составляющая поэтических фестивалей?
Отличается ли Иерусалимский фестиваль от других фестивалей, в которых они принимали участие?
Есть ли у них личные ритуалы, связанные с писанием (или неписанием) стихов?

АГИ МИШОЛЬ (Израиль)

А.М.: В каждом фестивале есть формальная сторона — организация, фонды, все те люди, которые прямо не связаны с литературой. Это, конечно, необходимо и с этого начинается всякий фестиваль. Но есть и ритуал, являющийся внешним выражением внутренних процессов. Я люблю ритуалы. Я люблю, когда у вещей и явлений есть структура, соответствующая их внутреннему содержанию. И не только в поэзии, но и в повседневной жизни. Все эти мелкие человеческие ритуалы. Я люблю ритуалы праздников. Сегодня часто помнят только, что на праздник, скажем, едят котлеты, забывая, о чем призван поведать этот ритуал. Ведь так же, как в поэзии мы говорим о форме и содержании, так и во всяком обряде есть его эзотерическая сторона. Фестиваль поэзии – это, конечно, не эзотерический ритуал, но, тем не менее, его форма тоже должна соответствовать содержанию. Мы с Ариэлем Гиршфельдом постарались построить иерусалимский фестиваль предельно чисто. Наше ведение вечеров было одноплановым и без украшений. Каждый день – студии и дискуссии с утренней энергией, днем и вечером — два круга авторских чтений, и каждый день заканчивался музыкой.
Н.З.: И, надо сказать, только хорошей музыкой, в отличие от многих известных нам фестивалей.
А.М.: А совершенно свободную часть фестиваля мы оставили на ночное время. Кто хотел – пел, кто хотел – разговаривал в кулуарах. Мы хотели, чтобы ритуал был строгим и классичным, без заигрывания с так называемой «широкой публикой», без поп-музыки, например, как это принято в Тель-Авиве – городе с совершенно другим характером. Там стараются преподнести публике этакий фриндж, всё сразу: и театр, и танцы, и электронику, и стенд-ап, чтобы было, так сказать, весело. Мы всего этого не хотели. Как сказал Альтерман: «Не умоляй прийти неприходящих». Вовсе не всё на свете должно быть популярным. И это, в конечном итоге, себя оправдало.
В моей собственной жизни ритуалы важны необычайно. Самый важный для меня ритуал тот, что является связующей нитью и сохраняет постоянство и последовательность моей внутренней работы. Это – как молитвенный коврик. Если молишься на одном и том же коврике несколько десятков лет, он сохраняет в себе энергию молящегося, он пропитан ею. Я начинаю свой день с сидения над чистым листом с чашкой кофе (не скажу – с сигаретой, потому что три месяца назад бросила курить). Это моя утренняя молитва. Я могу писать только у себя дома – мне нужен мой постоянный молитвенный коврик. Первым делом поутру я усаживаюсь за работу. Чаще всего я не довольна результатом, но мне необходимо проделывать этот ритуал каждое утро. Это – нечто вроде нити моей жизни с ежеутренними узелками, нечто вроде ожерелья. И если я этого по какой-то причине не сделала, я потом весь день неуравновешенна и не нахожу себе места. И еще одно: когда я чувствую, что ко мне приходит что-то действительно важное, когда руки начинают дрожать, у меня есть обычай (может быть, чтобы не сглазить) – я стараюсь не набрасываться на это сразу, я делаю посторонние вещи: разговариваю по телефону, лазаю в холодильник… множество посторонних вещей. И только потом сажусь записывать.

ТОНИ КЕРТИС (Ирландия)

Г.-Д.З.: Забавно, что на том фестивале, на который впервые приезжал Тео (Дорган), семь лет назад, я сделала то же самое, что и вы: отказалась стоять за кафедрой, читая стихи. Но по другой причине – для меня это было слишком официально.
Т.К.: Да-да-да-да! Слишком официально! И это тоже. Но я еще и страшно суеверен. Я убежден, что все поэты, стоящие на одном и том же месте, оставляют там слишком много энергий. Все эти поэты, которые читают там свои стихи день за днем, день за днем! Конечно, скапливаются огромные остатки энергий. Я люблю перемещаться по сцене.
Г.-Д.З.: Но почему Вы думаете, что они отбирают у Вас силу? Быть может, всё совсем наоборот?
Т.К.: Ох, всё может быть. Но я так чувствую. Вы знаете, мне нужно чувствовать себя легко. Я, например, не люблю, чтобы меня официально представляли. Мне хотелось бы. Чтобы сказали просто: «Тони Кёртис прочтет стихи». Мне неуютно, когда сообщают: «Он выпустил 35 книг и его жена ест корнфлекс…»
Г.-Д.З.: А она ест?
Т.К.: Нет. Мне нравится чувствовать себя свободно, ходить по сцене. В Ирландии я никогда не читаю по книге. Я их не заучиваю, стихи, просто – они у меня в голове, ведь так, в голове, а не на бумаге, я их и сочиняю. Вот, например, вчера в Иерусалиме я сочинил новое стихотворение и собираюсь этим вечером его рассказать. В таких вещах я чувствую себя уютно. Это не то, что читать лекцию по книжке, стоя за кафедрой.
Мои ритуалы? Наверное, они у меня есть. Я никогда не пью перед выступлением. Никогда! Даже это ритуал.
Г.-Д.З: А сочиняя?
Т.К.: Я пишу рано утром. Я мало сплю, и поэтому у меня нет серьезных проблем с выпивкой перед работой. А так, все ритуалы в моей жизни – изо дня в день одни и те же. Я очень простой поэт. Я обычно не делаю никаких заявлений. Нет. Знаете, серьезно, в этом отношении Тео гораздо лучше. Я его называю «Тео-оракул». Если вы хотите что-нибудь узнать – всегда обращайтесь к Тео. А меня лучше спросите что-нибудь о Йейтсе или Джойсе. Тут я вам много могу порассказать. Так я и делаю. Меня называют «Тони-стиральная машина». Тут меня трудно остановить. Сегодня за завтраком я рассказывал про Беккета, там, где чашки берут. Публика собралась.
Г.-Д.З: Тоже ритуал. А что было на других фестивалях?
Т.К.: Все фестивали поэзии очень разные. Тут, например, поэты нуждаются в переводе и поэтому всё выходит очень регламентировано, приходится читать именно то, что намечено заранее и переведено… то, чего как раз читать и не хочется. Одно незапланированное стихотворение я все-таки рассказал, чтобы добавить элемент чего-то личного, специального, непосредственного, неожиданного для всех и для меня самого. Но я очень-очень-очень счастлив, что я здесь. А перед тем, как приехать сюда, я был в Клифтоне на западе Ирландии. Там ритуал другой. Он называется «Неделя искусств», но продолжается 10 дней. С 1999 года я у них «writing resident». И вот я знаю, что в следующем сентябре, если я еще буду в живых, я буду снова ходить по этому городку, и он, и я будем выглядеть точно так же, как прежде, и идущие из школы дети будут показывать на меня и говорить: «Вот он, поэт. Он вернулся в город». Я обожаю этот ритуал. Что касается выступлений, то я выступаю бóльшую часть дней в своей жизни. Я хожу выступать в школы, я побывал во всех ирландских тюрьмах, во всех психиатрических лечебницах, гериатрических центрах и приютах. И это именно то, что мне нравится. Я беру гитару… Я – несостоявшаяся рок-звезда. Все знают, что я это обожаю. Это больше похоже на концерт, и для меня это – ритуал. Для этого мне не надо приезжать в Иерусалим. Но я хотел здесь побывать, потому что это такое особое место. Вообразите, что оно значит для такого, как я! Все мои предки были истовыми католиками, да и для меня, хоть религия занимает в моей жизни мало места, всё это вызывает религиозный экстаз. Это всё равно как если бы тот, кто читал и перечитывал «Властелина колец», жил всеми этими легендами, вдруг услышал, что те места реально существуют, что туда можно отправиться. Вот и мне вдруг предложили: «Пойди в Гефсиманский сад!» Прошлой ночью произошло нечто фантастическое. Мы ездили по городу на машине и подъехали к церкви Дормицион. Знаете, в том месте похоронен царь Давид. Там был один парень с гитарой и длинной бородой. Я взял у него гитару и запел:
I heard it was a secret court,
David played to please the Lord…
Я попросил его передать Давиду, что я не умею танцевать. Может быть, Давид сможет сделать что-нибудь, чтобы я научился танцевать – моя жена была бы счастлива.
Coming home after watching dancers
I left wondering why nothing in me moves.
I’m not a leaf, the river, the pass of a cloud.
I am the tree.

ТЕО ДОРГАН (Ирландия)

Н.З.: Этот иерусалимский фестиваль для вас уже второй. Заметили ли вы в нем какие-то черты ритуала, повторяющиеся от раза к разу?
Т.Д.: Прежде всего можно наблюдать ритуальную сторону гостеприимства. Это очень древний ритуал, существующий, наверное, столько же времени, сколько существует человечество. Ритуал, сменяющие одна другую церемонии, являются организующей силой всего происходящего. Встреча, приветствия, доставка гостей и их расселение, организация их времени таким образом, чтобы ни минуты свободной не осталось, представление их публике, трапезы – всё это носит не только организационный, но и ритуальный характер, напоминает священнодействие. Причем от ритуальной стороны того, как поэты преподносятся публике и как публика вводится в поэзию, зависит, на мой взгляд, вся атмосфера происходящего тут действа. В мой прошлый приезд, 7 лет назад, существенным ритуальным моментом была интеракция с арабскими поэтами – палестинскими, иорданскими, с эмигрантами из арабских стран, живущими в Европе. На этот раз арабские поэты отсутствуют.
И всё же, особое положение Израиля и особенно Иерусалима как моста между Азией и Европой, между Востоком и Западом, моста не только в пространстве, но и во времени, и в культуре, не меняется. И это накладывает особый отпечаток на то, что здесь происходит. Поэтому ваш фестиваль представляет собой, кроме всего прочего, ритуал открытия каких-то обычно запертых дверей, противостояния постоянному разделу и самоотгораживанию. Вопрос об идентификации и самоидентификации ставится заново и остается открытым. От этого, собственно, зависит само существование и этого фестиваля, и этого города, да и всей человеческой культуры в целом.
Г.-Д.З.: Мне надолго запомнилась ваша реплика после открытия того, семилетней давности, фестиваля. Тогда на сцене было очень много танцев и относительно мало стихов. Вы сказали, что в следующий раз приедете на фестиваль балета, и тогда, может быть, удастся послушать поэтов.
Т.Д.: Неужели? В этот раз поэзия была в центре внимания с самого начала.
Голос со стороны: Вы идете обедать?
Т.Д.: Конечно! Вот еще один важный ритуал. Есть здесь, конечно, непременный ритуал разговора о мире, то есть, деклараций, которые произносит здесь почти каждый гость, обращения к грядущим поколениям, к детям. То, что это заранее заданные ситуацией ритуальные формы, не означает, что они вовсе лишены содержания. Напротив, иногда они сами заставляют нас действительно всерьез задуматься над такими вечными вопросами, как отношения между людьми и между народами, обществами, культурами. Существует и очень интересный ритуал общения между поэтами на фестивале. Одни действительно хотят общаться, обмениваться впечатлениями, для других это только долг вежливости, иногда почти непосильный. А на фоне всего этого существует множество индивидуальных ритуалов того, как каждый из поэтов преподносит свои стихи. Иногда это просто еще одно чтение, иногда — спектакль, иногда – неудачный спектакль, полный провал. Случается, хоть и очень редко, что поэзия рождается непосредственно на сцене. Поэтому проще всего сказать, что ритуалы лишены подлинного содержания и смысла, что это – пустая форма. Но и пустая форма имеет свою внутреннюю архитектуру. И эта форма, если она выстроена удачно, предоставляет каждому участнику возможность наполнить ее своим содержанием, как, например, в религии, так и в поэзии. Задача ритуала – создать структуру для возникновения живого настоящего момента. Иногда это происходит, иногда – нет.
Отличия в ритуалах разных фестивалей, безусловно, существуют.
Например, роттердамский фестиваль такой респектабельный и престижный, что фестиваль стал там важнее, чем поэзия, которую он представляет. Можно сравнить его с нашим интимным поэтическим фестивалем в Галлуэе. Вся атмосфера работает на это: и размеры городка куда более домашние, и архитектура, и комнаты, в которых живут гости. Гораздо сильнее чувство вовлеченности в городскую жизнь и вовлеченности местных жителей в фестивальный ритуал. Часто различия зависят от личности художественного руководителя. Спектр различий бесконечно широк – от камерной встречи друзей до грандиозного мероприятия, которое может быть даже инструментом государственной пропаганды, как это бывало, например, в Советском Союзе. Некоторые отказываются принимать в этом участие, а другие просто рвутся принять в этом участие, чтобы сделать соответствующие заявления и жесты по отношению к своим собственным государствам, а некоторые очень аккуратно принимают такие приглашения и потом отказываются приехать.
Что касается меня самого, то до сих пор я заметил только одну закономерность: я никогда не знаю точно, когда придут стихи, но шансы значительно возрастают, если я начинаю, как одержимый, убирать дом и наводить порядок. Иногда я занимаюсь этим целый день – и никакого толку, иногда – начинаю вытирать пыль – и вот оно! Важнее всего, кажется, выкинуть всё лишнее.

