ГЛАВА ПЕРВАЯ.
В НАЧАЛЕ[1]
Верти, Фортуна, колесо и гордых опусти;
Верти и в солнце, и в грозу, не отдыхай в пути;
Ни ненависти, ни любви в нас к вам обоим нет.
Теннисон
На Кэмпденском холме[2] стоит большой буроватого цвета дом, окруженный садом площадью в несколько акров, обнесенным стеною. Его нельзя отнести к какому-либо определенному архитектурному стилю, и своими огромными окнами и неописуемо неуклюжими пропорциями он вызывает ощущение скорее комфорта, чем изыска. С одной стороны от него отходит обширная стеклянная пристройка, изначально предназначавшаяся для оранжереи. Тем апрельским утром, о котором я пишу, все это место выглядело удручающе понурым и несобранным, а в окнах и на наружной стене сада красовались черно-белые афиши, объявлявшие о распродаже имущества, которая должна была состояться в ближайшую неделю.
Дух опустошения, наполнявший дом, каким-то таинственным образом распространился и на сад, в котором деревья сияли цветами или туманились нежной зеленью молодых листьев. Возможно, впечатление грусти было вызвано или, по крайней мере, усилено жалобной фигурой молодой женщины, медленно вышагивавшей вперед и назад по гравийной дорожке прямо перед домом – хрупкой, невысокой, с непокрытой головой и в глубоком трауре.
Наконец, она остановилась и некоторое время стояла, к чему-то прислушиваясь и обратив лицо к небу.
Гертруда Лоример не была красавицей, да и та внешняя привлекательность, которой она обладала, менялась день ото дня, почти час от часу; однако определенный отпечаток оригинальности характера сохранялся в ней при всех переменах настроения, спасая от возможного упрека в излишней заурядности.
У нее был выпуклый, немодный в нашу эпоху лоб, как у женщин Леонардо да Винчи, близорукие глаза, выразительные рот и подбородок. Стоя в ярком свете весеннего солнца, с бледным, измученным только что пережитым горем лицом, она выглядела, пожалуй, старше своих двадцати трех лет.
Откинув со лба волосы, которые, хотя и не были челкой, все же имели обыкновение мельтешить у нее перед глазами и, проведя рукой по закрытым векам движением, отражающим смесь смятения и решимости, она быстро подошла к двери оранжереи, открыла ее и вошла внутрь.
Интерьер большой стеклянной пристройки изумил бы постороннего, ожидавшего бы увидеть в ней пальмы и орхидеи. Она была оборудована как ателье фотографа.
В комнате были расставлены фотографические аппараты разных размеров. В одном углу располагался большой экран из белоснежного холста, на потолке – жалюзи, приспособленные для пропускания света или затемнения, повсюду были разбросаны банки, склянки, рамки для печати, фотографии на разных стадиях готовности – беспорядочные груды профессионального хлама.
Посреди всего этого стояла девушка лет двадцати: светловолосая, изящная, прямая, как стрела, с одновременно бдительным и безмятежным взглядом.
Два юных существа в черных платьях подошли друг к другу и постояли, молча обнявшись.
Пустота студии была нарушена впервые с того дня, когда на них обрушилось это нежданное несчастье, казавшееся им таким необъяснимым, таким противоестественным, настолько идущим вразрез со всем, во что они верили, и, тем не менее, таким обыденным явлением, как внезапное разорение, за которым тут же последовала внезапная смерть отца, сокрушенного постигшим его жестоким ударом.
– Люси, – произнесла, наконец, старшая, – неужели прошло всего две недели?
– Не знаю, – ответила Люси, оглядывая комнату, чьи знакомые детали сейчас обращали на нее пугающе незнакомые взгляды. – Я не знаю, сто лет назад или только вчера я вставила этот портрет Филлис в рамку для печати! Ты сказала Филлис?
– Нет, но я собираюсь сделать это немедленно… и Фанни тоже. А вот и они.
Еще две фигуры в черном вошли в студию через ведущую из дома дверь, и вместе все четыре образовали маленькую скорбную группу в центре комнаты.
Фрэнсис Лоример, старшая и сводная сестра остальных трех, была полной светловолосой женщиной тридцати лет, несколько напоминавшей младенца-переростка. У нее было большое лицо с мелкими невыразительными чертами и словно застывшими в изумлении белесыми бровями. Нежные оттенки ее некогда чудесного бело-розового цвета лица теперь огрубели и вульгарный румянец пристал к ее широким скулам. В этот миг, она, с ее маленькими, светлыми глазами, покрасневшими от слез, с еще выше, чем обычно, изогнутыми бровями, казалась воплощением бессильной боли. Она вошла, держась за руки с Филлис, самой младшей, самой высокой и самой красивой из сестер – стройным, изящным семнадцатилетним созданием, избалованным, благодаря своей юности, слабости и очарованию, дитятей всей семьи, теперь утратившим всю свою власть.
Гертруда заговорила первой.
– Сейчас, когда мы все вместе, – сказала она, – у нас есть прекрасная возможность обсудить наши планы. Как вы знаете, есть множество вещей, которые нужно учесть. Филлис, тебе лучше присесть.
Филлис вписала свою вытянутую гибкую фигуру в кресло, считавшееся ее персональной собственностью, а Фанни присела на стул, вытирая глаза носовым платком с черной каймой. Гертруда заложила руки за спину и прижалась головой к стене.
Широкие серые глаза Филлис, с их полу-мечтательным, полу-насмешливым выражением, медленно скользили от одной к другой.
– Теперь, когда мы все так хорошо сгруппированы, – сказала она, – Люси остается только навести фокус.
Это была совсем незначительная шутка, но все ей рассмеялись, даже Фанни. Никто здесь не смеялся уже две недели, и при этом неожиданном проявлении возрождающейся молодости и здоровья их настроение быстро повысилось.
– Ну-ка, Гертруда, раскрой нам свои планы, – сказала Люси ясным голосом со свойственной ей спокойной решимостью.
Гертруда нервно перелистывала выпуск «Британского журнала фотографии». Она заговорила колеблющимся тоном, чуть ли не извиняясь, как тот, кто осуждает любое чрезмерное проявление власти.
– Вы знаете, что мистер Гримшоу, адвокат нашего отца, был здесь вчера вечером, – сказала она, – и мы с ним долго обсуждали дела. Он очень сожалел, что ты была слишком больна, чтобы спуститься, Фанни. Он рассказал мне все о положении наших дел. Мы очень, очень бедны. Когда все будет улажено и мебель продана, он думает, что на нас всех будет приблизительно 500 фунтов стерлингов, может, чуть больше, может, чуть меньше…
Тонкий, женственный голос Фанни прервал слова ее сестры:
– Есть еще мои 50 фунтов в год, которые оставила мне мама. Я уверена, что вы все можете на них рассчитывать.
– Да, дорогая, да, – похлопала ее по плечу Люси.
Тем временем, Гертруда закусила губу и продолжала:
– Как вы понимаете, мы не сможем долго прожить на 500 фунтов стерлингов. Мы должны работать. Все были очень добры. Дядя Себастьян телеграфировал и пригласил двух из нас к себе в Индию, миссис Девоншир предлагает двум другим дом, в котором можно жить столько, сколько нам захочется. Но я думаю, что мы все предпочли бы не принимать эти любезные приглашения?
– Конечно нет! – хором откликнулись Люси и Филлис, в то время как Фанни хранила кроткое, согласное молчание.
– Вопрос в том, – продолжала она, – Что мы можем делать? Конечно, есть преподавание. Мы могли бы попытаться найти места гувернанток. Но мы, вероятно, не в очень выгодном положении без рекомендаций и какой-либо подготовки. И нам придется разлучиться.
– О, Гертруда! – воскликнула Фанни. – Ты могла бы писать! Ты так прекрасно пишешь! Я уверена, что ты могла бы на этом разбогатеть.
Лицо Гертруды покраснело, но она стойко сдерживала все прочие признаки раздражения, которое бедная Фан изо всех сил старалась в ней пробудить.
– Я об этом уже думала, Фанни, – сказала она. – Но я не могу позволить себе ждать и стучаться в двери издателей вместе с толпой более опытных и лучше меня подготовленных людей. Нет, у меня есть другой план, который я собираюсь предложить всем вам. Есть, по крайней мере, одна вещь, которую мы все умеем делать.
– Мы все, кроме Фан, умеем делать фотографии, – произнесла Филлис неуверенным тоном.
– Именно так! – воскликнула Гертруда, в волнении выходя на середину комнаты. – Мы умеем делать фотографии! С этим ателье со всеми необходимыми приспособлениями для освещения и всего прочего мы не просто любители. Почему бы не ухватиться за единственную реальную возможность и не стать профессиональными фотографами? Мы должны держаться вместе. Это рискованно, но если мы потерпим неудачу, то наше положение не станет много хуже, чем прежде. Я знаю, что Люси уже думала об этом. А что вы на это скажете?