НАВАЛЬ НАФАА (Израиль)

Выступление на сцене всегда заставляет поэта выйти за пределы его обычной работы и привычного естества, стать чем-то иным. Это ближе всего к театру. Приходится сознавать, что ты читаешь стихи не одному слушателю и не в собственной комнате. Приходится играть, играть какую-то новую роль. Это меняет и твое собственное состояние, и то, как звучат твои стихи. В этом есть немало проблем, но есть и очень большая радость, особенно для тех, кто, как я, находится еще в самом начале пути. Мое первое выступление на фестивале поэзии было в Яффо в 2002 году. Тогда я выступала исключительно перед арабской аудиторией, через два года там же были уже переводы на иврит, а в этот раз, в Иерусалиме – ещё и на английский. Всякий раз новая публика и новые ощущения, новая система отношений с залом, всякий раз я учусь чему-то новому. Иерусалимский фестиваль был для меня не только высокой честью совсем иного порядка – оказаться вместе с поэтами мирового класса, приехавшими со всего света, но и необычным опытом погружения в несколько языков одновременно, многие из которых мне совсем незнакомы. На несколько дней я оказалась со всех сторон окружена невероятным смешением голосов и языков, включая многообразные языки жестов. Это было подчеркнуто и в организации фестиваля – поэты звучали на родных языках, переводы появлялись на экране, но не зачитывались вслух, голоса поэтов записывались для фестивального сайта.
Я не пишу стихи каждый день. Живопись, детская литература, а теперь и учеба занимают в моей жизни гораздо больше времени. Но я почти каждый день записываю некие тексты, всё, что приходит на ум, и делаю это в любом месте и в любое время. Вот из этого материала потом, очень медленно, и создаются немногочисленные стихи. Для меня поэзия – это квинтэссенция всего, это то, что выжимается, фильтруется и очищается практически бесконечно. Но когда я уверена, что достигла 90 процентов очистки, то все-таки готова выпустить стихотворение в свет.

РЫШАРД КРЫНИЦКИЙ (Польша)

Р.К.: Для меня фестиваль – это никак не ритуал. Это возможность прочитать мои стихи. Но для меня есть разница между выступлениями в Польше и заграницей, потому что заграницей нужно читать только те стихи, которые переведены, и тут выбор небольшой. Совсем не всё написанное мною поддается переводу. Главное отличие этого фестиваля от других находится в эмоциональной сфере. Поездка в Иерусалим была для меня величайшей заветной мечтой на протяжении всей жизни. Я думал, что не доживу до этого, но всё-таки это случилось. Мне всё еще трудно поверить, что я в Иерусалиме. Ведь Иерусалим – это источник всего моего внутреннего мира, отсюда пошло всё, чем я жил. И поэтому я остаюсь тут еще на несколько дней после фестиваля. Мне надо всюду побывать, всё спокойно обойти. Ничто не должно меня отвлекать и мешать мне, даже стихи. Надо признаться, что присутствие здесь для меня важнее, чем фестиваль поэзии.
У меня нет никаких особенных ритуалов, отличающихся от ритуалов других людей. Я живу, как все и работаю, как все, только не восемь часов в сутки, а…
Г.-Д.З.: Двадцать четыре?
Р.К.: Двадцать четыре? Может быть… Нет, всё-таки, скорее восемнадцать. Хотя иногда кое-что случается и во сне.

РОНИ СОМЕК (Израиль)

Прежде всего, есть некоторое противоречие между поэзией и фестивалем. Ведь стихотворение – вещь очень интимная, она создается внутри крохотного пространства между глазом поэта и листом бумаги. Я иногда чувствую себя почти мафией, состоящей из одного мафиозо, настолько я в свой работе один на свете. Потом эти стихи печатаются в журнале или в книге – короткие строчки огласованных слов, и это тоже очень интимное явление. А фестиваль – это попытка выйти из этого состояния, осветить прожектором те строчки, которые были освещены карманным фонариком. Фестиваль в Иерусалиме был для меня самого международным, потому что я съездил в Иерусалим. С одной стороны это место всего в часе езды от Тель-Авива, но это совсем иная территория, полная множества исторических и культурных пластов, куда больших слоев биографии, чем город, в котором я живу. Но, кроме того, когда я встретил там поэтов со всего мира – от Новой Зеландии до Финляндии, я вдруг почувствовал, что эта встреча в Иерусалиме не случайна, что если есть место, где мультикультурность – реальное явление, то это Израиль, и если есть в Израиле место, где она работает сверхурочно, то это Иерусалим.
Что до моей работы, то я обычно не пишу черновиков, переделывая стихи раз за разом, ведя поиск на бумаге. Я сочиняю стихотворение в уме и жду того момента, когда я почувствую, что оно сложилось, и я готов перенести его на лист. И всегда, всегда, всегда, трижды всегда, при этом приходят строчки, о которых я прежде не думал. И если существует то, что именуется вдохновением, поэтическим ритуалом, священнодействием, то это всегда повторяющийся момент, когда я замечаю, что чернила текущие с пера мне незнакомы, что возникающий текст – абсолютно новый. А потом проходит какое-то время, и иногда при чтении вслух я вдруг понимаю, что совсем не всё понимал, когда писал эти стихи, что они гораздо умнее меня. То есть спустя время я узнаю из них больше, чем я понимал, когда писал их, помещая какие-то антенны на крыши слов, и проходит время, прежде чем я понимаю голоса, которые эти антенны улавливают.
Есть и особый ритуал, связанный с чтением чужих стихов. Я читаю их иначе, чем прозу, биографии или философскую литературу. Со стихами я должен быть один в комнате, я читаю стихи, сидя на стуле, не в кресле, не лежа на диване. Я сижу на стуле и всерьез стараюсь войти на территорию того, кто их написал. Например, если Гали-Дана в своей новой книге пишет про граффити в подземном переходе, то, читая это стихотворение, я стараюсь не поднимать голову, чтобы не удариться о его низкий потолок. И наедине с собой я читаю чужие стихи вслух, чтобы не потерять ничего из их музыкальности. Это, конечно же, ритуализованное чтение.

АМИР ОР (Израиль)

У фестивалей, безусловно, есть ритуальная основа и есть ритуальная сила. У фестиваля, если его участники действительно сильные поэты, есть возможности, которые ни один журнал, ни одно литературное приложение дать не способны, потому что возникает непосредственное, живое соприкосновение с поэтом. И это отличается от простого авторского вечера. Тут возникают совершенно иные параметры. Фестиваль поэзии в этом плане можно сравнить с футбольным стадионом – внимание интенсивно сфокусировано и царит ощущение, что происходит нечто торжественное и важное. Мы нуждаемся в таком празднично ритуальном начале, иногда сменяющем нашу постоянную будничную деятельность и наши разговоры, мы нуждаемся в формах и символах, отпечатывающихся в нашем сознании. Это прекрасно. Но у фестивалей есть дополнительные стороны. Это, прежде всего, форма знакомства. Благодаря фестивалям появляются новые переводы. Публика узнает поэтов, узнает их, кроме всего прочего, лично. Слушатели совершают кругосветное путешествие, не сходя с место. Это также питает местную поэзию. И еще один момент – «братство поэтов», если можно так выразиться, встречи, знакомства, беседы. Мы испытываем чувство выхода из собственной скорлупы, как это ни помпезно, может быть, звучит, возникает ощущение, что мы члены республики поэтов. Если она существует. А она существует. Хоть и не в политическом плане. Это место, где чувствуют и думают иначе, несмотря на все бури эго, которые там тоже происходят, потому что поэты – одинокие волки. И это только добавляет силы этой мистерии.
Для меня существует необходимость в значительном остранении, чтобы выступление носило ритуализованный характер. Это чаще происходит заграницей. Здесь, в Израиле, есть возможность сказать гораздо больше важных вещей, но в таких выступлениях отсутствует торжественность, отсутствует ритуальная сторона. Заграницей ты выходишь на сцену в качестве неизвестного персонажа и обращаешься к совершенно незнакомым людям, принадлежащим к чужим культурам. Возникает некий обряд знакомства, происходящий на сцене при свете прожекторов, ты предъявляешь свою поэзию как удостоверение личности, в открытую демонстрируя ее залу. Что касается моей работы, то я не особенно ритуальная личность. Но я очень нуждаюсь в рамках. В последние годы я уезжаю писать, мне требуется место, где никто мне не станет мешать, где я смогу просыпаться со своей работой и проводить с нею свободные от всего остального дни. Мне важно полностью отключиться от всего окружающего. Можно и это назвать ритуалом, обрядом, но внутри него я не выстраиваю никаких заранее выработанных схем и не совершаю никаких церемоний. Писание определяет всё, и ничто не предшествует писанию.

НОЭЛ РОУ (Австралия)

Н.Р.: Ну конечно! Вопрос в том, важен ли ритуал этого фестиваля, и я думаю, что да. Поскольку смысл подобного ритуала в том, что он приглашает людей к некоему разговору. Подлинная поэзия не говорит нам, что следует думать, что правильно или неправильно, она приглашает нас чувствовать и делится историями. Поэтому я думаю, что хорошая поэзия – это миротворческое явление, даже если речь вовсе не идет о мире и тому подобных вещах. Вот почему я считаю. Что здешний ритуал подлинный, что он обладает какой-то силой. Он показывает возможность существования другого мира, на какое-то время создавая пространство взаимного внимания между людьми, в то время как, например, политика или спорт создают между людьми пространство соперничества. Вы считаете так, я – иначе, и один из нас должен победить. Один должен быть в правительстве, а другой – в оппозиции. Настоящая поэзия совсем не о том. И поэтому такой ритуал особенно важен сейчас, когда весь мир так политизирован, и я не уверен, что это ведет нас в правильном направлении.
Главное отличие фестивальных ритуалов я вижу не в сфере организации и не в способе подачи поэзии или интеракции между поэтами. Разница заключается в том, что поэты находятся в Иерусалиме, а это совершенно особое место с очень сложной историей. Я не знаю, как это ощущаете вы, израильтяне, но поэт из другой страны не может не думать об этом здесь почти постоянно. Вы понимаете, о чем я говорю? Это место, о котором думает весь мир, за которое весь мир готов драться. Иерусалим! И вы знаете, что это драка с привлечением Божьего Имени, и потому она – ложная битва. Бог, которого можно завоевать в драке, не стоит всех этих усилий. Всё очень непросто. И тут еще добавляется ритуал произнесения речей. Мне тоже предстоит сегодня произнести речь. Например, Роттердам, где я побывал в этом году на фестивале, — совсем иной город. Известно, что район, в котором происходит фестиваль, был во время войны полностью стерт с лица земли бомбежками, и можно представить себе, что нечто из души города утеряно навсегда, но всё это не содержит того постоянного конфликта, который существует в Иерусалиме. Поэтому, даже думая о трагедии войны, о Холокосте, вы не станете всё время думать и говорить о мире. К тому же Роттердам – плоский, а Иерусалим состоит из лестниц. Так я чувствую. Поэтому ритуал подъемов и спусков – совсем иной.
Г.-Д.З.: Как священник вы постоянно связаны с ритуалами…
Н.Р.: Я был священником… Да, я много имел дела с ритуалом. Лет двадцать назад я перестал быть священником.
Г.-Д.З.: Это решение было как-то связано с поэзией?
Н.Р.: Просто моя жизнь двигалась в направлении поэзии, а не теологии. Тут не было настоящего конфликта, но моя поэтическая работа просто увела меня в другую сторону. Но, возможно, у меня по-прежнему остается тот же суб-ритуал.
Н.З.: В вашей поэзии присутствие ритуального начала ощущается вполне явственно.
Н.Р.: Возможно это так, но я стараюсь не анализировать собственную поэзию… Просто потому, что, поняв, что там происходит, как всё это сделано, начинаешь заниматься подделкой…
Г.-Д.З.: Или теряешь возможность писать.
Н.Р.: Да-да, так что лучше держаться от этого подальше. Но ритуал присутствует в самом процессе писания. На каком-то уровне этот процесс для меня – некий род молитвы или, скорее, медитации. Всё становится очень сконцентрированным и неподвижным. Чаще всего это происходит по ночам. С помощью этого ритуала мы сообщаемся с жизнью: берем то, что нам дано и стараемся придать этому форму путем определенной церемонии. И всякое чтение – тоже церемония, по крайней мере, для меня. Но я думаю, что рассуждения о себе все-таки не входят в число целей здешнего ритуала.

НУРИТ ЗАРХИ (Израиль)

НУРИТ: И да, и нет. Я отношусь к этому так, словно на время возвращается прежнее восприятие поэзии, когда еще было место для праздника.
Г.-Д.З.: Когда это было?
НУРИТ: В Древней Греции. (Смех) В обществах, где слово еще обладало силой.
Г.-Д.З.: Когда же это, по-твоему, прекратилось?
Нурит: Очень давно, с изобретением печатного станка. Конечно, в разные эпохи в разных местах случаются легкие рецидивы. Когда израильское общество только создавалось, слово обладало большой силой, и было множество ритуалов. По сути, это были национальные ритуалы, это не было поэтическим действом в чистом виде, но внутри общества царил энтузиазм слова. Всё это, естественно, прошло. А в фестивалях это присутствует. Эмоционально мне это очень дорого, потому что у меня появляется время на существование внутри поэзии. То, чего недостает в повседневности. Поэзия на сцене приобретает другое измерение. Я слушаю и, в удачном случае, что-то со мной происходит, что-то сдвигается, нарушается обычный порядок вещей. Я встречаюсь со стихотворением иным образом. Да и встреча с людьми прибавляет мне радости жизни.
Я не бывала на многих фестивалях. Но я была на нескольких фестивалях в Иерусалиме. И был среди них один, произведший на меня большое впечатление, потому что здесь было несколько чудесных поэтов, качество поэзии было уникальным. Исключительная вещь – встреча с большим поэтом. Нынешний фестиваль был очень человечным, но великолепия и блеска в нем не было. Большие поэты, иногда совсем не коммуникабельные, требуют особого ключа к своему творчеству, и услышать их вживе помогает открыть вход в их творчество. Встреча с другими, какими бы симпатичными и общительными людьми они ни были, ничего не открывает. То есть, тебе предлагают ключ от открытой двери, за которой ничего особенного нет. Это вроде пустой растраты фестивального настроения. Лучше пусть будут поэты, которых трудно читать и воспринимать, тогда встреча с ними многое добавит. Это то, что я называю столкновением с отдельным миром. Если ты не столкнешься с таким человеком, ты что-то потеряешь. Когда ты видишь такого поэта, ты понимаешь, что не все люди одинаковые, бывают люди большие и маленькие. И это рождает ощущение, что в жизни действительно что-то есть, не всё – одна сплошная равнина.
Г.-Д.З.: И всё же, ты была в Москве, в Роттердаме, была в Македонии…
НУРИТ: В Москве я не понимала ни слова, перевод существовал только для русских, а жаль. Хотелось не только городских, но и поэтических впечатлений. Ну, если не современная поэзия, то хотя бы побывать в квартирах классиков, встретиться хоть с Ахматовой, Цветаевой, хоть с Пушкиным! Но ни в одном магазине не было переводов русской поэзии или даже альбомов с картинками. В Македонии были разные поэты, но само явление было интереснее, чем стихи. Ритуал был сильнее поэзии, всё было невероятно трогательно – поэзия в деревне, ажиотаж вокруг поэтов среди местных жителей. Фестивальные аудитории – это тоже своеобразные стороны различных ритуалов. В Македонии эти совсем простые люди производили какое-то древнее впечатление, было ощущение праздника слова. Это был местный праздник – фестиваль в его первобытном значении, настоящее событие, все были в него вовлечены. В Роттердаме всё было иначе, строже. Но там произошло кое-что интересное. Я встретила там несколько человек из Сирии, с которыми по глупости не сохранила связь. Встречи с поэтами из арабских стран вообще возможны только на заграничных фестивалях.
Личные ритуалы у меня есть, но об этом я не могу говорить. Когда я не пишу, я просто не верю, что когда-нибудь снова напишу хоть строчку. Поэтому я не говорю о том, как я пишу.

ОСВАЛЬД ЭГГЕР (Германия)

О.Э.: Безусловно. Но я практически ничего не знаю о ритуале этого фестиваля. В Восточной Европе такие фестивали – это скорее общественно-политические ритуалы. На Западе этого нет и в помине. В Германии невозможно представить себе фестиваль без музыки. Я убежден, что совершенно невозможно собрать более 50 слушателей только ради чтения стихов, в каком угодно месте на земле…
Г.-Д.З: А у нас тут собралось гораздо больше…
О.Э.: Не знаю… возможно, всё дело в каком-то другом ритуале. Скорее всего, бóльшая часть публики здесь по каким-то другим причинам, а совсем не потому, что мечтает слушать стихи. Я ничего не знаю о том, что за этим стоит, но я спрашиваю себя: «Почему здесь так много людей?» И мне не верится, что все они пришли ради поэзии. Значит, как всегда в таком случае, это – то или иное социальное действо. Это уже седьмой фестиваль в Иерусалиме. Здесь всегда было такое скопление публики?
Г.-Д.З: Нет. Каждый раз всё по-разному. Но зависит это обычно от организации. Были, например, годы, когда билеты стоили невероятно дорого. Публики почти не было, и под конец билеты стали раздавать даром, зазывая людей, но это уже почти не помогало.
О.Э.: Наверное, это не очень мило с моей стороны, но я не стану скрывать, что не верю в фестивали такого рода. Настоящий поэтический проект может состояться в тех редких случаях, когда собираются вместе 2-3 человека со сходными настроениями и интересами. Но я, конечно, очень рад, что меня пригласили…
Н.З.: Сюда действительно стоит приезжать. Но, может быть, гораздо лучше без фестиваля. (Смех) Это ничего, мы не представители фестивальной администрации!
О.Э.: Каждый раз, где бы я ни выступал и сколько бы там ни было публики, я встречаю от одного до трех человек, с которыми может возникнуть дальнейший контакт. И это хорошо. Ведь я бы не смог иметь дело с сотнями. Всегда, конечно, приятно встречать людей, особенно в таком тяжелейшем топосе, как Иерусалим. Это интересно уже само по себе, это интересно любому человеку… даже поэту. (Смех) что до чтений… я не уверен, что мой перевод на иврит очень хорош. Мне как-то трудно поверить.
Н.З.: Не стану Вас утешать понапрасну. Вы здесь весьма специфический случай. Все остальные участники могут быть в какой-то степени восприняты и даже поняты в правильном буквальном переводе. А вам нужен в качестве переводчика как минимум настоящий поэт.
О.Э.: Это действительно так, но… в то же время, для моей работы это не имеет реального значения. Мне всегда действительно интересно наблюдать реакции. Но это такое «безобидное» чтение для всего зала, а для 2-5 моих настоящих слушателей это что-то более сложное и тяжелое. Я думаю, что посещение Иерусалима – главный ритуал этого фестиваля. Но по-настоящему я могу судить только о том, что лучше знаю изнутри. В Германии сегодня поэзия никакого общественного значения не имеет. И вообще, быть поэтом – это not sexy. Вы понимаете?
Н.З.: Вы вчера читали свои стихи так же, как и в месте, где присутствуют 5 человек?
О.Э.: Абсолютно.
Н.З.: Вы абстрагировались от ситуации?
О.Э.: Да, это, собственно, важная часть моей поэтики. В Германии с поэзией есть несколько проблем… (Смех) Это Аушвиц, Целан и так далее. Вы можете притворяться, что об этом не думаете, но это объективно существует. Но я вырос в Италии, в среде, где вся официальная сторона жизни была итальянской. Моим родителям в детстве не разрешали говорить по-немецки, изучение языка было запрещено. Эта область не имела связи с нацистской Германией, Гитлер отказался от нее в пользу Италии. Быть немцем там столь же not sexy, как быть в наши дни поэтом. Мой отец был безграмотным, мать – почти безграмотной…
Голос со стороны: Простите, мы обязаны вас прервать! Необходимо сделать групповую фотографию до того, как стемнеет. Скажите ему по-немецки!
Н.З.: Вот, как раз, один из ритуалов.
О.Э.: Я должен идти?
Н.З.: Выбора нет.

Пять минут спустя

О.Э.: Ну вот. И я всё свое детство был окружен чужим языком. Отчасти поэтому мой нынешний проект – это попытка создания пространства для разговора или пения. Всякое выступление для меня – это попытка «приватизации» собственного языка. Это активное действие. Собственно, это одна из характеристик идиотизма – создание и использование собственного уникального языка, непонятного окружающим.
Н.З.: Как гласит немецкая идиома: «Он разговаривает со своими обезьянами».
О.Э.: Совершенно точная характеристика идиота и поэта. И таким образом они находят себя в «мировой деревне». Моя поэзия очень странна и для немцев. Но именно в деланье, в поэтическом акте, для меня сейчас заключается главное. Уже более года я пишу ежедневно, иногда две строчки, иногда – очень много. Хороши сами по себе эти стихи или нет – не самое главное. Они могут быть вокальными или вовсе не предназначенными для чтения вслух, могут оказаться и детской песенкой, и бредом. Главная задача проекта – продолжать. И тут на фестивале я только приоткрываю маленькую дверцу, в которую может войти кто-то, кого это заинтересовало.
Можно сказать, что такое ежедневное поэтическое существование, которое я выбрал, — это своего рода обряд. Но главный ритуал – это составление книги, когда я решаю, что написанное до какого-то определенного момента образует книгу. Это очень сложное и субъективное, почти мистическое решение. В работе над книгой я всё, кроме печати, делаю сам. И тут многое из того, что казалось готовым, меняется. И, наконец, я решаю, что дело сделано. Это вроде подписи. Я решаю, каким будет тираж — от одного до ста экземпляров. Я очень люблю такие ритуальные книги. И следующий ритуал – я приглашаю нескольких людей на чтение в моей мастерской. Они более или менее знают, что их ожидает. Тот, кто приходит, получает одну из этих книг в подарок, а другим я сообщаю, что если они не могут прийти, то книгу можно купить за 100 евро. Мой кабинет вмещает не более 20 посетителей. Мне очень нравятся такие формы жизни, благодаря тому, что у меня есть это, я могу потом ездить на фестивали и выступать даже в большом зале, как ни в чем не бывало. Идеальной квотой слушателей для поэта, по-моему, является 0. Идеальной. Потому что идеал недостижим, но он должен существовать, к нему надо стремиться.