– О, Гертруда, неужели мы дошли до того, чтобы открывать лавку? – в ужасе воскликнула Фанни.
– Фанни, ты отстала от жизни, – поспешно заявила Люси. – Разве ты не знаешь, что теперь держать магазин или ателье – весьма почтенное занятие? Что поэты продают обои[3] и отпрыски благороднейших семейств торгуют лампами? Что студентки Гёртон-колледжа[4] делают шляпки и не видят в этом ничего зазорного?
– Я думаю, что это прекрасная идея! – воскликнула, садясь, Филлис. – Мы будем вроде того славного молодого человека из «Le nabab»[5].
– На самом деле, я надеюсь, что мы не будем похожи на Андре, – сказала Гертруда, усаживаясь на диван рядом с Филлис и обнимая ее. – Тем более, что никто из нас, вероятно, не станет сочинять в качестве компенсации успешные трагедии.
– Вы обе, голубушки, становитесь легкомысленными, – строго заметила Люси. – А ведь есть столько всего, что необходимо обдумать.
– В первую очередь, – ответила Гертруда, – я хочу убедить Фанни. Подумайте обо всех тех скучных ничтожных занятиях, которыми женщины, леди, обычно вынуждены зарабатывать на жизнь! Но собственное дело – это совсем другая история. Это прогрессивно и у такого создания появляется возможность роста – то, чего так ужасно не хватает женскому труду.
– Мы продумали множество деталей, – продолжала Люси, наделенная меньшим воображением, чем ее сестра, но имевшая более четкое представление о том, какие аргументы лучше всего подходят для Фанни. – Это не поглотит наш капитал целиком, у нас есть изрядная недвижимость. Мы подумали о покупке какого-нибудь милого небольшого дела, из тех, чьи рекламы еженедельно появляются в Британском журнале. Но, конечно, мы не должны делать ничего опрометчивого, не обратившись к мистеру Гримшоу.
– Не за советом, – поспешно вставила Гертруда, – а для того, чтобы он оформил для нас сделку, которую мы выберем.
– Мы с Гертрудой, – продолжала Люси, – будем делать всю работу, а ты, Фанни, если захочешь, могла бы стать нашей домоправительницей.
– А я, — воскликнула Филлис, и ее огромные глаза засияли, – я бы расхаживала туда-сюда снаружи, как тот человек на Хай-стрит, который каждый день говорит мне, какой прекрасный снимок можно было бы с меня сделать!
– Наши фотографии будут так хороши, а наши манеры – так восхитительны, что слава о нас разнесется во все концы земли! – добавила Люси, неожиданно оставив свой серьезный дидактический тон.
– По воскресеньям мы будем устраивать в ателье чаепития, на которые будут собираться абсолютно все: герцогини, министры и мистер Ирвинг[6]. Мы должны войти в моду, сделать колоссальное состояние и в конечном итоге непременно выйти замуж за герцогов! – добавила Гертруда.
Фанни смотрела на них снизу вверх, беспомощная, но не убежденная. Энтузиазм этих молодых созданий ее не вдохновлял и весь этот подъем духа в такое время казался ей просто шокирующим.
Как уже сказала Люси, Фрэнсис Лоример отстала от своего времени. Она была анахронизмом, всецело принадлежавшим эпохе, в которую молодые леди играли на арфе, носили локоны и впадали в истерику.
Живя, двигаясь и находясь под пристальным наблюдением трех пар внимательных и весьма современных юных глаз, бедная Фан не могла позволить себе ни этих, ни каких-либо подобных поблажек, но шла своим путем со смутным, безотчетным чувством обиды – круглая сентиментальная затычка в квадратной научной дыре второй половины XIX века.
Теперь, когда общее воодушевление в какой-то мере улеглось, она решилась еще раз обратиться к собранию.
Это было худшее в Фанни: невозможно было сразиться с ней в честном поединке лицом к лицу, с тем же успехом можно было сражаться с периной. Только что убежденная вами, как могло показаться, она возвращалась к той же точке, с которой всё начиналось, с мягким, но пугающим упорством слабых.
– Полагаю, вы знаете, – сказала она, еще раз прибегнув к платку с черной каймой, – что все об этом подумают?