ИСРАЭЛЬ ЭЛИРАЗ (Израиль)

И.Э.: Маленькая деревенька хочет фестивалей, и поэты тоже из этой деревеньки. Сегодня всё меньше и меньше настоящих индивидуалистов, заинтересованных исключительно в том интимном процессе, которым является писание стихов. Большинство хочет, чтобы их поэзия приближалась к успеху прозы, завидует прозаикам и думает о том, как достигнуть массовости, как попасть в большой город, хочет быть частью мировых событий. По-моему, всё начинается с этого. Говоря об этом, я не исключаю вероятности того, что где-то еще находятся поэты, отказывающиеся от участия в фестивалях. Мы нуждаемся в общественном подтверждении нашего права на индивидуальное. И тут начинается критическая нота в моем ответе: поэт отправляется на фестиваль, чтобы получить удостоверение своего признания, чтобы добавить еще несколько нитей к своей паутине – вдруг еще несколько комариков в нее попадутся. Положительный момент в фестивалях – это встречи с друзьями. Мы, очень склонные к уединению, побаиваемся остаться совсем одинокими. Я должен сказать, что несколько человек, в силу разных причин ставшие мне очень близкими, возникли в моей жизни на встречах такого рода. Думаю, что иначе бы я с ними не столкнулся. Для меня участие в фестивале вызвано не желанием соревноваться, как на Олимпиаде, а надеждой на встречу с двумя-тремя душевно близкими людьми, в чем-то разделяющими мою поэтику, любящими те же книги, видящими похожие сны. Одно лишь чтение книг не заменяет встреч с поэтами. Это то же самое, что для кинематографиста встретить Чаплина или Барро. Встреча со стихотворением в книге – это наша встреча с самими собой, наше собственное переживание текста. Но встречаясь с другим поэтом, который вдруг становится нашим другом, мы оказываемся под магическим воздействием чужого бытия. Это, конечно, случается не часто.
Г.-Д.З.: Как же сочетаются эти два аспекта?
И.Э.: Они сочетаются прекрасно. С одной стороны, мы отправляемся на фестиваль, чтобы найти друга, с другой – хотим получить своё вознаграждение, свою долю признания, хотим, чтобы наши стихи публиковали, находили для них переводчиков, чтобы мы не остались одинокими. Без этого не было бы фестивалей, но не за это я им благодарен. Если удаётся встретить друга, то это оправдывает всё. А это ведь так нелегко, особенно в поэтическом мире. Поэты, в сущности, существа ненормальные, маньяки со множеством проблем и трудностей. И вдруг, в редком случае, может быть, благодаря чужому языку, необычному настроению, благодаря долгому сидению под каким-то особенным деревом происходит некое озарение.
Г.-Д.З.: Таким образом, для тебя всё это – магический акт в поисках любви. Ведь и отрицательные моменты, о которых ты говорил – только негативная сторона того же самого.
И.Э.: Да, да! Это совершенно точно.
Г.-Д.З.: А чем иерусалимский фестиваль отличался от прочих?
И.Э.: Прежде всего, слишком массовые фестивали мне кажутся лишенными смысла. Если участников слишком много, никакой диалог не возможен. А без настоящего диалога в нем нет никакой надобности. Ошибка местного фестиваля, как и многих других, по-моему, состоит в том, что он предназначен для широкой публики. Я с этим совсем не согласен. Наверное, это неизбежно, чтобы публика приходила послушать поэтов на концертных чтениях, но не в этом состоит цель собрания поэтов. Цель такого собрания та же, что и собрания, например, ученых в какой-то области науки. Ведь они встречаются друг с другом. Мне кажется, что, поскольку фестиваль – это не соревнование, и публика не аплодирует тому, кто прибежал первым, и не вручают кубков, его главная задача – дать возможность людям, занимающимся поэзией, провести несколько дней вместе, а вовсе не развлекать публику. Но многие организаторы идут по этому пути – сплошные выступления, оркестры, слайды. Всё это можно назвать одним, ругательным, но современным, словом – «развлекаловка». Сегодня так много всего в этом жанре, что фестиваль поэтов мог бы стать чем-то иным. И при этом количество поэтов, если бы меня спросили, не должно превышать 15 человек. Иначе встреча не может состояться. Ну сколько человек может сесть вместе за стол? Именно такой пропорцией общего стола и должен руководствоваться фестиваль. И всё действо должно вертеться вокруг этого стола, сидящие за которым поэты и есть единственное представление, ради которого всё и затеяно. В одном таком фестивале, в Лиссабоне, мне посчастливилось принять участие. 15поэтов из разных стран встречаются там по выбору руководителя фестиваля в доме Фернандо Пессоа. К ним присоединяются еще 10 местных поэтов, и в течение недели эти люди занимаются чтением и обсуждением материалов, которые они привозят с собой, и тех, что подготовил фестиваль. И только несколько вечеров под конец открываются для публики. Другой пример, тоже португальский, — фестиваль на Мадере, где десять человек, приглашенных Пен-клубом, пять дней общаются только друг с другом. Кроме того, я резко против политических фестивалей. Таких очень много во Франции, их финансируют, в основном, коммунистические мэрии. Таков, например, фестиваль в Валь-де-Марн.
Г.-Д.З.: В иерусалимском фестивале есть что-нибудь особенное?
И.Э.: Скажем так: Иерусалим хочет иметь фестиваль. Я не обнаружил тут ничего самобытного, совсем наоборот – Иерусалим стремится быть, что называется, «как все народы». Во всех смыслах – и в подготовке антологии, и в принципах выбора приглашенных (то есть, в отсутствии любого организующего принципа), и в силовой борьбе за лучшее место в программе. Причем волею организаторов ивритским поэтам отводится роль «второго сорта». Почему этот фестиваль должен проходить именно в Иерусалиме, мне непонятно. По-моему здесь должен быть праздник языка иврит. Кроме того, в мировой культуре Иерусалим занимает важное место, и на этом можно было сосредоточиться, как, например, и на теме взаимосвязи религиозности и поэзии. Почему бы именно здесь не поговорить об этом, причем в самом широком смысле слова? Есть много поэтов, которые скажут, что их это не интересует. Так их не пригласят на фестиваль — ничего страшного, есть множество других.
Г.-Д.З.: Интересная идея. Последний вопрос касается твоих собственных ритуалов в работе над стихами.
И.Э.: Персональные ритуалы? Пожалуй, их не существует. Одно мне ясно: я не способен писать в присутствии домашних. Поэтому, в тот день, когда я пишу, и не только стихи, но стихи – безусловно, мне нужно где-нибудь запереться. Но не дома. Я всегда старался находиться вне дома, чтобы быть как можно дальше от семейных проблем, от телефона, от телевизора. Часто я убегал на неделю-две из города. Это, в общем-то, продолжается и по сей день.
Г.-Д.З.: Но для этого ты должен заранее знать, что будешь писать.
И.Э.: Я пишу каждый день. Это не значит, что я каждый день уезжаю в Галилею, но из дома мне необходимо уйти. В последние годы у меня есть комната для работы, куда я отправляюсь с утра. Это нечто вроде «хождения на службу». Опять-таки, отнюдь не каждый день возникает новое стихотворение, но я часто возвращаюсь к тому, что написано раньше. Иногда работаю часами, иногда только исправляю пару слов. Долгие годы я писал в кафе. Одно из них находилось возле гимназии «Рехавия», где я преподавал, на улице Керен Кайемет, где сейчас находится бутик. Там можно было сидеть в тишине в садике. Скажем, мой урок начинался в 11, а я приходил туда к 8 часам или шел туда после обеда. Было кафе «Пат» на улице Рава Кука, где теперь автостоянка. Было еще очень известное кафе «Петер», на углу улиц Эмек Рефаим и Кремье, где сидели и работали многие писатели и поэты. Его владелица, замечательная венгерская дама со штруделями, поняла, что в Иерусалиме есть сумасшедшая пишущая публика, и привечала нас. Там, под соснами, были написаны первые вещи Аппельфельда, там сидели и Арье Закс, и Моше Дор.
Г.-Д.З.: Удивительно! Мне кажется, что труднее всего писать в присутствии других пишущих.
И.Э.: Это верно. Но мы усаживались спинами друг к другу, да и простора там было куда больше, чем в нынешних кафе. Когда все эти места постепенно закрылись, я сидел в Национальной Библиотеке в Гиват-Раме.
И второй очень важный ритуал – бегство в Париж. Это нечто вроде заключительного аккорда в работе. Каждый раз, когда я убегаю в Париж, я возвращаюсь с готовой книгой. Там я оказываюсь в атмосфере «без дня и ночи», в полном отрыве от любых социальных обязательств. И в этом «чужом климате» я чувствую себя словно в лаборатории, где мне никто не мешает.

ГАЛИ-ДАНА ЗИНГЕР: Как вы пришли к идее своего института?
КАРИН ШНАЙДЕР: Мы пришли к этому каждый со своей стороны, я – от университетских штудий, а Фридеманн – от практической социальной работы. У нас были разные нарративы.
ФРИДЕМАНН ДЕРШМИДТ: Мы начали с «Перманентного завтрака» — проекта социального, призванного вовлечь в себя массу людей. В нем изначально содержался некий ритуал – совместная трапеза, приглашение и прием гостей. По роду своей работы в службе помощи старикам я постоянно имел дело с ситуацией болезни, старости и умирания, а главное – с ситуацией одиночества этих стариков. Постоянно находясь в контакте с людьми из разных слоев общества, часто принадлежащих к разным культурам, я должен был найти какой-то способ их объединить, найти для них подобие общего языка. Например, надо было устраивать вечеринки для людей, ни в какой другой ситуации не встречавшихся. Весь этот опыт был для меня личным столкновением с проблемой ритуала: что и как люди делают вместе. Но это имеет также прямое отношение к вопросу о самоидентификации.

К.: У меня те же проблемы начались с деятельности в институте Прав Человека. Я всегда искала правильное слово для того, чем мы там занимались. И вот я подумала: ведь это же ритуалы! И я считала себя художником – ведь мы до сих пор не нашли удовлетворительного определения для идентификации художника. Но я много лет проработала в политических группах, нас обоих можно было бы определить как «политических активистов», и постепенно такая характеристика начинала нас всё больше раздражать. Был огромный разрыв между тем, что мы делали, и тем, как это принято называть в обществе. Политический активизм с этим ничего общего не имеет, он не интересуется исследованием таких вопросов, как свойства и роль ритуалов. Социальная работа тоже обычно далека от рефлексии.
НЕКОД ЗИНГЕР: Вы думаете, что прежние, давно утвердившиеся ритуалы уже утратили свою силу, стали ненасущными?
Ф.: Я в этом не уверен. Но вот что интересно: в современном секулярном обществе мы сильно ощущаем недостаток структуры. Это началось уже давно, может быть уже тогда, когда человечество позволило себе превратить ночь в день. Потом появилась, к примеру, клубника зимой. Всё то, что было структурировано самой природой, связано с определенным ритмом времени, так или иначе исчезло или коренным образом изменилось. Старые ритуалы прочно связаны с этими природными структурами. Этим объясняются все известные нам параллели в основных религиях.
К.: Тут у нас тоже различные фоны. Фридеманн вырос в очень религиозной семье, а я – в очень антирелигиозной. Поэтому те старые ритуалы были для меня совсем непривычными. Например, здесь нас пригласили на церемонию субботнего застолья, и оказалось, что Фридеманн, хоть его семья была и не еврейской, а католической, гораздо лучше понимает и чувствует, что надо делать и как себя вести. А для меня всё это – вещи из совсем другого мира. Может быть, я пришла к мысли о необходимости ритуалов именно потому, что была всего этого лишена. Я остро ощущала пустоту политических жестов. В современном мире этот недостаток религиозных ритуалов, без которых человек теряет ориентацию в пространстве, зачастую замещается эзотерическими ритуалами. Но эзотерика тем или иным образом всегда оказывается связанной с фашизмом.

Н.З.: Я думаю, что во всяком сектантстве власть определенных личностей над группами людей делается практически неограниченной.
Ф.: Да. И это – другой аспект ритуала. Ритуал рассматривает вопрос о том, как вести себя по отношению к другим людям. Сегодня наш институт находится в фазе первичного исследования, определения ориентиров. И мы изобретаем те или иные акции, сами по себе являющиеся родом обрядов. Чтобы проверить, как эти вещи работают. Вроде акции с переливанием цыганской крови, имеющей дело с мифом крови, с символизмом. Но мы старались насколько возможно избежать серьезного отношения к тому, что мы делали. Ведь тут мы, надо сказать, играем с огнем. Поэтому, не желая поставлять материал для какой-либо расовой теории, мы придали всему легкомысленно-иронический характер. Сама операция была явной подделкой или, скорее, детской игрой.
К.: Политические активисты нас за это порицают. Им не нравится, что мы слишком много играем и слишком ироничны.
Н.З.: Именно чувство юмора, отличающее ваш «Перманентный завтрак», и привлекло к нему наши симпатии.
Г.-Д.: Как я поняла, ваш «завтрак» может происходить в любое время дня? Первое, что он напоминает – это «Безумное чаепитие» Кэрролла. Это, конечно, ритуал, но только особого рода, ритуал, являющийся одновременно и антиритуалом. Вы можете завтракать в обеденное время или ночью при свечах, тогда как классические ритуалы, как вы сами отмечали, прочно привязаны к строго определенному времени.

К.: Но кроме временного времени есть еще понятие вечного времени.
Г.-Д.: Это уже категория, относящаяся к концу времен.
К.: Вечность – тоже непременный компонент ритуального мышления. Начало, конец и бесконечность – всё это части ритуала. На нашем лого изображены часы.
Ф.: Да, но в зеркальном отражении. Это перевернутые часы.
Г.-Д.: Вы действительно тесно связаны с идеями Кэрролла.
К. и Ф.: Надо же! Стоит перечитать «Алису»!
Г.-Д.: Во время «безумного чаепития» заяц смотрит на карманные часы и спрашивает: «Который теперь день? А разве твои часы показывают год?» Приходя в конфликт с обычным временным распорядком, мы, возможно, обращаемся к вечности. Я пытаюсь представить себе этот вечный завтрак и это фальшивое переливание крови… Какие еще ритуалы вы создали?
К.: Прежде всего связанные с нашей собственной жизнью персональные ритуалы. Например, бракосочерание.
Ф.: Мы превратили его в трехдневную дискуссию о важности церемонии бракосочерания с участием около 300 человек. Церковного венчания у нас не было. Так вот, брачная церемония, производимая государством, заключается всего-навсего в подписании контракта. Не было даже никакой речи. Спрашивается: что это такое? Да, потребовались два свидетеля, нам предложили надеть друг другу кольца. А что означает эта церемония, изъятая из церковного контекста? Мы отказались от колец. А что значат свидетели? Ведь все и так прекрасно видят, как подписывается контракт. Поэтому мы позвали в комнату только этих двоих, которых требует государство, чтобы их присутствие было осмысленным. Всё было закончено в две минуты. Чиновник уже собрался уходить, и тут мы ему сказали, что сейчас придут наши друзья и мы отправимся отмечать. Он был страшно изумлен, что будет и музыка и выпивка. Но совсем отдельно от его церемонии.
К.: Смысл всего этого заключался в том, что посреди реальной вещи находится пустота. Наш друг написал по этому поводу большую статью. В середине урагана всегда очень тихо. Посреди праздненства была совершенно пустая церемония. Мы всегда стараемся соединять удовольствие и веселье с серьезными исследованиями и дискуссиями, убеждаем людей принимать в этом участие. Что из этого института выйдет, мы, конечно, еще не знаем.
Г.-Д.: Вы стремитесь к тому, чтобы все следовали вашим ритуалам в том виде, в котором вы их создаете, или хотите, чтобы их перерабатывали и создавали новые ритуалы и церемонии?
Ф.: Главная задача наших исследований – понять, как создавать ритуалы. В этом отношении очень полезно присмотреться к древним ритуалам. Например, здесь, в Иерусалиме, можно прикоснуться к Гробу Господню, но для этого нужно опуститься на колени и заползти внутрь пещеры, иначе у вас ничего не выйдет. Если бы нечто подобное происходило в каком-нибудь выставочном пространстве, то все бы спрашивали: «Эй, что вы тут такое вытворяете?» А у религии были века на выработку наилучших методов того, что можно назвать «пропагандой». Или можно сказать, что это — «умение привести вещи в правильное состояние, выработать оптимальный ритм».
К.: Еще один проект – «Стояние». Мне кажется, он был важным, удачным и действенным, и мы повторяли эту церемонию много раз. Как вы знаете, 6 лет назад у нас пришло к власти крайне правое правительство Георга Хайдера. Это вызвало волну протестов. На Эйденплатц, центральной площади Вены, в течение 4 лет люди собирались на демонстрации протеста. Сначала там бывало больше демонстрантов, чем когда-то приходило слушать Гитлера. Но чем дальше, тем участников становилось меньше. Долгое время эти демонстрации следовали заведенному ритуалу: встретиться, пойти куда-то, начать выкрикивать лозунги. Полиция, естественно, выработала соответствующую тактику. Они блокировали кварталы. Нам показалось удивительным, что никто не подумал о новой стратегии, о новом ритуале, чтобы полицейские оцепления не могли сорвать демонстрацию. И мы разработали систему, позволявшую достичь большого успеха малыми силами, и назвали ее «Стояние». У каждого есть свой пост, и посты расположены на приличном расстоянии один от другого. Так два десятка человек практически заполняют целую площадь. Это действует очень мощно, если вы стоите, как на посту…
Ф.: Мы скопировали манеру военизированных структур. Мы стояли навытяжку. И еще мы решили, что и одежда наша не будет обычным на демонстрациях левых трик-траком, когда полагается быть против всего, что представляет закон и порядок. Это всегда малоартикулированная и неиндивидуализированная масса, и со стороны обычно не очень-то понятно, о чем идет речь. А тут – нечто имитирующее полицейские цепи, но без обезличивания. Каждый стоит, хоть и в строго выбранном месте, но сам по себе. Мы не группа. Мы не связаны физически.
К.: Поэтому и у полиции нет оснований для того, чтобы считать это демонстрацией. Интересный аспект «Стояния»: как привести индивидуальность, сингулярную личность в соотношение с коллективной акцией. Мне это было особенно важно, потому что я никогда не хотела быть «вместе». Но хотела входить в контакт и наблюдать, что будет происходить. Я никогда не отрицала неравенства в обществе, различий между мужчиной и женщиной, между культурами и так далее. Но я стремлюсь находить способы коммуникации и точки соприкосновения там, где существует неравенство. Я могу также выявить неравенство, сделать его наглядным.
Ф.: Принятие различий – очень важный момент.
Г.-Д.З.: И все стояли без лозунгов?
Ф.: Абсолютно без демонстрантских аксессуаров. Сколько времени и сил заняло убедить людей в этом участвовать. Это напоминало уничтожение табу. Мы выработали принцип «смены караула», чтобы выдержать несколько часов. Половина стояла, а половинм сидела в кафе. Церемония была следующая: выйдя из кафе, свободный участник подходил к стоявшему на посту и спрашивал: «Вы позволите занять ваше место?» Если тот соглашался, то происходила смена, и он уходил отдыхать в кафе, но мог отказаться и ответить: «Нет, займите место кого-нибудь другого».
К.: Мы также решили читать на посту какую-нибудь книгу, вроде исследования фашизма Адорно.
Ф.: Мы делали это напротив Министерства Внутренних Дел. Вдруг оттуда вышел один высокий полицейский чин, подошел к одному из наших друзей и спросил: «Что вы тут делаете?» Тот ответил: «Я стою тут на некотором расстоянии от МВД». «А что делают другие?» «Спросите их». И тот ушел, видимо поняв, что ему придется спрашивать каждого индивидуально, зачем и почему он там находится, не имея возможности ему это запретить.
Н.З.: Потрясающе! Я хотел спросить вас о том, как развивается «Перманентный завтрак». Вы знаете, что с ним сейчас происходит?

Ф.: Примерно год назад мы сами перестали вкладывать силы в организацию завтраков в Вене. Но есть наш сайт, на который можно отправлять информацию и материалы о проведении завтраков, поэтому мы постоянно получаем сообщения о том, что такие завтраки происходят то в Кайзерслаутерне, то в Амстердаме, то в Бохуме, то в Братиславе. То есть цепочка продолжается самостоятельно, и это гораздо лучше, чем постоянно подталкивать ее самим.
Г.-Д.З.: Ритуал – это то, что возвращается, повторяетя с определенной периодичностью. Но некоторые ваши ритуалы – это скорее разновидности хеппенинга – они происходят и прекращаются. Ваша женитьба, например…
К.: Нет, это не прекращается! (Общий смех) Да. Церемония завершилась. И другие ее не повторяют. Но всё это опыты, попытки исследований.
Ф.: Всё, о чем мы сейчас рассказываем, еще не завершено. Ни одна из наших работ и не должна быть завершенной. Если мы что-нибудь заканчиваем, вроде завтраков, то это воскресает в чужих руках.
Г.-Д.З.: И тут вы коснулись важной для наших дней проблемы. Ведь ритуалы обычно воспринимаются как нечто жесткое, и это встречает у современного человека ту или иную меру протеста, как нечто ограничивающее его личную свободу.
К.: Человек не может жить без ритуалов, он постоянно создает их, но не готов признать их таковыми.
Г.-Д.З.: И еще одна актуальная проблема – авторство. Вы уже писали об этом в своем каталоге.
К.: Это особенно забавно, потому что текст в каталоге подписан Фридеманном. А написала его я. Формально дело было в том, что он был очень занят заграницей, а я сидела с ребенком и у меня была масса времени. Но по сути мы создали парадокс об авторстве.
Н.З.: Примечательно, что бóльшая часть старых ритуалов анонимна. Например, в ритуале пасхального Седера мы из поколения в поколение упоминаем, что такой вот сандвич из двух кусочков мацы и горькой травой между ними ел рабби Гиллель, но подавляющая часть ритуалов совершается без того, чтобы исполняющие знали, кто их придумал и аранжировал. Скажем, в Талмуде записано, кто из мудрецов высказал какое мнение, но простой человек, который молится или омывает руки так, а не иначе, совсем не знает, кто выработал для него эти ритуалы.
Ф.: Уже сейчас в Австрии люди устраивают завтраки, совсем не зная, кто это впервые затеял.
Г.-Д.З.: И вас это устраивает?

Ф.: Да. Но в то же время для нас очень важно, что некоторые все же знают, кто это придумал. Тут ситуация пограничная.
Н.З.: Очень близкая нам тема – пограничность и авторство. Гали-Дана сделала книгу «Жалоба пограничника», состоящую из ее стихотворения, трех его переводов, сделанных другими поэтами и собственных коллажей – авторских вариаций, в которых художник оспаривает у поэта авторское право на книгу. А каким образом тема границы связалась у вас с темой ритуалов?
Ф.: Всё, как известно, проникает во всё, но всё имеет также свои границы. Проект границы возник из проекта завтраков, как одна из его составляющих. Но он оказался больше связан с невидимым, чем с видимым. Я очень люблю иерусалимский Старый Город, потому что это, по-моему, лучшее место в мире для исследования этой темы. Сейчас мы работаем над идеей создания «Identity Kit». Это нечто вроде коробки с набором различных головных уборов. Об этом пока рано рассказывать, но эти вещи – всегда составные части ритуалов и всегда обозначают границы. Как иностранцы мы всё время пересекаем здесь больше границ, чем те, кто живет тут всю жизнь. Люди, приверженные определенному обряду, стараются не входить в чужие районы. А мы с удовольствием пересекаем границы и наблюдаем, как всё это в ста метрах от нас делается совсем иначе, а еще в ста метрах – снова иначе, иные ритуалы, даже иные костюмы. Люди стараются отличаться от других и создают границы.
Г.-Д.З.: Это напоминает магические круги. Вы окружаете себя белой меловой линией, чтобы стать неуязвимыми и неуловимыми. Граница оказывается мерой безопасности.
Ф.: Да, иногда это хорошо, иногда – превращается в тюремное заключение. В этом, возможно, причина нового роста религиозгости – люди теряются в мире без границ. Им не хватает структур.
Г.-Д.З.: Между прочим, куры, обведенные таким кругом, впадают в каталепсию…
Ф.: Возвращаясь к вопросу об авторстве: часто, работая с разными людьми, ты подхватываешь чью-то идею, и она делается твоей. И наоборот. И иногда уже невозможно установить, где чья идея. Если отвлечься от проблемы копирайта, то идею, по-моему, украсть у меня трудно, ведь каждый сделает из нее что-то другое, отличное от того, что сделаю я. Но я соврал бы, сказав, что проблемы не существует, если ты художник-профессионал и тебе нужно выживать в современном мире.
Г.-Д.З.: Это тоже проблема самоидентификации. Иногда ты рад подарить свою идею, а иногда чувствуешь, что с тебя сняли последнюю рубашку. Что-то дорогое тебе, составлявшее смысл твоей работы, кто-то уносит без спроса, как свою собственность.
Ф.: Да, причем иногда даже без злого умысла. Значит, и тут требуется какой-то ритуал, регулирующий эти отношения, не входящие в компетенцию патентных бюро.
Н.З.: Возможно, тот же, что и при смене караула в вашем «Стоянии». К тебе подходят и говорят: «Позвольте мне увести вашу идею!» Но ты должен иметь возможность ответить: «Нет, уведите идею у кого-нибудь другого. Я со своей еще ношусь».