– Все наверняка будут против. Мы это, конечно, понимаем, – сказала Люси со спокойной уверенностью неиспытанной силы.
К счастью, в этот момент обсуждение было прервано громким звуком призывавшего к обеду гонга.
Фанни помчалась ополоснуть глаза. Гертруда побежала наверх мыть руки. Остальные ненадолго задержались в ателье.
– Интересно, – сказала Филлис с глубоким неосознанным цинизмом юности, – почему Фан так и не вышла замуж. Ведь она обладает как раз теми качествами, которые мужчины, похоже, считают весьма ценными в жене и матери!
– Бедная Фанни. Разве ты не знаешь? – ответила Люси. – Когда-то, давным-давно, был один человек, но он был беден и ему пришлось уехать, а потом Фан уже больше никого не захотела.
Это была версия Люси о том далеком, неинтересном ничтожном романе: «разочарование» Фанни, на которое его героиня любила туманно и скорбно намекать. «Потом Фан уже больше никого не захотела», сказала ее сестра, хотя, возможно, в основе ее постоянства (да и многих других женских постоянств) лежала совсем другая причина. Но, если Люси и не сказала, что никто уже больше не захотел Фан, Филлис, которая была моложе и беспощаднее, решительно приняла это утверждение в таком перевернутом виде, для чего, нужно заметить, ни у нее, ни у меня, ни у вас, мои читатели, нет твердых оснований.
– О, я, конечно, уже слышала об этом раньше, – ответила она, но дальнейший разговор на эту тему был прерван появлением самой Фанни, пришедшей звать их в гостиную, где на большом столе уже был накрыт обед.
Старый Кеттл, дворецкий, прислуживал им, как обычно, и в качестве доставленных им на дом продуктов не было ничего, что могло бы указать на факт их изменившихся обстоятельств, но то была мрачная трапеза, увенчанная венцом всех скорбей – воспоминанием о более счастливых днях. На пустующем месте все они, казалось, видели покойного отца, обычно сидевшего там вместе с ними, обаятельного, веселого, беззаботного, находившегося в центре всякого собрания и радующегося безрассудным шалостям своих дочерей не менее, чем своим изящно отточенным эпиграммам, человека столь же блестящего, сколь и несостоятельного, столь же мало способного справляться с суровыми жизненными фактами, сколь безрассуден он был в атаках на них.
– Ах, девочки, – сказала Фанни, когда дверь, наконец, закрылась за Кеттлом. – Ах, девочки, я столько думала… Если бы только обстоятельства были иными, если бы все произошло немного иначе, я могла бы иметь дом, в котором вы все могли бы поселиться!
Переполненная этим видением неосуществленных возможностей, этим мнимым воскрешением ее давно мертвых и похороненных «если бы только» и «я могла бы», мисс Лоример начала тихо всхлипывать, и бедные глаза ее, которые она так старательно полоскала, переполнились слезами, вышедшими из берегов и проложившими мокрые русла на поверхности только что омытых щек.
– Ах, я не ничего не могу с этим поделать, я ничего не могу с этим поделать! – простонал сей волан жестокой судьбы, обращаясь к суровым юным судьям, которые молча сидели вокруг нее – вопль, способный, при должном рассмотрении, показаться еще более жалобным, чем та вспышка эмоций, которая к нему привела.
Гертруда поднялась со стула и вышла из комнаты. Филлис сидела, глядя перед собой своими красивыми, безмятежными, ко всему привычными глазами. Только Люси, положив холодную руку на горящие пальцы своей сводной сестры, произнесла несколько полных здравого смысла слов утешения.
[1] В начале – Название главы “In The Beginning” в точности совпадает с традиционным еврейским названием первой библейской книги (согласно открывающим ее словам), в христианской традиции именуемой «Бытие» (“Genesis”).
[2] Кэмпденский холм (Campden Hill) – холм в районе Кенсингтон, в западной части Лондона, между Холланд-парком и Кенсингтон хай-стрит.
[3] Намек на Уильяма Морриса (1834-1896), сочетавшего карьеру поэта и живописца с дизайном, производством и продажей декоративных обоев.
[4] Гёртон-колледж – первый женский колледж при Кембриджском университете, созданный в 1869 году.
[5] «Le nabab» – «Набоб», сатирический роман Альфонса Доде (1840-1897).
[6] Генри Ирвинг (1838-1905), великий английский актер-трагик.
ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО: НЕКОД ЗИНГЕР
:
ДВОЕТОЧИЕ: 