(Беседа состоялась 27 октября 2006 года в Иерусалиме, в кафе «Ноктюрно»)

Перевод с английского: НЕКОД ЗИНГЕР

КАРИН ШНАЙДЕР И ФРИДЕМАН ДЕРШМИДТ:

ФОТОГРАФИИ: УРСУЛА ХОФБАУЭР

Он молвил: «Ото сна
Восстань, испей вина,
Земля цветов полна,
Алой и мирр вокруг,
В саду растет гранат
И вьется виноград,
И сладок аромат,
Что источает луг.
Фонтан пусть нежит взор,
Пусть зазвучит киннор,
Под арфы перебор
Мы будем петь, мой друг!
Там ветви тяжелят
Плоды, лаская взгляд,
И сердце веселят
Нам щебеты пичуг,
И песня голубка
Приятна и сладка,
Трель горлицы мягка,
Как флейты нежный звук.
Так выпей же, восстав
Среди лилей и трав,
Напевами забав
Исполни свой досуг!
И вкусим меда сласть,
Ведь мы имеем власть,
Пусть пропадет напасть
И горе, и недуг.
Веселье нам к лицу,
Я лучшую овцу
Зарежу и тельцу
Открою кровь и тук.
И добрые масла
Нам ублажат тела,
Покуда не пришла
Погибель наша вдруг»
«Молчи»,— сказал я,— «нам
Веселье нынче — срам,
Коль топчет Божий Храм
Неверного каблук!
Слова твои пусты
И полны суеты,
Глупцу подобен ты,
Что не познал наук.
В Сионе — лис приют,
И Бога предают
Те, кто в весельи пьют
В годину наших мук.
Стыду наперекор,
Как мы поднимем взор,
Коль наш удел — позор
Изгнанников и слуг?!»

Дунаш бен Лабрат, родившийся, предположительно в 920 году в Фесе, Марокко, и умерший в 990 году в Кордове, был комментатором Библии, филологом и поэтом, основоположником светской еврейской поэзии. Он первым ввел в ее обиход арабские размеры и традиционные арабские жанры. В стихотворении «И молвил: ото сна…» он свел два не только разных, но и взаимоисключающих жанра: поэзию вина (аль-хамрийят) и поэзию моралистическую и аскетическую (аль-зухдийят) – соединение, не знающее параллелей ни в арабской, ни в еврейской традициях. Как известно, ислам запрещает пить вино. Поэтому такие «вольнолюбивые» стихи, призывавшие пить и веселиться, ибо жизнь коротка, даже в самые мягкие времена почитались допустимыми и пристойными лишь для молодых поэтов, но после появления первых седых волос, грешившие по молодости и легкомыслию должны были раскаяться в грехах юности и приняться за «аль-зухдийят», основная мысль которых заключалась в том, что жизнь коротка, а посему пора думать о душе и совершать добрые, богоугодные дела. Говорят, что арабский поэт Абу-л-Аттахия (748-826) за каждое написанное в молодые годы стихотворение о вине, в старости написал по аскетическому стихотворению.
Дунаш бен Лабрат свел эти две темы воедино, очевидно стремясь избежать чисто гедонистического эффекта, который мог бы вызвать осуждение консервативно настроенных евреев. При этом противоречивость его собственной позиции вполне очевидна. Анализ двух частей стихотворения весьма интересен.
В первую очередь, бросается в глаза то, что речь «гедониста» пространнее и художественно убедительнее. Зато за «моралистом» остается последнее слово. Кроме того, речь «моралиста» подкрепляется авторским «я». Однако, стихотворение написано в атмосфере пира. Арабское предисловие к нему, написанное в соответствии с традицией предуведомлять стихотворения в диване краткими вступительными словами, гласит: «Еще одно стихотворение Дунаша бен Лабрата благословенной памяти, о различных видах пития, вечером и утром, написанное легким размером, под аккомпанемент музыкальных инструментов, под звуки журчащей воды в каналах и под струнное сопровождение, щебет птиц в кронах деревьев и аромат всевозможных благовоний — все это описал он на пиру у Хисдая Сефарадийского, мир ему». Описание сада и пира в старинной бедуинской поэзии всегда было описанием оазиса в пустыне, и пустыня представлялась подобием ада, тогда как оазис символизировал рай. В картинах сада у бен Лабрата действительно присутствует символика Эдема. В нем все совершенно и гармонично, есть пища для всех чувств: слух ублажают песни, щебет птиц, журчанье воды; зрение — цветы и деревья; вкус — яства; запах — ароматы мирра и плодов; даже осязание — помазание маслами. В саду упоминаются ароматические, плодовые и декоративные растения.
Другая важная символика стихотворения — символика храмовой службы. В саду происходят те же действия, которые происходили в Храме: пение, возлияние вина, воскурение, заколание скота, умащение елеем.
И в таком контексте становится ясным ответ «моралиста» — этот культ красоты с его обрядами чужд еврейскому Закону, он находится на грани идолопоклонства, и сад в таком случае становится не истинным раем, а рощей идолопоклонников. Именно поэтому, когда разрушен Храм, евреям не пристало заменять подлинное богослужение изоморфным ему чуждым культом.
Надо сказать, поэзия самого Дунаша и его последователей, Шмуэля ха-Нагида, Шломо ибн Гвироля, Иегуды ха-Леви, Моше ибн Эзры и других, в некотором роде дает ответ «моралисту»: винная поэзия и описания сада стали впоследствии очень распространенным жанром, сохранились тысячи таких стихотворений. Еврейская светская поэзия рассматривалась действительно как оазис в пустыне — в пустыне изгнания. В этом еврейские поэты опирались на авторитет мудрецов Талмуда, которые с подозрением относились к аскетизму, в большинстве своем считая, что распространение его подорвало бы народный дух, и, поэтому, разрешали удовольствия, не отменяя при этом скорбь о разрушенном Храме*.

Перевод и комментарий: ШЛОМО КРОЛ

* Комментарий построен на основе лекции Семена Парижского.

+
Если бы Гитлер постарел, со рта капало, да глаза не видели даже изподочков.
Извозчиков, по фамилии, думал, сидя на кухне с парой
носков в руке.
И все было бы совершенно верно.

В конце концов, жалеют же, и желают. Мы люди же? «Или кто», — из щек, суров,
вырвался голос внутренний, без тембра, похож на впалый
лист вдалеке
осени. «Или кто» из Верма-

хта в это время втирал морщины в стекло заоконного мира в доме
для престарелых, в котором так хорошо кормили.
Как раз было мясо, да.
Извозчиков сплюнул, вытянул ноги.

В конце концов, все похоже на оперетту, если смотреть через поме-
сей лет и сует смазку. На жанр на вилле,
провинциальная профи, звезда
двух щелей на сцене, где скалы зла пологи.

В подмоге — загнутые концы креста и оторванный у звезды один,
и разницы никакой, как меж стиранными вкось носками.
Вот одену сейчас
и буду, как Тамправящийбалом, ха-ха.

И тут Извозчиков вышел наружу, и оказался совсем («грустим,
детка?») маленьким у подъезда, где сами
мы состояли из глаз,
ушей, ночных разговоров без грамма греха,

гдезвалидомойимышли. И мыши бросались под ноги и врассыпную,
если бы только знали, какую мы выбрали из десяти, какую.

+
Наплевать, наплевать, из каких фантазий
не состоит возраст,
кого никогда не увидишь, поскольку ядро
Земли и есть сумма мыслей об аде и тазик,
где вечно, бос, раст-
воряешь белье в порошке, и бросаешь про
тех, кто бросил, нелестный отзыв,
воруешь его у себя, как
ребенок, прячущийся в неугодно что.
Наплевать, ни уз, ни друзей, ни забывших брод, зов
знающих. Бяка,
побьем по щекам тетюдядю, выходишь до.
Не-на-ви-жу, цедит погода, но, несомненно,
кажется это.
Там холодней, где тепло. Земля так мудра,
что опускает и допускать до развала гена
сможет без света,
который спускается без ядра.
Больше не напишу на юг, запад-восток и север, меток
нет, не о чем перед
сном, и все больше пустых
иллюминаторов от таблеток, выпавших в рот. Эдак
лет через ноль, верит
предок, увидимся. Гарантия — сей пустоты жмых.
Жмот и дождется, и дождь не осыплется. Напле-
вать, что за вами
никто не придет, и белье
высохнет, сморщится, пЛевратится в капли
для. Отчаянья даме
плесните, чтоб вымести глупые мысли ее.

+
Так пел на вышке умный часовой.
Ловил себя на мыслях, автомат
покачивал, и что-то в этой злой
но песне, было верно. Невпопад.
И небо флибустьерским флагом вдаль
звало, и продолжало изменять
ему, такому умному, и гарь
окутывала лагерь, твою рать.

+
Бобби, кто-то собирается убить тебя,
сказал француз, покончивший самоубийством.
И он был прав.
Убийцы перед убийством совсем не сопят,
их братья и сестры мирно спят, и ничем не освистан
вид дубрав,
ставших городом неизвестно каким.
По равнине идет человек, который будет.
И он тоже прав.
Все остается грудам пустот, храним
фотоном, мчит бог солнца и крутит колеса, и кутит
с девами, не устав
от их бесконечно прекрасных тел,
которые тоже достанутся жадным и похотливым
червям, восстав
из пепла которые населяют миры. Воздел
руки, похожие на автоматы, человек оливам
на горе Сионской. И пошел направ…

+
С бусурманской чалмою, с босой ногою,
с бомбой в пазухе у стены
стоял нерадивый сын.
Бей его, бей всех времен и народов,
он сокрушитель не хуже тебя.
До летучей рыбы охоч.

Сорок ружей наставленных, и нагою
выходит девица, но сны
больше не снятся босым.
Пей его, пей его кровь, воеводов
отпрыск, гусляр, вурдалак. Любя
нас, над Синаем сгущается ночь.

Январь 2007

ИННА КУЛИШОВА:

Сплетен луна суть полпути улиток,
серое колесо сена, быстрей, когда лето утихло и само шуршит
в тёмном свете.
Кругозор полнораз травяных жемчужин и заживо безжизненное сиянье,
гонять по полю подушечек влагу со мха-крапивы.
На клёне качели сплетены волгло,
второй урожай источает уханье — благо.
И воронье семя
ждёт рога вóрона домашних сверчков бездыханный ветер
и наездницы-осы, и мухи с пруда спасены,
занавес óкон, ведущих в наружную комнату, эти
плотогоном растопленные полудни
в сарае фермы и, возможно, бóсы
по серпотравью, упрощай теперь и устраняй
бузинный бальзам влажно-лиственный
от измороси ревенёвой, чернозём
воздушно-тихих маково-озёрных зеркальных облаков,
туманы и лилии и песчано-голубые
длани лилий
дождь тяжело | лилии, сияют

Перевод с немецкого: НЕГА ГРЕЗИНА

ОСВАЛЬД ЭГГЕР:

ПАУЗЫ И ЗВУКИ

Одно из тех немногих наставлений,
которыми одаривают начинающих музыкантов
молчаливые мастера, чьи тела украшены глубокими шрамами,
заключается в том, что при приобретении инструмента особо
пристальное внимание необходимо уделять его происхождению.

По дешевке купленный у чужеземцев
инструмент может стать проклятием всего рода.
За жилами и кожей, что пошли на изготовление вашего инструмента,
могут заявиться существа, не занесённые ни в один известный бестиарий.

———————————————————————————————

Говорят, в нигерийских барабанах семейства Batá,
что по форме напоминают песочные часы, живёт неуправляемый дух aña,
который музыкант вынужден кормить, принося в жертву пищу и животных.
Очевидно, что первые уроки игры на этом инструменте предполагают
передачу знания о жертвоприношениях: подыскивая жертву для
голодного духа aña, следует иметь в виду, что голос вашего
Batá-барабана зависит от правильно подобранной жертвы.

Неудивительно, что в некоторых областях Нигерии
критерием выбора музыкального инструмента выступает
вовсе не длина пальцев будущего музыканта. Традиционный
диалог между учителем музыки и родителями будущих талантов
звучит примерно так: “помилуйте, сможет ли он прокормить свой барабан?
лучше отдайте парня на флейту”. По крайней мере, её не надо орошать кровью
диких тушканчиков – достаточно дыхания хозяина.

———————————————————————————————

Известны случаи, когда от шарманщика
сбегавший кот или мартышка были
причиной смерти своего хозяина,
чьей частью души они являлись.

———————————————————————————————

Мастера дыма свидетельствуют, что дым состоит из трёх частей:
души курильщика, смешивающейся с жизненной силой
табачных листьев и дыхания самой трубки.

———————————————————————————————

Учёным мужам достоверно известно,
что молчание приобретает те или иные свойства
в зависимости от погодных условий: текучее в обычном состоянии,
оно становится хрупким и ломким под влиянием туманов Альбиона,
так что может с легкостью разбиться¹ — если случайно выпадет
изо рта зазевавшегося лорда, что заседает в верхней палате.

“Подбери свое молчание!”, –
одергивали болтливых родственников
в австралийских племенах реки Дарлинг,
и это означало: пора закругляться².

Прочие ценные сведения о молчании мы находим
на чистых полях записной книжки Леви-Стросса.

СПОСОБЫ ГАДАНИЙ

Представители неизвестных племён
разрисовывали руки ритуальными линиями,
меняя судьбу.

На ладонях спящего проступают линии,
которые после пробуждения начинают разглаживаться –
и через какое-то время становятся незаметны.
Однако, они вполне запоминаемы.

С рождения каждому дано две карты:
на ладони левой руки — карта родного города,
на ладони правой — карта для ориентации в чужих городах.
При переезде в другой город на ладони левой руки проявляются
новые маршруты, а старые – постепенно стираются. Карты на ладонях
кочевника, как правило, одинаковы – но расшифровываются с великим трудом.
Правая ладонь моряков отмечена розой ветров, карта на левой руке – слабо выражена.

ЧАЙНЫЕ ЦЕРЕМОНИИ

Чайный мастер,
знаток астрологии,
топил свой взгляд в пиале,
на дне, среди чаинок, наблюдая светила.

В сложном рисунке выплеснувшихся чаинок
явственно читалось запоздалое предупреждение
о том, что день исключительно неблагоприятен
для водружения сосудов с жидкостью на
поверхность письменного стола.

——————————————————————————

АВГУРЫ

Для опытного авгура разницы между птицей и не-птицей не существует;
также говорят, что со временем в облике авгура проявляются птичьи черты,
а речь нередко переходит в клёкот, который Цицерон ошибочно принимал за смех³.

——————————————————————————

НЕТРАДИЦИОННЫЕ СПОСОБЫ ГАДАНИЯ

По кучкам покупок,
разложенных на движущейся ленте у касс
можно предсказать будущее их покупателей;
Возможно, даже с большей точностью, чем
по полёту птиц или внутренностям животных.

—————————————————————————

ГАДАНИЕ ПО БОТИНКАМ. Краткая инструкция.

Если приложить ботинок
из крокодиловой кожи к уху,
можно услышать шум Нила и клич ибиса.

Как гадать по ботинку: если при приземлении шнурки ботинка
указывают на север, отправляйтесь в указанном направлении. Если
шнурки ботинка завяжутся морским узлом, предстоит морской путь.
Покупая обувь, думайте о будущем: ботинки без шнурков для гадания не годятся.

СУЕВЕРИЯ

На землях Энрике Бургундского
закон к хозяевам кошек был столь суров, что
почитателям этого рода существ приходилось нанимать
прислугу и шутов для присмотра за кошкой — чтобы в скуке
она не породила мышей, что уничтожали посевы Галисии
на протяжении столетия, начиная с 1o12 года, пока
не была выявлена истинная причина бедствий.

Меж суеверных жителей Галисии и Астурии
бытовало мнение, что скучающие кошки в состоянии
произвести и небольших размеров василиска – учёные же мужи
утверждают, что василиск появляется из жабой высиженного яйца,
и у нас нет оснований сомневаться в их свидетельствах.

——————————————————————————

СОН

Считалось, что души детей и домашних животных
на время сна тела не покидают, их удерживает бог
страха, с которым проводился ритуальный бой
по достижению ребёнком 9 лунных лет.

ОЖИДАНИЕ

Говорят, во время путешествий душа не поспевает
за телом – и нагоняет его лишь во время остановок.
Потому не стоит пренебрегать залами ожидания.

ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ

Анонимный алхимик, чьи губы были в латыни,
а ладони – в ожогах от плясок саламандры, пребывал
в глубокой печали, ибо догадывался, что трудам его суждено
остаться в тени Филиппа Ауреола Теофраста Бомбаста фон Гогенгейма,
именуемого Paracelsus.

Потому, в 1536 году, дождавшись
благоприятного расположения светил
он продал душу за бессмертие, что означало:
стать главным персонажем нескольких строк.
Желание его было исполнено
первого марта 2oo7 года.

¹ To break silence (eng.)
² В некоторых племенах, населяющих берега реки Дарлинг, умерших хоронят в позе зародыша, или “калачиком”.
³ Цицерон сообщает, что авгуры сопровождали свои прогнозы улыбками и смешками, поскольку сами мало в них верили 🙂

ЕКАТЕРИНА ЛАВРИНЕЦ:

Родилась в 1978 г. в Вильнюсе.
Учится на философском факультете
Вильнюсского университета.
Занимается городскими исследованиями, потерянными вещами и пространствами перехода, читает лекции, пишет.

В написанном незадолго до смерти
стихотворении «Последние слова»
Збигнев Герберт вспоминает
поэта Мирослава Голуба,
который, кормя голубей,
упал
из окна шестого этажа.

Чешская ошибка?

Я ведь читал в газете,
что Богумил Грабал
упал из окна больницы,
когда кормил голубей.

(Потом оказалось,
что то была выдумка прессы,
газетная утка)

Не знаю, читал ли
Грабала Герберт.
Не знаю, любил ли
голубей умеренный сюрреалист Голуб
(я с ним как-то раз встречался в Мальме).

Но я помню, как Герберт
кормил горлиц
на кухонном подоконнике
в своей квартире на улице Променады
в феврале 1982.

(Зима ещё лютовала,
был военный режим.)

Герберт, Голуб, Грабал.
Три разных судьбы.
Три сизых голубя
И ещё одна совиная загадка.



Перевод с польского: Г.-Д. Зингер

РЫШАРД КРЫНИЦКИ:
Перевод с польского: Г.-Д. ЗИНГЕР

про себя считать до восьми, шевеля губами, выбирать на ощупь.
А, Б, В — и в окне уже громоздятся трубы. не видно дыма, орут вороны.
Г, Д, Е — растеряешься, выбирая — всадник, дерево, площадь.
в Ереване — едва ли, скорее — вблизи Вероны.

где ещё ты мог прежде видеть такое небо? из-под зонта ни-ни
Ё, Ж, З — от мелкого дождика третий день по зрачку мурашки.
и К, Л, М, Н пополам с виноградным спиртом, они одни,
нас спасут. плюс ещё грубой вязки свитер поверх рубашки.

О, П, Р,С,Т — и белый торчит манжет, любопытно выпроставшись наружу.
но забыто что-то в гостинице. возвращаясь,
У, Ф, Х, Ц, Ч — отряхнуться, заодно и напиться чаю,
и спешить, спешить. Ш, Щ — чаще, чаще дыханье от быстрой ходьбы по лужам.

Ь, Ы, Ъ — подавившись холодным сырым, споткнёшься, остановишься, сетуя на
часы работы музеев и погоду дурную браня,
доиграть согласишься, три фишки сгребёшь со дна
полотняного, и алфавит лизнёт тебя на прощанье: Э, Ю, Я.

2. продолжение (к вопросу об излишествах)

«любовь» недорого стоит —
всего четырнадцать очков.
но, видишь, поле призовое
УТРАИВАЕТ мой улов.

3.

есть в осени пера начальник,
директор болдино багрянец
есть бред особенно печальный
есть вред изысканно приятный
бывают проседи бывают
а просеки текут впадают
ты просекаешь, я просекаю
ты прозябаешь — я прозеваю

поиграй со мною в эти буковки, поиграй!
две ненужных выбери, поменяй
потому что прилагательные — нельзя
потому что глаголы в прошедшем времени нельзя ни в коем случае
потому что нельзя уменьшительно-ласкательные
это теперь-то мы знаем, что лаская — не уменьшаешь…
а тогда — нельзя.
и того гляди проиграешь своего ферзя
с удвоением всех очков
с тройным счётом буквы, и так не дешёвой, итак
он выкладывает свой «фломастер» в изголовьи её «фиалки»
пятьдесят призовых очков за использование всех букв.
победила дружба.
а поставившие на любовь — непростительно жалки.

4. немного о пустышках.

буква-квадратик,
буква-кружок.
время не тратив,
слово поджог
с сухого конца
вспышкой «Й».
откуда здесь кровь, у хлеба внутри?
за что б ему — кара?
а поперёк — как от дождя козырёк
буква-треугольник, буква-кружок
и со счёта сбивается школьник:
то подлокотник, а то — подоконник.
и-краткое на конце уже едва теплится
и того и гляди вниз сверзится
в первом случае — просто на пол,
во втором — за окно.
весь алфавит поставлен на кон,
а слово опять одно.

ЕЛЕНА КРАЙЦБЕРГ:

В 1992 году приехала в Израиль из Кишинева.
Училась в Еврейском университете в Иерусалиме на отделении фармацевтики.
Впервые публиковалась в «Двоеточии» №5-64.

СРЕДСТВО ОТ РАЗБИТОГО СЕРДЦА

Вот первое из всех целебных зелий,
Лекарство древнее, из самых ходовых
для тех, с разбитыми сердцами,
кто в пыльном облаке проходит
с мокрым от слёз лицом.
Без оправданий, пустотой окружены,
они уже за гранью беспокойства.
Их путь окончен. Приоткроют рты, пригубят,
как грешники, что чают искупленья
в той темноте, которая есть я.
В той комнате без стен – закрыв дверь на засов –
прилягут, ожидая исцеленья,
всё смыть, всё выбелить, как зимний небосвод.
И на подушке проливень волос, последнее воспоминанье.

Состав:
Семь дней без звонка
Семь ночей без движенья
Семь прогулок под ливнем
Семь яростных молений
Семь нежных проклятий
Семь озёр — переплыть
Семь чащ — пересечь
Семь топоров — отсечь ветви
Семь лезвий — снять кожу
Семь кроватей – не найти себе места
Семь генеральных планов
Семь панических атак
Семь кругов психушки
Семь волос с подушки
Семь гневных криков
Семижды семью семь часов смотреть из окна
Семь байдарок готовых к путешествию
Семь картин
Семь сумок с книгами
Семь пустых комнат
Семь ночей полных сном
Семь песен благодаренья

Как смешать это зелье, где его лучше принять,
Всё зависит от вашей цели, от того, кто вы такой.
Знать бы, всё ли здесь цело. –
За столь страшную цену
Недосчитаться чего-то мне бы совсем не хотелось.

СРЕДСТВО ОТ МЕЛАНХОЛИИ

Это одно из простейших снадобий,
Действенных, однако, ненадолго.
С сожалением должно отметить, что оно не столь эффективно,
Чтоб работать для поэтов и живописцев,
Пишущих обнаженную натуру.

Женщинам следует принимать его в полнолунье,
Хоть я и слышал старое поверье,
будто лучше всего его готовить при солнечном свете
или, по крайней мере, при просветах в тучах.

Зачерпни сперва с мостков речной водицы
Там, где всего сильней теченье.
К этому добавь терновых ягод,
Несколько черничин и одну
дикую клубнику, и корицы.
Следом – горсть травы с холма,
где старый форт был,
апельсин и фундука плошку,
и ещё немного малины,
потому что малина – это детство.

Чтобы придать напитку силы
Капни в него ласточкиной крови,
брось в него перо из белой грудки
под конец выжми три лимона.

Возьми чистую круглую кастрюлю –
никакого алюминия и жести –
вылей красного вина бутылку
и нагрей на огне открытом.

Когда жидкость начнёт подниматься,
Опусти в неё все ингредиенты,
Перемешивай и вдыхай, и перемешивай,
И вдыхай, и перемешивай, и снова…
Процеди и пей, пока не охладилось.

А теперь присядь у камина
Или лучше в кровать улягся.

Если же ты жизнь свою делишь
С другой утомлённой душою,
Воздержись от таких предметов,
Как починки, воспитанье деток, садоводство,
Сексуальное удовлетворенье.

Оставайся в постели, пока погода
не изменится, и принимай это средство
по мере нужды или до тех пор, когда минует
зима твою часть небосвода.

СРЕДСТВО ОТ ИЗБЫТКА ВИНА

Из всех недомоганий
В мире,
любовь к выпивке –
Наименее излечима.

Ибо, пока вино лечит
Все остальные,
Все остальные
Ведут вспять к красному, красному вину.

В прежние времена
Смерть от вина
Считалась прекрасной смертью
Для бедного поэта.

Слишком прекрасной теперь,
Когда они бредят
До старости, седых волос, серых слов,
Диеты из жидкого супа и серого хлеба.

С ремеслом снова всё в порядке,
Так что всё в порядке,
никто не смотрит
на двери,

поджидая покачивающегося поэта,
распевающего поэта,
проклятия
поэта…

Стыд ушёл.
И вино прокисло,
В этом наша потеря
Или наше спасенье?

СРЕДСТВО ОТ ОДИНОЧЕСТВА

Это старое русское лекарство
лучше, чем чашка чая,
надёжнее, чем таблетки.
Первым его сформулировал
Лев Толстой долгой зимой 1869 года.
Сложный эликсир, рецепт занимает 1 144 страницы,
он слишком пространен, чтоб приводить его здесь,
но вы найдёте его под названьем «Война и мир»
на скрипучих полках
любой библиотеки.

Я предлагаю вам принять его
поздно ночью
у открытого огня,
с картой старой России
и бутылкой красного вина.
Я пробовал сам
и это отлично помогло:
все мои призраки
столпились вокруг послушать
историю любви и утраты.

Вы можете также опробовать
некоторые другие испытанные средства
Гомера или Катулла,
или сильнодействующие –
Данте или Шекспира,
или колдовские зелья
Цветаевой или Сапфо,
или сложные ирландские смеси
месье Беккета или месье Джойса.

Их зелья подносят зеркала
твоей душе, они работают
прекрасно, хоть я и обнаружил, что подсел,
и Беккет возвращается ночами
сверхурочно.

В наши дни
существует огромный выбор панацей:
всё лечащих и всё целящих.
Одни огню подобны,
другие – льду, но
ни одно пока что не прошло
проверку временем.
Тем не менее,
я мог бы порекомендовать
для этих самых тёмных дней
маленькие целительные дозы
Майкла Хартнетта*.

*МАЙКЛ ХАРТНЕТТ (Michael Hartnett) (1941 -1999) — ирландский поэт, памяти которого посвящена книга Тони Кертиса «Что покрывает тьма» (2003), откуда и переведён цикл «Четыре снадобья».

Перевод с английского: Г.-Д. ЗИНГЕР

ТОНИ КЕРТИС:

— В Европе в прошлые века, оглашая приговор, судья надевал черную шляпу, — говорю очередной группе. Зачем я об этом рассказываю? И зачем он черную шляпу надевал? Я ведь этого не знаю, а вдруг кто спросит.

Они слушают и понимают, но мне все равно кажется, что слова как будто совсем не предназначены для людей, слишком многое сообщают и далеко уводят от предмета обсуждения. Иногда это меня беспокоит.

Все города теперь одинаковы. В каждом есть китайский квартал, McDonalds, IKEA, Odeon и Imax, церковь Святой Троицы, зоопарк и аквапарк, Королевский или Императорский дворец, улица Свободы, площадь Республики (в крайнем случае — площадь Согласия); рынки — цветочные, блошиные, птичьи; фестивали театра, кино, музыки и пива; парады любви и военной техники.

Блюдце с булочкой из города В. приземляется возле кальянной лавочки города А. Кофейню Б. навещал писатель Б., обыкновенно в дурном расположении духа, если судить по его сочинениям. Улица М. до сих пор передергивается от звуков предутренних револьверных выстрелов подгулявшего художника П. Длинный, как его название, бульвар К. помнит больше всех.

Наша экскурсия продолжается. Согласно известному здесь поверью тому, кто чувствует в себе смутное недовольство жизнью, обделенность или обиду, следует прислониться к этому старому клену…

Сейчас под ногами у вас улочка, по которой не во всякой обуви пройдешь, а над вами — так называемое окно безумной Инеш. Предание связывает этот дом с трагической историей португальской девушки из знатного рода, выданной замуж против воли в интересах династии и сошедшей с ума от тоски. Безумие ее проявлялось вполне безобидно — она целыми днями сидела у этого самого окна (обратите внимание, при его отделке применена мозаичная техника «азулежуш») и ждала своего настоящего возлюбленного, пока не умерла в глубокой старости. О судьбе нелюбимого мужа история умалчивает. Видимо, ему было чем заняться. Рыжая черепица крыш и известковая побелка стен с желтой или синей окантовкой.

Как правило, чтобы добраться до уголков, возвышенных мифами и мерцающих отраженным светом легенд, приходится пересекать местности, для обитателей которых вершина романтического воображения — подраться, получить в глаз и плюнуть в лицо победителю. Но эти сказки там помнят все до единого, включая младенцев и слабоумных. Чем и горды.

В приличных районах быстро запоминаешь названия улиц, а в остальных, бывает, мерещатся пустые таблички на домах, особенно в вечерние часы.

Было время, когда ненадолго запретили давать коммерческим предприятиям собственные имена. Много спорили о вреде брендов. Рекламные щиты заменяли схемами проезда, а магазины называли просто «Продукты», «Хозтовары», «Ткани», «Инструменты». Теперь вряд ли кто помнит, ради чего, а тогда многие впадали в разного рода крайности, например, при знакомстве отказывались представляться — имя тоже считали брендом.

Мост 25 апреля переходит в улицу 25 марта. Справа Пагода Заоблачных Высот, слева университетская библиотека с балконами и приставными лестницами.

Что-то погода портится. Внутри атмосферы скребут не то небесные кошки, не то Дефанс и Сигрем-билдинг по своим углам.

Жилые баржи. Ветряные мельницы. Сыроварни и маслобойни.

Много неухоженных людей. Особенно почему-то по весне, будто они из-под снега выходят. С немытыми волосами и плохими зубами. Ковыряются в носах, в ушах. Сморкаются и сплевывают на землю. Повстречался утром один — вид такой, как если бы его вчера комиссовали со строительства пирамиды Хеопса по состоянию здоровья и он уже успел пропить остатки выходного пособия. И все эти плакатные «брось-курить-заведи-собаку» на самом деле обращены не к тем, кто курит или имеет свободные для собаки время и пространство, а к тем, кто сам похож на брошенную сигарету или собаку.

Летом в моде была лоскутная ткань. Из нее шили все подряд — платья, широкие брюки, майки, сумочки. Бульвары по выходным в буквальном смысле пестрели, в глазах рябило от юных созданий, прекрасных, как индуистские храмы.

Осенью хорошо в тихом омуте чертей ловить.

Зимой в автобусе, дохнув на стекло, заметить проступившие начальные буквы чьих-то имен.

Высокий и гладкий участок стены, на нем хочется что-нибудь написать. «Люди, пожалуйста, не думайте никогда о том, что вы можете упустить или потерять. Это только множит упущения и потери». И еще совет: если о будничной поездке в общественном транспорте думать как о событии под названием, допустим, «Композиция № 1/F12/m», она проходит живее. Проверьте сами.

В совместном движении есть осторожность и трепетность: смотреть можно на каждого встречного, а вот посматривать — только на того, кто идет рядом. Не случайно в городе всего одно кафе «Tenderness». Есть вещи, которых отчаянно не хватает.

— Алло. С вами говорит запас специального сырья и делящихся материалов.
(Чем они делятся и с кем?)

Парк Пратер, парк Тиволи, парк Ретиро, парк Тиргартен, парк Семи Звезд, парк Фонтенбло, парк Храмов, парк Триглав, парк Никко, парк Гюлхане, парк Монсеррати, парк Лазенки, Вонделпарк, Олений парк, Алгонкинский парк, Центральный парк, Трептов-парк. Сад Камней, сад Орхидей, сад Птиц, сад Бабочек, сад Гармонии и Добродетели, Зимний сад, Летний сад, Александровский сад, Гефсиманский сад, Люксембургский сад, Ботанический сад. Внутри Садово-Паркового кольца — самое дорогое жилье, все правительственные учреждения и два действующих монастыря.

Радости мои несложны. Первая ложка вишневого йогурта, тонкие струйки душа, запустить все пальцы в его волосы и поцеловать глаза, уткнуться в меховое покрывало, попасть из угла по диагонали тапком в вечерний телеэкран. Печали мои, напротив, горьки и невообразимо запутанны, под их воздействием характер делается слабым и тяжелым, как увалень на гимнастической перекладине.

Леди Либерти валялась на спине, закинув вверх-назад правую руку с факелом. Левая ее рука отвалилась и лежала рядом, не выпуская Декларацию Независимости.

. . .

Никто не пропадет: к жизни в том или ином виде приспособлены все. Не нужно уметь построить дом, чтобы выжить. Можно вообще ничего не уметь и даже не делать вид, а если что-то понадобится, просто ждать, сколько не жалко. О деятельности в отсутствие необходимости таковой имеет смысл рассуждать разве что как о чувстве. Тем не менее на кого ни взгляни — увидишь перед собой обладателя редких навыков, порой весьма многочисленных. И хотя направленность в наших условиях важней интенсивности и результата вместе взятых, иногда эти навыки бывают, безусловно, полезны.

Например, у некоторых легко получается раздвигать на руках средний и безымянный пальцы, одновременно прижимая к среднему указательный, а к безымянному мизинец.

Илья умеет причудливо изгибать пальцы и щелкать ими.

С.К. умеет сгибать крайние фаланги всех пальцев рук, кроме больших, сохраняя пальцы прямыми.

Евгения умеет делать так же, а еще свистеть в два пальца.

Игорь умеет изображать пальцами множество сложных фигур, а кроме того, дышать попеременно то одним, то другим легким, покачиваться из стороны в сторону с неподвижной головой, моргать горизонтально, чуть стягивая веки к переносице синхронно или поочередно, и опрокидывать глазные яблоки в орбитах далеко вверх и назад.

Т. умеет шевелить ушами, разнообразно двигать пальцами на ногах и даже показывать ими «козу».

Света легко поднимает ногами с пола мелкие предметы, пишет одновременно левой и правой руками в зеркальном отражении, умеет очень быстро двигать зрачками вправо-влево, а также хлопать себя по макушке одной рукой, в то же время гладя вкруговую по животу другой.

Женя и В.Г. умеют вчетверо складывать язык.

И. может перевернуть язык на 180 градусов.

М. умеет поднимать то левую, то правую бровь, набирать текст с закрытыми глазами и мяукать, как настоящая кошка.

Таня может за один вечер прочитать толстую книгу, а за пару часов сшить или связать красивую вещь.

Оля умеет делать уколы новорожденным мышатам.

Павел на глаз определяет вес человека.

Дмитрий под настроение хорошо запоминает номера телефонов.

Ваня Р. умеет петь и свистеть одновременно.

В.Г. умеет зажигать спичку одной рукой, подкидывая коробок в воздух и ловя его.

Алексей, путешествуя железнодорожным транспортом, умеет мысленно заставлять попутчиков переставать храпеть.

Сережа умеет изготавливать свинцовые грузила в домашних условиях.

Ну, а я умею обижаться на кота, как на человека.

ОЛЬГА ЗОНДБЕРГ: