[1]

Утром двадцать второго числа[2] Ример[3] посоветовал мне во время визита к Гёте, назначенного на половину второго, с одной стороны, тихо, с другой стороны, не слишком тихо разговаривать с тем человеком, о котором и сейчас по-прежнему говорят исключительно то, что он величайший сын своей нации и наивеличайший среди всех немцев до сегодняшнего дня, так как одно он слышит пугающе отчётливо, другое же почти совсем не слышит, и никто не знает, что он слышит, а чего не слышит, но, несмотря на всю сложность поисков подобающей громкости речи в разговоре с лежащим на смертном одре гением, который всё время более или менее неподвижно смотрит в сторону окна, всё же возможно, путем величайшего сосредоточения всех чувств, найти в беседе, по правде говоря, по-прежнему настраивающей на трагический лад, именно ту золотую середину, которая будет устраивать эту душу, очевидным для всех образом подошедшую к финалу своего существования. Он, Ример, за последние три дня разговаривал с Гёте несколько раз, дважды в присутствии Кройтера[4], на которого Гёте будто бы возложил обязательства оставаться с ним непрерывно до последнего мгновения, но один раз с глазу на глаз, так как Кройтер, будто бы из-за внезапного приступа тошноты от присутствия Римера в комнате Гёте, сломя голову её покинул, и Гёте сразу же заговорил с Римером, как прежде, о том, что сомневается, и о том, что не сомневается; говоря точнее, Гёте, если верить Римеру, прежде касался этой темы в первые дни марта, снова и снова возвращаясь к ней, снова и снова с величайшим вниманием, поскольку, если верить Римеру, в конце февраля, во время ежедневных, так сказать, утренних занятий с Римером, без Кройтера и, таким образом, без того, кого Ример снова и снова называл непристойным соглядатаем умирания Гёте, был поглощён исключительно Tractatus logico—philosophicus[5] и в целом оценил мысли Витгенштейна как ближе всего подошедшие к его собственным мыслям и пришедшие им на смену; к этому моменту Гёте сумел прийти к примирению между тем, что на протяжении всей жизни был вынужден воспринимать и осознавать как Здешнее и, опять-таки на протяжении всей жизни, как Нездешнее, но всё это в конечном счёте перекрыли, если не полностью закрыли мысли Витгенштейна. В то время Гёте был будто бы настолько взволнован этими мыслями, что поручил Римеру отправиться к Витгенштейну, пригласить его, чего бы это ни стоило, из Англии в Веймар, при любых обстоятельствах и настолько быстро, насколько это возможно, и, по правде говоря, Кройтер был в силах доставить Витгенштейна, с тем, чтобы он навестил Гёте, чудесным образом в точности к двадцать второму числу; идея пригласить Витгенштейна в Веймар пришла к Гёте в конце февраля, если верить сейчас Римеру, а не в начале марта, как утверждает Кройтер, и Кройтер узнал от Эккермана[6], что Эккерман при любых обстоятельствах хочет предотвратить поездку Витгенштейна в Веймар к Гёте; Эккерман высказал Гёте по поводу Витгенштейна нечто, по словам Кройтера, настолько бесстыдное[7], что Гёте, — тогда ещё полный сил, разумеется, в том числе физических, так как он ещё был в состоянии ежедневно выбираться в город, даже за пределы Фрауэнплан[8], и добираться до дома Шиллера и дальше, почти что до дома Виланда[9], — что Гёте, если верить Римеру, запретил Эккерману произнести еще хоть слово о Витгенштейне, достойном величайшего уважения, как он будто бы дословно высказался; Гёте будто бы сказал Эккерману, что его служба, которую он нёс до сего момента и, что правда то правда, беспрестанно, в этот день и в этот трагичнейший час в истории немецкой философии изничтожилась и свелась к нулю, он, Эккерман, непростительно виноват перед Гёте из-за высказанных им мерзостей, порочащих репутацию Витгенштейна, и должен немедленно покинуть комнату, комнату, будто бы сказал Гёте, совершенно вопреки своей привычке, потому что он всегда называл свою спальню каморкой, никак иначе, он, по словам Римера, обрушил на голову Эккермана это слово комната, и Эккерман на одно мгновение полностью лишился дара речи, он не сказал, если верить Римеру, ни слова, и покинул Гёте. Он хотел отнять у меня самое святое, будто бы сказал Гёте Римеру, он, Эккерман, который обязан мне всем, которому я отдал всё и который без меня ничего собой не представляет, Ример. После того, как Эккерман покинул каморку, Гёте сам лишился дара речи, он будто бы всё время повторял только слово Эккерман, — по правде говоря, так часто, что Римеру показалось, будто Гёте близок к помешательству. Однако Гёте быстро справился с собой и смог продолжать беседу с Римером о Витгенштейне, уже не упоминая об Эккермане ни единым словом. Для него, Гёте, величайшим счастьем будет познакомиться в Оксфорде с самым близким для него человеком, даже если тот отделён от него Английским каналом, так Ример передал слова Гёте; именно это во всём его повествовании показалось мне наиболее заслуживающим доверия, а не выдуманным и сомнительным, как раньше; наконец-то рассказ Римера стал достоверным, чего мне всегда не хватало в его рассказах; Витгенштейн в Оксфорде, Гёте в Веймаре, будто бы сказал Гёте, это счастливейшая мысль, дорогой Ример, и кто может ощутить всю ценность этой мысли, кроме меня самого, счастливейшего из людей от этой мысли. Ример без устали подчёркивал, что Гёте будто бы несколько раз повторил счастливейший из людей. Благодаря Витгенштейну в Оксфорде. Когда Ример сказал: В Кембридже[10], Гёте будто бы сказал: Оксфорд или Кембридж, но это самая счастливая мысль в моей жизни, а эта жизнь была полна счастливейших мыслей. Из всех этих счастливейших мыслей самая счастливая — о Витгенштейне. Ример поначалу не знал, как установить связь между Гёте и Витгенштейном, и переговорил с Кройтером, но тот, как и Эккерман, ничего не желал знать о визите Витгенштейна в Веймар. В то время как Гёте, как я сам знаю с его слов, хотел видеть Витгенштейна настолько быстро, насколько это возможно, Кройтер утверждал, что Витгенштейн будто бы сможет приехать не раньше апреля,  март самое неподходящее время для встречи, Гёте этого не знает, но он, Кройтер, знает, Эккерман во многих отношениях не был так уж неправ, всячески отговаривая Гёте от визита Витгенштейна, что, естественно, было бессмысленно, сказал мне Кройтер, потому что Гёте никогда бы не позволил Эккерману переубедить его относительно чего бы то ни было, но у Эккермана всегда было хорошее чутьё, сказал мне Кройтер в тот момент, когда мы проходили мимо дома Виланда; Эккерман в упомянутый день, в тот день, когда Гёте недвусмысленно затребовал Витгенштейна и зашёл слишком далеко в желании лично видеть своего, так сказать, преемника, он, Эккерман, именно в этот день переоценил силы Гёте, физические и психические силы, как и свою компетенцию, и Гёте порвал с Эккерманом из-за Витгенштейна, не из-за чего другого. Попытка женщин на первом этаже (они стояли в прихожей!) отговорить Гёте от окончательного решения навсегда прогнать, если называть вещи своими именами, Эккермана из-за Витгенштейна, чего женщины, естественно, не могли постичь, потерпела неудачу, на два дня Гёте, насколько мне известно, запретил женщинам визиты в каморку, тот самый Гёте, сказал я Римеру, который не мог ни дня обойтись без женщин на протяжении всей своей жизни; Эккерман будто бы стоял среди женщин в прихожей, потеряв самообладание, как сказал позже Кройтер, женщины будто бы, так сказать, накидывались на него с призывами списать всё произошедшее на плохое самочувствие Гёте и не принимать всё всерьёз, во всяком случае, не так серьёзно, как Эккерман воспринимал всё в тот момент, и одна из женщин, я уже не знаю, которая среди многих стоявших в прихожей, поднялась к Гёте, чтобы вступиться за Эккермана, но Гёте больше нельзя было переубедить, он будто бы сказал, что ни один когда-либо живший человек не обманул его надежды  столь оскорбительным образом, как Эккерман, и он больше никогда не желает его видеть. Это больше никогда, сказанное Гёте, можно было часто слышать в прихожей, даже тогда, когда Эккерман уже давно исчез из дома Гёте и, факт остается фактом, уже никто его не видел. Никто не знает, где сейчас Эккерман. Кройтер пытался наводить справки, но все его розыски остались безуспешными. Была привлечена даже жандармерия Галле и Лейпцига, и Кройтер, по словам Римера, выслал оповещение об исчезновении Эккермана, если верить Римеру, даже в Берлин и Вену. Откровенно говоря, Кройтер, если верить Римеру, предпринял ещё несколько попыток отговорить Гёте от идеи пригласить Витгенштейна в Веймар, и совсем нельзя быть уверенным, сказал Кройтер, действительно ли Витгенштейн приедет в Веймар, даже если получит приглашение Гёте, величайшего из немцев, поскольку образ мыслей Витгенштейна делает эту уверенность во всех отношениях шаткой, так дословно сказал Кройтер; он, Кройтер, всё же необычайно осторожно предостерегает Гёте от визита Витгенштейна, не так бестактно и фамильярно, как Эккерман, который в этом витгенштейновском случае немного далеко зашёл, потому что был уверен в своём мнении, так как не ведал, что относительно представлений и помыслов Гёте ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах нельзя быть ни в чём уверенным, что доказывает: Эккерман до последнего не мог перестать проявлять духовную ограниченность, какую мы знаем за Эккерманом, как сказал Ример, и даже самому Кройтеру не удастся отговорить Гёте от того, чтобы позволить Витгенштейну посетить Веймар. Такой личности нельзя отправить телеграмму, будто бы сказал Гёте, такую личность  нельзя просто-напросто пригласить по телеграфу, необходимо послать в Англию гонца, будто бы сказал Гёте Кройтеру. Кройтер будто бы ничего на это не ответил, и Гёте был решительно настроен увидеть Витгенштейна лицом к лицу, как сейчас высокопарно сказал Ример, и Кройтер будто бы сказал столь же высокопарным тоном, что в конце концов склоняется перед желанием Гёте, как бы тяжело ему, Кройтеру, ни было. Гёте будто бы сказал, что, если бы ему позволило здоровье, он сам бы отправился в Оксфорд или Кембридж, чтобы поговорить с Витгенштейном о том, что сомневается, и о том, что не сомневается[11], ему ничего не стоило пойти навстречу Витгенштейну, и если немцы не поймут такого образа мыслей, он, Гёте, спокойно перешагнёт через это, как он всегда перешагивал через все мысли немцев, именно потому, что он настоящий немец, как ему совершенно справедливо было сказано, я охотно бы доживал свои дни в Англии, будто бы сказал Гёте Кройтеру, но сил моих для этого недостаточно, поэтому я вынужден предложить Витгенштейну приехать ко мне. Само собой разумеется, будто бы сказал Гёте Кройтеру, Витгенштейн, мой, так сказать, наследник в философии, и Кройтер ручается за это высказывание Гёте, будет жить в моём доме. И, разумеется, в самой уютной комнате, какая у нас есть. Я велю обставить эту комнату так, как, по моему мнению, придётся по душе Витгенштейну. И если он останется на два дня, чего ещё более прекрасного могу я пожелать! — будто бы воскликнул Гёте. Кройтер, по словам Римера, пришёл в ужас от этих совершенно ясно выраженных пожеланий Гёте. Он принёс свои извинения и в то же мгновение покинул комнату Гёте, чтобы сообщить женщинам в прихожей и даже кухаркам на первом этаже, по словам Римера, о планах Гёте пригласить Витгенштейна в свой дом. Естественно, кухарки не имели ни малейшего представления, кто такой Витгенштейн, — так, по словам Римера, Кройтер сказал Римеру. Они подумали, что Кройтер лишился рассудка. Витгенштейн вдруг стал для Гёте важнейшим человеком, сказал кухаркам Кройтер, после чего они будто бы сочли его сумасшедшим. Кройтер снова обошёл дом Гёте и говорил: Витгенштейн важнее всего для Гёте, и все, кто это слышал, будто бы хватались за голову. Некий австрийский мыслитель! — будто бы сказал Кройтер лечащему врачу Гёте, который навещал поэта дважды в день, после чего врач (я не упоминаю его имя во избежание судебного иска с его стороны!) будто бы сказал Кройтеру, что тот помешался, после чего Кройтер будто бы сказал врачу, что он, врач, сам сошёл с ума, на что врач парировал, что Кройтера следует упечь в Бедлам, после чего Кройтер сказал врачу, что его самого следует упечь в Бедлам, и так далее. Наконец Кройтер решил, что за это время Гёте расстался с мыслью пригласить Витгенштейна в Веймар и, более того, к себе домой, и вскоре вернулся в комнату Гёте. Гений, если верить Римеру, стоял у окна и созерцал покрытые инеем георгины. Посмотрите на эти покрытые инеем георгины, Кройтер! — будто бы воскликнул Гёте, и его голос будто бы успел стать столь же сильным, как и прежде. Вот то, что сомневается, и то, что не сомневается! Гёте будто бы долго стоял у окна и поручил Кройтеру разыскать Витгенштейна в Оксфорде или Кембридже (это совершенно всё равно, по правде говоря!) и пригласить в Веймар. Я полагаю, что Английский канал замёрз, поэтому Вам следует надеть шубу потеплее! — будто бы сказал Гёте Кройтеру. Наденьте шубу потеплее, разыщите Витгенштейна и пригласите его прибыть в Веймар двадцать второго числа. Это желание всей моей жизни, Кройтер, видеть Витгенштейна именно двадцать второго марта. Больше я ничего не желаю. Если бы Шопенгауэр и Штифтер ещё были живы, я бы пригласил их вместе с Витгенштейном, но Шопенгауэр и Штифтер уже ушли из жизни[12], так что я приглашаю одного Витгенштейна. И по здравому размышлению я совершенно уверен, сказал Гёте, стоя у окна,  и опираясь правой рукой на трость, что Витгенштейн величайший среди всех. Кройтер, если верить Римеру, обратил внимание Гёте на все сложности того, чтобы в это холодное и недружелюбное время года отправиться в Англию, проехать половину Германии, пересечь Английский канал, добраться до Лондона и ехать дальше. Ужасно, Гёте! — будто бы воскликнул Кройтер, если верить Римеру, после чего Гёте воскликнул с той же силой: Езжайте, Кройтер, езжайте! После чего Кройтеру, злорадно заметил Ример, ничего не оставалось, как скрыться с глаз и пуститься в путь. Женщины страшно хлопотали вокруг него. Они принесли целый ворох шуб, принадлежавших Гёте, около двух дюжин, в том числе дорожную шубу, которую Гёте унаследовал от Корнелии Шельхорн[13], но не надевал ни разу, так как она была для него святыней, кроме того, если верить Римеру, дорожную шубу Катарины Элизабет Шультгейс[14] и, наконец, шубу, однажды забытую у Гёте Эрнстом Августом[15], и в конце концов Кройтер выбрал именно её, и, по словам Кройтера, если верить Римеру, она как раз подходила для путешествия в Англию. В итоге, спустя два часа Кройтер уже был на вокзале и отбыл. Теперь у Римера появилась  возможность, если верить его словам, побыть с Гёте наедине, и Гёте доверил ему, Римеру, многое из того, что он думал о Кройтере, но также и об Эккермане и о других, изображая их в самом невыгодном свете. Гёте жаловался на Кройтера, сообщил Ример, сразу же после его отъезда в Англию: он, Кройтер, всегда пренебрежительно относился к Гёте. Гёте не прояснил своих слов, как и Ример в разговоре со мной, но Гёте непрестанно повторял в связи с Кройтером слово пренебрежительно. Кройтер глупый человек, будто бы снова и снова говорил Гёте Римеру. Эккерман ещё глупее. Эрнст Август вовсе не тот великий Эрнст Август, за которого его сейчас принимают. Он был глупее, будто бы сказал Гёте, вульгарнее, чем полагают. Ульрику[16] он тоже назвал глупой. Как и госпожу фон Штейн[17] и её круг. Клейста Гёте изничтожил, о чём нисколько не жалеет[18]. Ример не имел ни малейшего понятия, о чём идёт речь, в то время как я знаю, как мне кажется, что имел в виду Гёте. Виланда, Гердера[19] он всегда ценил выше, чем с ними обходился. Скрипят флюгера на ветру[20], будто бы сказал Гёте, откуда это? Ример не имел ни малейшего представления; я сказал: это Гёльдерлин, Ример лишь покачал головой. Национальный театр, он, Гёте, превратил в руины, будто бы сказал Гёте, если верить Римеру, он, Гёте, целиком развалил немецкий театр, но люди поймут это не раньше чем через двести лет. Мои сочинения, несомненно, величайшие из всех, но вместе с тем я подавил немецкую литературу на несколько столетий. Я был, мой дорогой, будто бы сказал Гёте Римеру, подавителем немецкой литературы. Они попались на удочку моего Фауста. В конце концов всё, как бы велико оно ни было, было всего лишь выплеском моих внутренних чувств, всего лишь частицей, так Ример передал слова Гёте, но ни в чём я не был величайшим. Ример полагал, что Гёте говорил о ком-то другом, не о себе, когда он сказал Римеру: я обвёл немцев вокруг пальца, и они для этого годятся больше, чем кто-либо. Но на каком уровне я их обманул! — будто бы воскликнул он, гений. При этом Гёте будто бы серьёзно, склонив голову, смотрел на портрет Шиллера на своём ночном столике и продолжал: я его изничтожил, со всей отпущенной мне силой, совершенно сознательно я сокрушил его, вначале ослабил, потом изничтожил. Он хотел проделать со мной то же самое. Бедняга! Его дом на Эспланаде, мой на Фрауэнплан! Какое безумие! Как мне жаль, будто бы сказал Гёте и затем надолго замолчал. Как хорошо, сказал Ример, что Шиллер уже не мог этого услышать[21]. Гёте будто бы поднёс изображение Шиллера к глазам и сказал, обращаясь к нему: мне жаль всех слабых, которые не соответствуют великому, потому что у них не хватает дыхания! После чего он снова поставил портрет Шиллера, который будто бы нарисовала для Гёте некая подруга Виланда, на ночной столик. Тем, кто придёт после меня, будет тяжёло, будто бы сказал Гёте после этого. В этот момент Кройтер уже давно был в пути. Мы ничего о нём не слышали, кроме того, что он приобрёл в Магдебурге баховскую реликвию, локон кантора хора Святого Фомы, который хотел преподнести Гёте по возвращении. Кройтер правильно поступил, что на время исчез из окружения Гёте, сказал Ример. Без него мы могли разговаривать спокойно, и Гёте хотя бы ненадолго расстался с этой вредоносной душонкой и недочеловеком. Гёте разорвал отношения с Эккерманом, он разорвёт, по словам Римера,  отношения и с Кройтером. И женщины, если верить Римеру, больше не играют никакой роли в жизни Гёте. Философия — да, а искусство поэзии больше нет. Его часто видят на кладбище, как будто он подыскивает место для могилы, и я постоянно встречаю его в лучшей, на мой вкус, части кладбища. Она защищена от ветра, обособлена от всех других могил. Я и не подозревал, сказал сейчас Ример на Эспланаде, где царила утренняя суматоха, что для Гёте наступили последние дни. Когда сегодня вечером я снова буду с ним, сказал Ример о Гёте, я буду дальше говорить с ним о том, что сомневается, и том, что не сомневается. Мы должны систематически разработать эту тему, постоянно говорил Гёте, атаковать её и сокрушить. Всё, что он до этого читал и продумывал, по сравнению с трудами Витгенштейна ничто или почти ничто. Я уже не знаю, кто навёл меня на Витгенштейна или что привело меня к Витгенштейну. Возможно, маленькая книжечка с красной обложкой в библиотеке Зуркамп[22], однажды сказал Гёте Римеру, больше я ничего не могу сказать. Но это моё спасение. Я надеюсь, сказал Гёте Римеру, если верить Римеру, что Кройтер добьётся своего в Оксфорде или Кембридже, и Витгенштейн скоро приедет. У меня уже не так много времени. Гёте часами просиживал в каморке и, по мнению Римера, только лишь дожидался Витгенштейна. Похоже на то, что он только лишь дожидался Витгенштейна, который был для него выше всех и выше всего, сказал Ример. На ночь он клал Tractatus под подушку. Тавтология не имеет условий Истинности, ибо она является безусловно истинной; а Противоречие не является истинным ни при каких условиях[23], будто бы часто в эти дни цитировал он, Гёте, Витгенштейна. Из курортного управления Карлсбада и из Мариенбада ему будто бы приходили пожелания скорейшего выздоровления, а из прекрасного Эленбогена ему прислали бокал, на котором они изображены вместе с Витгенштейном. Ни единая душа не ведает, откуда они там в Эленбогене знают, что Гёте и Витгенштейн едины, сказал Ример, на бокале они едины. Великолепный бокал. Некий профессор из Сицилии, живущий в Агридженто, пригласил Гёте осмотреть его коллекцию рукописей Гёте. Гёте написал профессору, что уже не в состоянии перебраться через Альпы, хотя он больше любит их сияние, чем морскую дымку. Гёте вновь полностью погрузился в корреспонденцию, по словам Римера, своего рода философическую прощальную корреспонденцию. Он написал в Париж известной Эдит Лафонтен, которая отправила ему свои стихи для отзыва, что ей стоит обратиться к Вольтеру, который сменил Гёте на посту отвечателя на письма литературных попрошаек [24]. Владелец отеля «Пупп» в Карлсбаде обратился к Гёте с вопросом, не хочет ли он, Гёте, купить его отель за восемьсот тысяч талеров, что называется, без персонала. В остальном на Фрауенплан изо дня в день приходили обычные безвкусные и пошлые письма, которые сортировались секретаршами и выбрасывались Гёте, не собственноручно, разумеется, их выбрасывал Кройтер или я, сказал Ример, хорошо, что у нас было так много больших печей, куда мы могли бросать эти бесполезные, назойливые, совершенно бесчувственные письма. Вся без исключения Германия в одночасье поверила, что может письменно обратиться к Гёте. Кройтер ежедневно относил огромные корзины, полные писем, в ту или иную печь. Таким образом, Гёте растапливал печи по большей части почтой, полученной в последние годы. Однако вернёмся к Витгенштейну. Кройтер, как сейчас сообщил мне Ример, действительно добрался до Витгенштейна. Однако тот скончался от рака[25] накануне того дня, когда Кройтер разыскал его. Он, Кройтер, если верить Римеру, увидел Витгенштейна уже в гробу, установленном для торжественного прощания. Худощавого человека с побледневшим лицом. В окружении Витгенштейна, как сообщил Кройтер, никто ничего не знал о Гёте. Удручённый Кройтер отправился в обратный путь. Большой вопрос, сказал Ример, нужно ли говорить Гёте о смерти Витгенштейна или нет. Именно в эти минуты, сказал я Римеру, когда мы уже проходили мимо дома Шиллера, возвращаясь к умирающему Гёте, который снова находился полностью под опекой женщин, окруживших его своей заботой, именно в эти минуты я мог бы встречать Витгенштейна на вокзале. Ример посмотрел на часы, когда я хотел сказать следующее: никто, кроме Гёте, откровенно говоря, так не жаждал приезда Витгенштейна в Веймар, как я. Это стало бы вершиной моего существования, я сказал существования, где Гёте сказал бы жизни. Я всегда говорил существование там, где Гёте сказал бы жизнь, так было в Карлсбаде, Ростоке, Франкфурте, на Рюгене, в Эленбогене. Даже если бы Гёте и Витгенштейн, стоя или сидя друг напротив друга, молчали бы всё время, всё равно это были бы для меня прекраснейшие мгновения, если бы только я мог быть тому свидетелем. По словам Римера, Гёте ставил Tractatus выше своего Фауста и выше всех своих сочинений и замыслов. И это тоже Гёте, сказал Ример. И такой тоже. Когда Ример накануне, а именно двадцать первого числа, зашёл в комнату Гёте, сказал он сейчас, где он, к своему удивлению, обнаружил Кройтера, стоящего перед Гёте, который лежал на постели с четырьмя расшитыми Ульрикой подушками под головой, как будто выставленный на всеобщее обозрение в гробу, и Кройтер высоко поднял слегка искривлённую правую руку и фанатично простёр вверх три пальца, с пугающей бесцеремонностью показывая, что ему, Гёте, осталось всего лишь три дня, не больше (здесь он, Кройтер, в конечном счёте заблуждался!); прежде всего Гёте сказал лишь только то, что Гикельхан[26] виноват, несколько раз Гёте будто бы сказал: Гикельхан виноват. Кройтер, всё ещё поглощённый командировкой в Англию, будто бы вымочил льняной платок в холодной воде из тазика для умывания на выкрашенном в белый цвет кухонном стуле у окна, и пока Кройтер выжимал льняной платок над тазиком для умывания, Римеру показалось, что прошла целая вечность, потому что, если верить Римеру, Кройтер действительно чудовищно тянул время. Пока Кройтер выжимал льняной платок над тазиком для умывания, Гёте, уже совершенно обессилевший, будто бы смотрел в сад через раскрытое окно, в то время как Ример продолжал стоять у дверей гётевской каморки. Он был не в силах сказать Гёте, что Витгенштейн не приедет, сказал Ример, и Кройтер тоже остерегался сообщать Гёте это ужасающее известие, они оба никогда бы не сказали ему, что Витгенштейн давно мёртв. И хотя никто из окружения Витгенштейна не знал Гёте, Кройтер, чтобы пощадить Гёте, несколько раз отвечал на его вопрос: все знают Гёте, все. Всякий раз Гёте был тронут. Гёте вначале не заметил появления Римера в каморке и совершенно спокойно сказал Кройтеру, что, насколько он сейчас может судить, среди всех, кто ему встречался в его жизни (не в его существовании!), действительно, среди всех, он желает видеть у своей постели лишь Эккермана, он может назвать лишь фамилию Эккерман,  что, разумеется, ошарашило нас, меня и Кройтера, сказал Ример. Кройтер был испуган, услышав фамилию Эккермана, которую снова совершенно спокойно произнёс Гёте, и повернулся к нему спиной. Фраза Гёте показалась мне бредом помрачённого рассудка, сказал сейчас Ример. Кройтер, нет ли здесь Римера? — внезапно сказал Гёте, посмотрев в мою сторону, сказал Ример, но не так, как обычно. Мне было ясно, что это двадцатое второе число — последний день для Гёте. Восемь дней прошло с тех пор, как умер Витгенштейн. А теперь и он, подумал я. Кройтер позже сказал мне, что в то мгновение его посетила та же мысль. Кройтер тут же положил на лоб Гёте льняной платок, вымоченный в холодной воде, с отвратительной театральностью, сказал Ример, которую мы знаем за Кройтером. И за Эккерманом тоже. Тогда, если верить Римеру, Гёте сказал, что он, великий человек, каким он стал теперь, полностью изничтожил всех прочих около и вокруг себя. Поистине, он не возвеличил Германию, а изничтожил. Но глаза мира слепы к этой мысли. Он, Гёте, приближал к себе всех только для того, чтобы разрушить, сделать глубоко несчастными. Систематически. Немцы возвеличили меня, хотя я был для них вредоносен как никто другой на столетия вперёд. Кройтер ручался, что Гёте высказал это совершенно спокойно. Всё это время, сказал Ример, у меня было впечатление, что Гёте ангажировал на роль своего последнего попечителя актёра Национального театра, ведь под занавес он привязался к Кройтеру, и я помню, как Ример смотрел на Кройтера, фиглярствующего перед Гёте, как Кройтер положил платок на лоб Гёте, как Кройтер стоял рядом, когда Гёте сказал: я был уничтожителем немцев! — и сразу после этого: но моя совесть чиста! — как он положил руку Гёте, потому что у того больше не было на это сил, чуть повыше на одеяло, в соответствии с его, Кройтера, эстетическими воззрениями, так выразился Ример, но всё-таки не так, чтобы руки Гёте лежали сцепленными, как у мертвеца, потому что даже Кройтер находил это безвкусным, как, наконец, Кройтер карманным платком вытер с лица Гёте бисерины пота, и в целом в тот день он был отвратительно заботлив, и всё это задевало, если не смертельно ранило Римера; быть может, именно такой душе, как Гёте, которую мы должны назвать великой и, вероятно, под конец своего существования даже величайшей, был к лицу вот такой опустившийся Кройтер, и его гнусность и шарлатанство ещё определённее возвысили такую великую душу, как Гёте, подошедшую к своему концу. Это предательство, по словам Римера, дошедшее до высшей степени. Витгенштейн будет жить не в Слоне[27], будто бы снова и снова говорил Гёте, даже когда лежал на смертном одре, но в моём доме, рядом с моей каморкой. Кроме него мне никто не нужен. Я хочу, чтобы Витгенштейн был рядом! — будто бы сказал Гёте Римеру. Когда Гёте вслед за тем скончался, именно двадцать второго числа, я подумал: что за перст судьбы, ведь Гёте приглашал Витгенштейна прибыть в Веймар именно в этот день. Что за знак небес. То, что сомневается, и то, что не сомневается, таковы были будто бы предпоследние слова Гёте. И вскоре те самые два самых знаменитых его слова: Больше света! Но в действительности последние слова Гёте были не Больше света, а Песня спета! Лишь Ример и я — и Кройтер — были тогда рядом. Мы, Ример, Кройтер и я, сплотились, чтобы вместе оповестить мир, что последние слова Гёте были Больше света, а не Песня спета! Я испытываю боль из-за этой лжи и фальсификации даже сегодня, когда Римера и Кройтера она давно уже свела в могилу.

 

Перевод и комментарии Алексея Огнёва

 

Переводчик от всей души (хотя и не такой великой, как у Гёте)  благодарит Василия Черкасова, Катю Гайдукову и других участников семинара по немецкой прозе XX века во Всероссийской государственной библиотеке иностранной литературы. Без них этот текст не состоялся бы.

 

[1]  Сознательная ошибка в заглавии маркирует недостоверность всего происходящего в рассказе. — Здесь и далее примечания переводчика.

[2] Гёте скончался 22 марта 1832 года в возрасте 82 лет от сердечной недостаточности.

[3] Фридрих Вильгельм Ример (1774–1845) — секретарь Гёте (с 1814), соредактор (вместе с Эккерманом) полного собрания сочинений Гёте в 40 томах (1839–1840). «Ример весьма славный малый. Мы сейчас вместе перечитываем и готовим новое издание “Вильгельма Мейстера“. Поскольку я писал эту вещицу, как и прочие сочинения, в лунатическом состоянии, его замечания о моём стиле были для меня в высшей степени важны и поучительны» (письмо Гёте Карлу Людвигу фон Кнебелю 16 марта 1814).

[4]  Фридрих Теодор Давид Кройтер (1790–1856) — секретарь (с 1811) и библиотекарь (с 1816) Гёте. Кройтер, по словам Гёте, был единственным, кто мог найти любой листок в его архиве и библиотеке. Гёте был обеспокоен низким доходом Кройтера, обеспечивал его деньгами на жильё и давал рекомендательные письма для работы по совместительству.

[5] «Логико-философский трактат» (лат.) Людвига Витгенштейна (1889–1951). Опубликован в 1921 году.

[6] Иоганн Петер Эккерман (1792–1854) — секретарь Гёте, автор бестселлера «Разговоры с Гёте в последние годы его жизни, 1823–32» (три тома, 1836–1848), соредактор (вместе с Римером) полного собрания сочинений Гёте.

[7] Возможно, Эккерман рассказал Гёте о мужеложестве Витгенштейна. Мотив клеветнических обвинений в гомосексуальном насилии и педофилии встречается в сборниках Бернхарда «Происшествия» и «Имитатор голосов».

[8]  Площадь, где находится дом Гёте. Названа в честь часовни Богоматери, просуществовавшей с XIV по XVI век. Дословный перевод «Женская площадь», что будет обыграно в дальнейшем.

[9]  Кристоф Мартин Виланд (1733–1813) — поэт рококо, издатель первого в Германии журнала литературы и искусства «Немецкий Меркурий».

[10] Витгенштейн с 1939 по 1947 занимал должность профессора Кембриджского университета.

[11] Ср. параграф 6.51 «Логико-философского трактата»: «Скептицизм не неопровержим, скорее, совершенно бессмыслен; поскольку он хочет сомневаться, там, где не должно спрашивать. Ибо сомнение может быть лишь там, где существует вопрос; вопрос — лишь там, где находится ответ, а ответ — лишь там, где нечто можно сказать» (пер. Вадима Руднева).

[12]  Артур Шопенгауэр умер в 1860, австрийский прозаик Адальберт Штифтер в 1868.

[13] Корнелия Шельхорн (1668–1754) — бабушка Гёте по мужской линии.

[14]  Мать Гёте Катарина Элизабет (1731–1808) была дочерью Иоганна Вольфганга Текстора, занимавшего должность шультгейса, то есть старшины и верховного судьи города.

[15]  Вероятно, Эрнст Август I (1771 — 1851) — пятый сын короля Великобритании и Ганновера Георга III, в 1799 вошёл в палату лордов с титулом герцога Камберленда, король Ганновера с 1837.

[16]  Теодора Ульрика София фон Леветцов (1804—1899) — последняя любовь Гёте; ей посвящена «Мариенбадская элегия».

[17]  Шарлотта Альбертина Эрнестина фон Штейн (1742–1827) — придворная дама герцогини Анны Амалии Саксен-Веймар-Эйзенахской, близкая подруга Гёте.

[18] Клейст был подавлен плохим отзывом Гёте о трагедии «Пентесилея» (1806–1807). По словам Гёте, Клейст вызывал у него «дрожь и отвращение, как тело, прекрасное от природы, но изуродованное неизлечимой болезнью» («Драматургические листки Людвига Тика», 1826).  «В Клейсте Гёте отпугивали именно те черты, которые он с великим трудом преодолел в себе: непомерная экзальтированность, неуравновешенность, эмоциональный разброд. Словом — “вертеровское” начало» (Карл Отто Конради, «Гёте. Жизнь и творчество»).

[19] Иоганн Готфрид Гердер (1744—1803) — писатель, теолог, историк культуры.

[20]  Заключительные строки стихотворения Гёльдерлина «Середина жизни».

[21] Шиллер умер от туберкулёза в 1805 году в возрасте 45 лет.

[22] «Зуркамп» — немецкое издательство интеллектуальной литературы. Основано в 1950 году.

[23] Параграф 4.461. Пер. Вадима Руднева.

[24]  Вольтер умер в 1778 году.

[25] Витгенштейн умер от рака предстательной железы, в Кембридже, 29 апреля 1951 года.

[26] Гора в Тюрингии, где в 1780 году Гёте сочинил стихотворение «Горные вершины».

[27] Гостиница в Веймаре, где останавливались многие гости и поклонники Гёте.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

1.
fraternite
несториане комсомольцы двадцатых комнебед комнезам каморка в которой шитье золотое масляные краски
наверное тоже можно есть это ведь не акварель во всяком случае звучит несколько съедобно
императрица в ночь родила стране своей единоутробной
сдобным покровом ниткой кошкиной колыбели
всё что мы еще запротоколировать не успели
неузнанным сбежал из ее покоев среди сурдинок сардин гобоев среди мироточиц и домостроев
телку на закланье телу сродни чтобы все теперь остались одни
у нашей матушки императрицы в спальне телефон для связи с Вильгельмом
когда не спится толкуют как подороже продать Горемыкина
на муку и на клей Россия женского рода все говорят надо построже с ней
об этом пишет журнал «Столица и усадьба» все жители нашего муравейника свидетельствуют
в пользу учения Мальтуса о недеянии
их тут слишком много они толкутся в метро называют друг друга
понаехавшими обвиняют в отсутствии патриотизма делают селфи с выпечкой
у нашей матушки-императрицы провод в черноморской гавани где двадцать тысяч офицеров водоросль агар
красная водоросль из которой делают желе желе полезно для твоих костей
кости полезны для твоей земли земля полезна для роста
Нестор говорит что Андрей говорит что здесь будет град над которым град над которым ком воссиял и весь
весь воссиял на открытке «С приветом из Киева» и Думская площадь
так они чиста и светла твоя пустая земля чиста как стерильный бинт пуста как в меди дыра
передайте что я ее ждал и она пришла это верно
матушка владычица скорбей мономахов бросовый скарабей подскарбий места себе не находишь
в разные стороны роешь землю места себе не нашел
несториане комсомольцы двадцатых комиссарские внуки
скромные дети которым некуда деть руки
так и стоишь уткнувшись глазами в пол считаешь до ста
если тебя о чем-то спросили всё это неспроста
умейте властвовать собой знать что любовь это разбой яко тать в нощи ронять разные счеты
знать где курок чтобы потом не подсказывал кто-то
у матушки-императрицы в саду вода в аду руда в коллекторе ощип
теплые тела нескольких ум не значит здесь больше чем он мог бы
успенские черноризцы изобретают новые бомбы
разбей фарфоровым тельцем склей клеем «Момент»
и опять нас обманули сказали что ничего нет
под витриной под строкою длинной под калиною под «Коринной»
скудною толикой помелом словно не строили милый дом
солнце взошло и сожгло нас всех или не всех

2
***
у тебя некоммуникабельный характер ты не являешься авторитетом для учеников средней школы с углубленным изучением английского
с бесполезным изучением географии с уроками политинформации с дневниками наблюдений за природой журналом «Юный натуралист»
так написано в машинописной характеристике здесь всё посчитано все сочтены твоя мама моложе чем ты сейчас
нужно уметь выжигать по дереву делать человечков из желудей
светлого будущего нет но будущее присутствует где-то
к двухтысячному году каждая советская семья получит отдельную квартиру
обустроит советский быт купит новую стенку
стены красят зеленым скамейки красят зеленым ни к чему не прислоняйся
это не мастер-класс «Как написать идеальный сценарий» как сочинить свою жизнь чтобы все удивились
рабочий и колхозница плывут в своей лодке куда-то вперед в будущее
нужно смотреть прямым и радостным взглядом не перечислять то чего там нет никому не перечить
лодка колышется на волнах Лета сегодня тепла почти комнатная температура
стены из ракушника покрываются инеем снопы связывают праздничными ленточками заворачивают в подарочную бумагу
мирный атом томится под крышкой восходит тестом на скудном маргарине
скоро его подавать к столу человечки из желудей спят в спичечных коробках
все они моложе чем ты сейчас у них впереди самое светлое будущее теплая Лета

***
даже тех кто любит тебя нельзя утешить сказать что мир прекрасен что всё останется здесь
бочка омулей теплые стельки китайского производства с опечатками
девочка с бантами в натуральный рост холодные вечера нашей страны
под бесконечный сериал о холоде так заканчивается хюгге плотная вязаная вьюга
обволакивает тщедушные бока бледные щеки секущиеся волосы
вас тут вряд ли кто-нибудь ждет даже те кого любишь ты
не замечают опознавательных знаков на лодыжках
змей бабочек роз и бальзама «звездочка»
даже те кто еще жив не понимают своего счастья бремени любви броского лесного наряда
асфальтированных дорог плохо пригнанных запчастей мастерской по уходу за
и те кто еще не прошел мимо прошиты той же нитью пришпилены той же кровью
настоящая осень длинна запутана как лабиринт в котором Алиса ест свой бургер со слабосоленым лососем
изобретает квесты для самых простых чисел
разговаривает с деревьями зверьми лесными акридами успешно проповедует камням
настоящая осень пропитана просроченным нашатырем морским спиртом для бедных
сосредоточенностью одиночества нужно уметь радоваться простым вещам
уметь находить простые вещи в сложном уметь разбирать их ломать радоваться что внутри пустота
маленькая пустота закольцованности сюжета кольцо кусает себя олово медь
металл колокол проволоки которая впивается в кость ладони
худые ладони ладаном настольные игры не ходи туда где темные переулки
где молча курят дорогие сигареты где слишком много курят
не ходи никуда в неотапливаемых помещениях в просторных теплоцентралях
всё остается здесь любовь скука непонимание слов отсутствие слов чужие слова
всё остается здесь складывается ровными рядами рядами рядов резким фокусом затемнением всё остается здесь
твоя память пуста как чаепитный стол в детской кренделя морские свинки из хумуса печень из конфитюра
твоя любовь остается здесь дикие прически весны фиолетовые тени тушь в разливе слюны
спичечные коробки домов картонное лего
твоя память твоя любовь твоя рассыпчатость твоя неизменность твоя растворимость твоя необратимость твоя
раскрой свои глаза свои бесполезные глаза свои теплые глаза раз два три это раз

***
пусть мне снова будет 26 я буду читать книги из серии «Бестселлеры интеллектуальной прозы»
в очереди на маршрутку в Дарнице думать что жизнь состоит из литературы
запаха шашлыка когда открываются двери вагона метро на Гидропарке тесноты общественной жизни
думать что здесь есть логика даже если дальше ничего нет или скука или логика и скука
не смотреть в конце чем там всё закончилось
иногда читать ретро-детективы ради красоты слога не ради знания кто убийца это условность всегда неважно
существует ли предопределение или текст пишется сейчас твоим неразборчивым почерком в мятой тетрадке пусть
мне снова 26 я ничего не знаю о тебе и никогда не узнаю хорошо это или плохо
очередь почти не движется где-то снова затор хотя в Харьковский район едут постоянно
ты тоже ничего не знаешь обо мне думаешь что у тебя началась новая жизнь после переезда в столицу
лихорадочно ищешь источники дохода пишешь стихи
ничего не изменилось в отсутствие стихов пустых копилок невстреч равных прощению простых вещей
я думаю что жизнь это текст ты хочешь стать классиком но здесь ничего не меняется
текст равен себе вне текста неинтересно
дверь открывается на Гидропарке включают свет

                                                                                       Марусе

СЕРАФИМ

Кто не вернётся
Тот не оставит
И дождём прольётся
И тяжёлые капли

Чёрную тучу
С лёгкого неба
Ловят стечение

Обстоятельств прощания
С небом последним
Этого света
И света того

Где ты господи
Не на том не на этом
И далёкое эхо

Не душа и не плоть
По капельке соберёт
Покаяния ночь
И стоянье твоё

На камешке серафим
На краешке тишины
Длится и длится

Ты искуситель
Господа он
Гонит вон
С камня тебя

Жениха на свадьбу
К невесте твоей
И сходишь канавка

Ночью как радуга
Днём как туман
И григорий сковорода
Туфельку ловит

Узкую роет
Ямку и флейту
Дождя серафиму

Дарит сладчайший
И невидимой рукой
Свадьбу останавливает
Как мандельштам ласточку

БАТЮШКОВ

С неба на небо
Переселением

Деревеньки и девок
И мужиков и погоста
И церковки деревенской

И ворон и коршунов
И котов и кошек

И коров и быка
И господи тебя
Занят ты равви

И когда не спасаешь
Тогда не мешаешь

Спастись боже
От любви совестью
От стыда тишиной

И батюшков роскошный
Ангел беззаботный
Страшного ангела

Украшает как ёлку
Котами и кошками

Коршунами и воронами
И быком и коровами
И девками и мужиками

Белогвардейцами и красными
И ласточки ласточки

АННЕНСКИЙ

Анненский в шали
Роскошной и дождик
Как домик и огромные
Капли в дожде
И маленькие в тишине

И одна победа
Тишины пораженье
Другая подчинение
И ты последняя
Господи капля

И лицо твоё во стане
Ликов твоих
Тихое неподвижное
Сын давидов
И никодим никодим

С листиков с листиков
Пальмовых вербных
Нелюдимые лики
Адама и евы
Собирает на пасху

И в ад прячет
Тебя и в аду
Как в райском саду
И до самого дна
Ада весна

Из кипарисового ларца
И в ларце в ларце
Тишина и снеги
И волшебные палочки
Крестики ласточки

САЛОМЕЯ

Кто ты господи
И как только уйдёшь восвояси
После горячей
Ночи крошечной
Кто ты в горсточке
Сердоликов сердоликов

В далёкой стокгольмской
В жизни совместной
Души и тела
Ты путешествуешь
От плоти господи
К душе и от души

К телу кто ты
И неужели в крым
Просишься на ночлег
И плоть его тебе даёт
Где же душа твоя
И не встретила тебя

И не оставила без тела
И к вам не прикасалась
На самом последнем
Маленьком небе
И вас к себе
Не подпускала и проскальзывала

Между вами
Соломинка соломинка
Кто ты господи
И показываешь на мандельштама
По чисто политическим мотивам
Не упоминая о мессианских ожиданиях

ФРАНЦИСК АССИЗСКИЙ

Ты и на чужбине
И на родине господи
И кто дорог тебе

Тот себе не дорог
И прочь гонит

Себя от тебя
И судьба участия
В его жизни не принимает

И влеком ты им
Сын давидов

И все одинаковы
Семьи еврейские
Как домики домики

В которых никто не живёт
Только любовь жён к мужьям

Обречённым на одиночество
И влечёт к жёнам
Мужей и гонишь

От мужа жену
И мучаешься и бегут

Друг от друга
И чувства как улочки
И глухие дворы

Полны любви
И франциск ассизский

В наивно трогательных формах
Фантазировал и фантазировал
Не намерен ли он жениться

И с места сдвинуться не смог
И наполнился господи

Таким ты сладостным ощущением
К изумлению окружающих
И медлил расстаться

КИТЕЖ

Душа оставляет
От тела себе
Неопределённость в отношениях
Между собой и плотью

И к новым готова ощущениям
Плоть опустошённая
Душой своей и зовут порознь
Господи к тебе друг друга

И живут неразлучно
И плывут как тучи
Над тобой душа и плоть
На самом последнем

Маленьком небе
И судьба она повторение
Жизни избавление
От себя и судьбы

И частички души
Вынимаешь из плоти
И выплывает город
Китеж из озера

И внезапно фонтаны
Воды из-под земли
Хлынули и никаких
Не было укреплений

И стали затапливать
Тебя и не защищался
И по капельке по капельке
Оставлял и пощады не ждал

СТЫД

Цветы с горы
И бабочки с поляны
И душа не успевает
За жизнью души
И судьба останавливается
Душой и жить

Торопит тише и тише
И не жить судьбой
И плодиться и размножаться
И не просить у тебя господи
Того что сам ты не просишь
Ни у цветов ни у бабочек

Ни у дождя ни у облака
Ни у дня ни у ночи
Ни у однажды прожитой
Судьбы ни у недожитой
Жизни и любить просто
И просто не любить

И не выбираешь между
Любовью и не любовью
И забираешь тело
Душой ещё не опылённой
Плотью и стыд как свобода
От высокого и от низкого

В не любви и в любви
И от привычки просить
И не одна душа
И одна и когда к расставанию
Готовишь с плотью
Душу уходишь и не расстаются

ТИШИНА

Весна как луна
И осень как звёзды
И чёрное солнце
Зимою и летом
Белое белое
О если бы не было
Ни солнца ни звёзд
Ни луны ни земли

Одни поплавки
И ты на крючок
Души плоть
Нанизывал и нанизывал
И наловив виду
Не подавал и отпускал
Как есть так и есть
И день насовсем

И ночь после дня
Навсегда навсегда
И звезда на лучах
Повисает своих
Открывается вид
С лучей на звезду
И ни света ни тьмы
И тело вдруг

И нежданно душа
И где же они были
В течение жизни
И не приближались и не отдалялись
И жизнь жила
Господи только с тобой
Не с плотью и не с душой
И не держалась за себя

И поспешала с собой расстаться
И разве не расставалась
Когда возвращалась
И не останавливали мгновения
И от неё спасались
Душа и тело
На самом последнем
Маленьком небе

ЭВРИПИД

Океанские птахи
Чайки и альбатросы
И тишина и звёзды

И увиденное эврипидом
Единство действия
И неподвижное при жизни

И подсвеченное ощущением
Оставленности в тишине
И под звёздами и без особого

Впрочем успеха отвергнутое
Трагедией из чего следует
Что ничего в трагедии

Хорошего кроме радости
И умения себя сдерживать
Логикой стечения

Обстоятельств случайных
И в ту пору многие
Из благополучно домой

Возвратившихся не удовольствовались
Тишиной и предпочли
Свободу от тишины

И пищу и воду
И спустил с привязи
Мужчина мужчину

Женщина женщину
С привязи спустила
И семей не было

И знаки расположения
Не предвещали бессилия
Судьбы и демонстрировали

Уважение к судьбе
До такой степени
Насколько не верили

Друг другу и блуждали
И судьбу свою чайками
И альбатросами за пределами

Аттики горячо приветствовали
И произошедшее останавливалось
Федрой мандельштама

…Эли достает часы из кармашка на жилете и выходит на балкон. Часовая стрелка вот-вот укажет на восьмерку. Эли привстает на цыпочках, опираясь на металлическую ограду. Горячий ветер касается его лица. Воздух сегодня такой упругий, такой плотный, что, кажется, чтобы ни происходило – качаются конусы кедров, где-то, вне видимости, хлопает ставень, по асфальту с грохотом катится консервная банка, – в нем остаются следы: бороздки и вмятины движений, пустоты бывших звуков. Изображение расслаивается, словно сухое зерно, от которого отстают, одна за другой, полупрозрачные мотыльковые оболочки. Стрелка часов сдвигается на долю миллиметра, солнце касается горизонта, в конце улицы. На другом горизонте восходит луна. Эли вспоминает сказку о лисе, держащей в лапах две головки сыра и откусывающей от каждой из них по кусочку. Стрелка сдвигается еще на миллиметр. Ровно восемь, на улице слышны шаги. Эли отступает в глубину балкона.

– Госпожа Маоз никогда не опаздывает, – говорит Рудди, – ровно в восемь вечера, ну, может, без одной-двух минут, она показывается на улице Альфасси и проходит ее насквозь, до самого спуска в долину.

…Шаги приближаются, в этот раз они звучат как-то иначе. Эли снова делает шаг к перилам, видит удаляющуюся фигуру. В этот раз на незнакомке – деревянные сабо. Раскалившийся за день, подплавленный асфальт приглушает их стук. Все остальное как прежде – льняной жакет, прямая офисная юбка, широкополая шляпа, скрывающая тускло-каштановые кудряшки. «Парик», – догадывается Эли.

– Вглядывается в номера домов, но ни в один из них так и не зашла, – продолжает Рудди, – как это объясняется? – Он смотрит на нас, ухмыляясь. Мы медлим с ответом. Рудди уже немного достал нас своими загадками. В конце концов, никто не обязан отвечать на его вопросы. Во всяком случае, прямо сейчас. Я иду в дом и возвращаюсь с подносом: чай с мятой для Мири, турецкий кофе с кардамоном для меня, темное пиво для Гилада, для Рудди – красное вино. Уже почти совсем стемнело, небо затянуто тучами, но даже без освещения – без звезд и луны, которые бы проступали в белесых прорехах и, спустя секунды, скрывались бы снова, чувствуется, что где-то в вышине сдвигаются воздушные пласты, мчатся громады облаков, а здесь, внизу, почти спокойно; мы подставляем лица вечернему бризу. Пахнет дымом и впитавшей влагу уличной пылью.

– У госпожи Маоз привычка складывать числа в уме, – говорит Мири, – вернее, даже не привычка, а непреодолимая потребность. Видит число, потом – другое – должна их сложить, куда бы она ни направлялась. К концу прогулки речь идет о гигантских цифрах. Ей приходится выбирать – либо короткие маршруты, либо ходить одной и той же дорогой. Тогда можно немного расслабиться, и даже, теоретически, жульничать, но госпожа Маоз никогда себе такого не позволяет.

Мы обдумываем слова Мири. Гилад закуривает. Когда он чиркает спичкой, я успеваю разглядеть, что вокруг его головы вьются сотни мелких мошек, целая туча. У них полукруглые прозрачно-серые крылья. Тени от их взмахов ложатся на лицо Гилада, и оно идет мелкой рябью. Но вскоре спичка гаснет, и Гилада просто становится плохо видно, как и каждого из нас.

– Вообще-то на улице Альфасси не хватает дома, – говорит, наконец, Гилад, – а всё – дурацкий спор из-за наследства. В доме номер восемнадцать проживала богатая вдова, у которой было два взрослых сына. Один был военный, другой – строительный подрядчик. Отношения у них между собой были не очень: мало общих тем для разговоров. Подрядчик был голубятником, а у военного на птиц аллергия была, да и увлечениями брата он подчеркнуто не интересовался; зато он на велосипеде ездить любил, а у подрядчика – всю жизнь проблемы с вестибулярным аппаратом, и что ему делать? Не на трехколесном же кататься… В общем, совсем не было взаимопонимания. Вдова переживала и, предвидя скорый конец, решила оставить им общий дом. Ей это правильным в тот момент показалось. Когда вдова писала завещание, она разнервничалась и заплакала. Слезы, значит, капнули на бумагу, туда, где имя брата-подрядчика было записано, и чернила растворились. Имя военного стоит, а вместо подрядчика – клякса. Вдова ничего не заметила, и вскоре умерла. А военный – брату: « Ничего, мол, не знаю. По этому адресу в документе не значишься». Буквально на следующий день военного призвали на спецоперацию. Они мчались на джипах сквозь пустыню, им навстречу – стена песка, а в ней какие-то фигуры мелькают, фрагменты лиц, факелы, пистолетные дула. И вот идет он по своей улице, ботинки оставляют песчаные отпечатки, из ушей сыплется белая пыль, в кулаке он сжимает ключ, подходит к дому, а дома – нет. На его месте – сквер, аккуратный такой, там какие-то женщины с колясками, дети играют в разведчиков, и – что его добило – надо всем этим, в вышине, кружит стая голубей. Их перья сияют на солнце так, что, глядя на них, приходится жмуриться – вы знаете, какое тут днем бывает освещение, не мне вам рассказывать. В общем, он постоял там, развернулся, ушел, и больше его не видели. Потом выяснилось, что брат-подрядчик перенес дом на соседнюю улицу. На ней тогда строительство шло полным ходом, и как раз рядом с уже готовым домом номер восемнадцать оставался пустырь. Подрядчик разобранный дом туда и перевез, и заново отстроил. Он потом еще долго через газеты к брату обращался, мол, в нашем доме все, как прежде, только адрес поменялся, но тот так больше и не появился. Говорили, в пустыню вернулся. С тех пор подрядчик всюду строил по два дома номер восемнадцать – «а» и «б», а иногда просто 18 и 18, и никто его ни о чем не расспрашивал.
– А при чем здесь госпожа Маоз? – спрашивает Рудди.
– А при том, что номера домов так никто и не исправил, – отвечает Гилад, – все привыкли, что за домом семнадцать сразу девятнадцатый идет, и никто не обращал на это внимания. А госпожа Маоз шла по той улице однажды, совершенно случайно, и увидела, что порядок нарушен. С тех пор она там и ходит, и в номера вглядывается, уже почти машинально. Будто каждый раз в глубине души надеется, что сегодня все окажется на своих местах, что, может, показалось ей.

Ветер усилился, хлопает деревянная калитка. Рудди подливает себе еще вина и говорит: «Номера домов на улице Альфасси вообще перепутаны. Все. И никому до этого дела нет – мало ли несуразицы вокруг. Местные и так знают, кто где живет, как, впрочем, и почтальоны. Причина тут в другом».
– В чем? – спрашиваем мы.
– А в том, – Рудди пытается расставить на столе опрокинутые ветром пустые стаканы, – что никакая это не путаница. Номера домов составляют специальный шифр. Что вам, вообще, известно про улицу Альфасси? Там же под землей сплошные гробницы и катакомбы, секретные двери, заброшенные туннели двухтысячелетней давности. В одном из туннелей – сокровища. Об этом знают во всем мире несколько человек, вот они и обмениваются посланиями: одеваются монтерами, меняют на домах таблички с номерами, на что, опять же, никто из жильцов внимания не обращает – мало ли, кому что в голову пришло.
– И госпожа Маоз о чем-то догадалась?
– Да, именно так. Может, встретилась с кем-то из них взглядом, и, знаете, как бывает – несколько секунд, и все становится другим.
– Она обратила внимание на смену табличек, поняла, что это – неспроста, – говорит Гилад.
– И даже почти вычислила секретный код, – продолжаю я, – и теперь… о, Боже!
– Ей грозит опасность, – Мири прикрывает рот рукой.

…Восемь вечера, Эли выходит на балкон. Город окутан песчаным облаком. Все вокруг кажется желтым – даже небо. Эли даже не столько слышит, сколько угадывает на улице знакомые шаги.

…Капитан полиции в отставке Авиад Фукс кладет на обеденный стол полотенце, а на полотенце – именной револьвер и картонную коробочку с пулями. Оружие хранится в сейфе, код от которого записан на приклеенной к его дверце записке. В квартире капитана Фукса таких записок появляется все больше и больше. Сегодня к ним добавился листок бумаги с его собственными именем и фамилией – над зеркалом в ванной. Авиад Фукс встает и делает глоток воды из стоящей на столе чашки. Он берет в руки револьвер, потом кладет его на стол и встряхивает полотенце. «Столько песка, когда успело его намести?». Затем он возвращает полотенце на стол, заряжает револьвер и собирается поднести его к виску. Порыв ветра распахивает окно, оно ударяется ручкой об отштукатуренную стену. Стекло разбивается. От неожиданности у Авиада Фукса сводит руку.

…В шуме ветра Эли различает странный звук – что-то вроде хлопка. Шаги обрываются. Эли бросается к перилам, пытаясь разглядеть, что происходит. Перед балконом раскачивается крона акации. Фигура за ней то видна, то заслонена сотнями мечущихся линий и пятен. Она кажется составленной из лоскутов, теней, не связанных друг с другом фрагментов. Они заполняют собой пробелы между ветвями, потом в ветвях снова становятся видны лишь смешавшиеся с желтой пылью сумерки. Ему кажется, что под кроной появилось нечто бесформенное. Песок попадает в глаза, Эли трет их кулаками. Дерево расплывается, улица становится темным пятном, по которому плывут сероватые вихри. Изображению постепенно возвращается четкость.

Мы идем в дом. Мири, Рудди и Гилад уже внутри; на веранде горит свет. Я смотрю на раскачивающиеся силуэты деревьев. Один из стаканов все-таки падает со стола и разбивается вдребезги. На долю секунды мне кажется, предметы вокруг меня не имеют объема, и, если ветер подует еще хоть чуточку сильнее, все, что я вижу, просто схлопнется и улетит прочь. Я захожу на террасу.

…Госпожа Маоз слышит звон разбитого стекла, а затем резкий стук. Она останавливается и оглядывается. Справа от нее огромная акация, за ней ничего нельзя разглядеть. Она поворачивает голову налево. Видимо, там и разбилось окно. Она видит, как ветер кружит в комнате какие-то бумажки. У стола стоит старик. Они смотрят друг на друга. Старик выглядит растерянным. Потом он выходит из комнаты и гасит свет.

…Госпожа Маоз продолжает свой путь. Она слышит сирену скорой помощи. Звук приближается, но мигающие красные огни рассеиваются в тумане, преломляются в повисших в воздухе водных каплях, скользят вдоль темных холмов. Машина скорой помощи проносится мимо, ослепив ее светом фар. Госпожа Маоз оборачивается ей вслед, покачивает головой, кутается в шарф, ускоряет шаг.

ЧИТАЮЩИЕ В ТЕМНОТЕ

Куда уводят слова? Что в них, если закрыть глаза и сосредоточиться? Например, «человек». У меня — скрученный из проволоки каркас с бьющимся среди медных ребер сердцем, под ним – черный туман земли. У Джо – смеющаяся маска, из ее глаз вырывается белый огонь; маска отдаляется, уменьшается, становится одним из светящихся ночных окон. У Кати – вихрь ультрамаринового, его края разлетаются галактиками, астероидами, солнцами. Что такое «солнце»? Слова дробятся до бесконечности, за каждым – пространства, переходящие одно в другое. Должен быть способ встретиться, — решили мы, — а если такого способа нет, нужно всегда отдавать себе в этом отчет. Так родилось наше сообщество читающих.

***
Получил конверт от Джо. Выключил свет, изучал. Запах не распространяется, а улавливает и оставляет в себе всё. Пойманное становится острым; короткое вытягивается, глухое делается звонким. Все объемное, но нельзя попасть внутрь: нет места, остаешься снаружи. Снаружи запаха, снаружи воздуха, снаружи дерева; потом сливаешься с ними и снова оказываешься вне их. Щелкнул выключателем. В конверте какие-то щепки; пахнут смолой. Привет, Джо.

***
Пишу Кате. Кварцевые бусины кладу в конверт. Гладкое сталкивается с гладким, звук ударяет звук, ударяет звук. Деревья, качаясь, касаются друг друга тенями. Сонар нащупывает корабль, ушедший в дно мачтами.

***
Письмо от Джо. Живое уходит сквозь воронку. В осоке на берегу сидит ящерица, считавшаяся вымершей. На глобусе-голограмме вспыхивают и гаснут огоньки. Что за каждым из них? Я сосредотачиваюсь, но пока не могу разглядеть.
/пустая ракушка садовой улитки/

***
Джо достает из конверта кусок серого картона. Это от Кати. Джо проводит по картону пальцами. Волокна ничего не сообщают, словно дерево стало стеклом; словно рыба стала льдом. Лед вытягивает явления из самих себя, заменяет их собой. Оттаявшие рыба, или дерево, или дом возвращаются не сразу (неважно, мертвые или живые). Прежняя рыба, прозрачная и невесомая, находится где-то рядом и вплывает в себя, заполняя оставленные льдом клетки. Пахнет пеплом и сыростью. Джо вдыхает запах и вспоминает давнюю поездку на вулкан. В туристическом автобусе работал кондиционер. В салоне демонстрировали фильм про лаву и ее исследователей: люди в огнеупорных костюмах приближались к жерлу огня и вонзали в него специальные датчики. Автобус карабкался по серпантину. Ввысь уходили стволы деревьев; гигантские папоротники ластились к стеклам. Наконец, под колесами зашуршал гравий, автобус остановился на парковке. Все вышли. «Вулкан» — фонтан огня, вода огня, земля огня. Но вокруг, куда ни посмотри, была черная пустыня. Сожженные холмы перемежались черными долинами и уходили к горизонту. Над головами людей, закрыв собой все небо, нависло серое облако. Только в одной из сторон света – кажется, это был юг – между облаком и пустыней вытянулась ярко-синяя щель.

***
Синее неподвижное небо за полуоткрытой створкой деревянной ставни. Дует ветер, но небо не приходит в движение. Створка ставни покачивается на застывших петлях.
/Весточка от Кати: песок, оставленный ветром на подоконнике/

***
Мир заполняется знаками. Расщепленная ветка: резкий запах древесного сока, подрагивающие вертикальные линии – от земли до ее первого отражения. Свет фар в горах. Мокрое птичье перо, прилепившееся к стеклу. Шорох среди скрежета, стрекот среди шепота. Зернышки риса на асфальте. Письма могут быть без адреса, послания – без отправителя.
Мы разговариваем друг с другом.

ИСТОРИЯ О НИЩИХ

Как-то в городок пришли нищие. Они показывали свои гнойные вереда и просили денег. Сердобольные граждане дали им много денег, а потом, уже перед самым отбытием, выяснилось, что нищие или сами себе нарочно расковыривали раны, чтобы жальче было, или похищали детей и тоже их как-нибудь калечили, потому что когда дети, то ещё жальче. А денег у них куры не клюют.
Жители почувствовали себя круглыми идиотами.
В другой раз в городок снова пришли нищие, они были одеты в лохмотья и говорили, что там, откуда они явились, на них устраивали гонения. Жители даже не стали слушать, а тоже их выгнали. Потом до них дошли вести о том, что по дороге к соседнему городу, который располагался довольно далеко, все они перемёрли, только один мальчик добрался и рассказал свою историю, в которой к историям гонений была добавлена ещё одна глава.
Жители почувствовали себя ужасными подлецами. Им было совестно оттого, что из-за них погибли беженцы, и стыдно оттого, что в соседнем городе про них теперь такое рассказывают.
В третий раз явились в городок нищие. Наученные предыдущим печальным опытом, жители города наперебой кинулись предлагать им деньги. Но нищие сказали: нам не нужна милостыня, дайте нам какую-нибудь работу. Жители охотно сыскали им работу. Нищие сказали, что они хорошие строители. Так что ж, пусть строят. Через какое-то время нищие застроили их городок какими-то сотами, оплели всё паутиной, зажгли повсюду гнилушки, развели пауков, сколопендр, скорпионов, каких-то гигантских пчёл, которые жалились как слепни, а вместо мёда изготовляли зловонную жижу, ядовитую для всех, кроме них самих, так что вскоре жители городка вынуждены были сами стать нищими беженцами и, собрав свою рухлядь, уныло побрели по направлению к соседнему городу. К тому времени, как они туда добрались, вид у них был не лучше, чем у любых других бродяг.
Добравшись до соседнего города, они принялись стучать в городские ворота. Долго ли, коротко, им отворили. Жители, посовещавшись, выбрали из своих рядов одного, поговорливей, и отправили бить челом.
Говорливый начал:
– Мы пришли просить у вас пристанища. Но если вы нам его не дадите, мы поймём. Чего мы в самом деле хотим – так это истины. Выслушайте нашу историю и скажите: когда и как именно мы ошиблись? Почему, что бы мы ни делали, всегда оказывалось, что это к худшему? Как нам следовало поступить? – и изложил всё, о чём вы уже знаете.
Привратник выслушал их, не перебивая. Закончив свои ламентации, говорливый повторил вопрос. Привратник ответил:
– Откуда мне знать? Я просто привратник. Я передам вашу просьбу городскому совету, пусть сами решают, что с вами делать.
Говорливый не отставал:
– Передай, но сперва скажи: сам-то ты какого мнения?
Привратник ответил:
– Если бы моё мнение имело хоть какое-то значение, то был бы я в городском совете, а не в привратниках. Сидите и ждите.
И жители уселись и принялись ждать. –

ИСТОРИЯ О ПОВЕШЕНИИ

В воскресенье жители села собрались, чтобы насладиться необычным развлечением: казнью через повешение. Девушка обвинила одного жителя в изнасиловании. Житель был плохонький и его было не жалко. Но доказательств никаких девица предъявить не могла и обвиняемый всё отрицал. Говорил, что будто бы девица его сама домогалась, а он, так сказать, пошёл навстречу её пожеланиям. Так как свидетелей не было, то жители решили, что невозможно выяснить, кто из них врёт, а раз так, то надо повесить их обоих – в назидание молодёжи, чтоб так не делали. Это сделало зрелище более захватывающим, потому что девицу как раз многим было жалко. Даже если врёт, всё равно жалко. А если не врёт? Толпа волновалась. Сперва к ней вывели предполагаемого насильника. Толпа недовольно зарокотала. Староста сказал: «у тебя есть право на последнее слово». Насильник отвечал: «во-первых, я ни в чём не виноват. Меня оговорили!». Толпа заворчала громче: «не виноват он, как же», «видали мы таких», «ишь, и перед смертью врёт и не краснеет». Потом вывели девицу, предоставили слово и ей. Девица сказала: «я жертва, а вы меня казните! Где ваш стыд!». Толпа зарокотала: «да знаем мы, какая ты жертва», «сами вертят задом, а потом добрых людей из-за них вешают», «ишь, и перед смертью врёт и не краснеет». Потом пригласили священника. Священник прочитал молитву, а от себя добавил, что Иисус всех любит и всех простит, и что казнимые уже сегодня предстанут одесную Его, если только покаются в сердце своём. Казнимые ответили, как один, что Иисуса в сердце принимают, а каяться ни в чём не будут, потому что ничего не делали. Казнят, значит есть за что, возразил священник, божественное милосердие превыше закона человеческого, но для того, чтобы удостоиться этого милосердия, надобно сперва преставиться, потому что человеку закон нужен, а если закона не будет, то все друг друга поубивают, перекрестил несчастных и сделал знак палачу, выписанному по такому случаю из города. Палач аккуратно повесил обоих, после чего обратился к священнику с просьбой об исповеди: он, мол, после каждой казни должен непременно исповедаться, чтобы очистить свою душу от греха человекоубийства. Священник согласился, хоть и заломил что-то очень дорого. В это время
старик, с интересом следивший за представлением со своей тележки, на которой довольно шустро передвигался, возьми да и скажи: «нет свидетелей, нет свидетелей! А я был в той роще, ветошкой прикинулся, они меня и не заметили. А я всё видел и слышал!». Тут все накинулись на него: «что ж ты молчал! Говори теперь, кто из них врёт?». «Не скажу», отвечал старик, «имею право хранить молчание. К тому же, какая теперь разница, вы всё равно их уже повесили!». Толпа, начавшая было рассасываться, снова зарокотала, многие предлагали старика этого, скрывшего столь важную информацию, повесить тоже, но палач сказал, что уже облегчил свою душу исповедью и казнить в этот день никого не будет, но, вообще говоря, прежде чем казнить, старика следует пытать, чтобы он всё-таки сказал, кто лгал, а кто правду говорил, но здесь он пас, он занимается только повешениями, он, так сказать, помогает человеку перейти в лучший мир с максимальным удобством, а пытать людей он не может, это мерзко. Словом, старика пока посадили в кутузку, а он знай себе похихикивал: у старика давно был рак, и он знал, что до казни, буде такая назначена, он всё равно не доживёт, да и ни в какой роще, по правде говоря, он в тот день не был, а сказал это просто так, чтобы всех взбесить.

ЦАРЬ И КАМЕННАЯ ЯЩЕРИЦА

Одного царя мучила тоска, так что он чах на глазах, и он призвал лекарей со всех концов своего царства, чтобы избавиться от этой напасти. И явился один странствующий лекарь, которого разыскивали в семидесяти семи царствах, чтобы повесить, и предложил царю табакерку с изображением жука на крышке, в которой содержался какой-то тёмный порошок. Лекарь сказал: когда тоска станет невыносимой, возьми щепоть этого порошка и вдохни. Царь послушал совета и, когда тоска сделалась совсем невыносимой, взял щепоть тёмного порошка и вдохнул. И тотчас почувствовал, как что-то давит на его грудь. Взглянул – на груди сидит преогромная каменная ящерица, вращает в разные стороны глазами, вдетыми в кожаные конусы, и понемногу грызёт его грудину. Вскрикнул тут царь, начал махать руками, пытался согнать каменную ящерицу, а она всё вращала и вращала своими гляделками и грызла и грызла грудину. В конце концов, царь, утомлённый неравным боем с ящерицей, выбился из сил, упал без чувств и заснул мертвецким сном. А ящерица ушла. Проснулся царь, смотрит – ящерицы нет. Рад радёшенек, целый день он и не вспоминал о своей тоске, а занялся наконец государственными делами, в частности, распорядился найти странствующего лекаря и повесить его, но лекаря уже и след простыл. Недолго, однако, продолжалась его радость и вскоре старая тоска опять подступила к нему. Когда она снова сделалась невыносимой, он снова открыл табакерку с изображением жука, и снова вдохнул чёрного порошка, и снова явилась каменная ящерица и принялась грызть его грудину, и всё повторилось как в первый раз. Так, разрываясь между тоской и каменной ящерицей, царь худо-бедно процарствовал ещё ни много, ни мало, а три года, и успел даже произвести в своём царстве кое-какие полезные реформы, как вдруг порошок закончился. Тут царь велел искать по всем царствам, своему и окрестным, того лекаря, но на этот раз для того, чтобы за любую цену добыть у него ещё чёрного порошка. Разослал гонцов и принялся ждать, потому что старая тоска уже совсем близко подкралась к нему, и не было каменной ящерицы, чтобы сладить с ней. Наконец явился один гонец, запыхавшийся и трепещущий от страха, что принёс дурные вести, и когда его спросили, что ему удалось выяснить о лекаре и чёрном порошке, то ответил, обливаясь слезами: «лекаря ещё в прошлом году изловили в соседнем царстве и повесили». «Плохо, – вздохнул царь, – надобно прежде чем вешать кого-нибудь, сперва разобраться, что к чему». И вскоре старая тоска так помутила его ум, что он сделался совершенно безразличным к делам своего царства, а всё только в безумии своём рыскал в поисках каменной ящерицы, взывая к небесам. В конце концов ближайшие подданные, не будучи в силах дальше выносить страдания государя и тот хаос, в который он, утратив разум, поверг свои владения, отравили его мышьяком.

ДВА ПУТНИКА

Два путника встретились в пустоши. Разговорились о том, как их сюда занесло. Один говорил, что бежит от грехов своих, опасаясь возмездия. Другой – что от зла, претерпеваемого от других, хотя ничего дурного не сделал. «Тебе хорошо», сказал первый, «у тебя, по крайней мере, совесть чиста, а мне от совести своей не убежать» «Нет, это тебе хорошо», сказал второй, «пересечёшь пустошь и начнёшь новую жизнь, не будешь как прежде чинить зло, и спасёшь свою душу. А я и не знаю, что мне делать на другом конце пустоши, как изменить себя, чтобы вновь не претерпеть страданий ни за что. Верно, здесь и останусь до конца своих дней». Посудили, порядили, ничего не решили. Потом тьма спустилась на пустошь и путники устроились на ночлег. Заснул первый, поворочавшись, мучимый своими грехами, второй же заснуть всё никак не мог, а только вглядывался во тьму. Так длилось долго и долго. Потом развязал свой пояс, окрутил вокруг шеи первого и удушил его. После того заснул, а утром двинулся через пустошь, больше не тяготясь своей праведностью.

ЛЮДИ И НЕЛЮДЬ

Иоганн был послан в этот городок с торговой миссией, но, будучи от природы чрезмерно любопытным и имея при этом некоторые амбиции сделаться описателем нравов или чем-нибудь таким, пристально всматривался в жизнь людей и подробности их быта.
Не могло ему не броситься в глаза одно любопытное обстоятельство: в городке наряду с людьми проживала нелюдь. Примерно половина на половину.
С нелюдью не то чтобы плохо обращались. Нелюдь свободно посещала публичные места, хотя к выборам в городской совет не допускалась. Нелюдь могла вступать с людьми в торговые или иные деловые отношения. Нелюдь не подвергали каким-либо оскорблениям или насмешкам. Можно даже сказать, что многие нелюдь уважали. Многие нелюди боялись. Иногда про нелюдь плели всякие небылицы. Но, если уж на то пошло, про людей их тоже плели. Во всяком случае, дружеских или каких-либо других личных отношений между людьми и нелюдью никогда не наблюдалось. Люди и нелюдь взаимно избегали друг друга и старались взаимодействовать только по делу. Нелюди, скажем, были искушены в рыболовстве и делании снастей, так что люди часто покупали у них рыбу и всяческие крючки и приманки.
Самый пуант заключался в том, что для Иоганна, лица стороннего, не было никакой возможности с виду отличить, кто человек, а кто нелюдь. Бывало, разговорится с кем-нибудь, а тут другие и намекнут ему: мол, поосторожней, это же нелюдь. Или наоборот: прицельно ищет встречи с кем-нибудь, предполагая, что он нелюдь, ан нет, окажется просто человеком с какой-либо странностью: скажем, переболел в детстве какой-то заразой и нет-нет да и застынет, вперившись в воздух, а так человек и человек.
Долго допытывался Иоганн у людей, как они отличают нелюдь, но они толком даже не могли это объяснить сколько-нибудь связно: это, говорят, чувствуется. Это как если в лесу встретишь какое-нибудь животное. Лося или кабана. Тут уж всё зависит от того, какое у него настроение будет. А ты, если у тебя при себе нет ружья, только и можешь, что застыть как столб и читать молитву – может, тогда он на тебя и не обратит никакого внимания. А лучше всего не встречаться с ним вовсе. Так и с этой нелюдью.
В конце концов Иоганну удалось завести знакомство с молоденькой нелюдью, которая торговала на рыбном рынке морскими гребешками. Нелюдь пригласила его в дом. Иоганн принял приглашение, раздираемый любопытством. Вошёл. Дом как дом, он слышал, что нелюди живут по-спартански, никакой лишней мебелью свои жилища не захламляют, так и было: стул, стол, кровать. На стенах ни распятия, никаких иных религиозных атрибутов. Только в углу, не перед окном, где светло, ящик с землёй, и из него вовсю прёт какое-то растение. До самого верха – а высотой оно с добрый человеческий рост, только всё изогнуто – голый скорее ствол, чем стебель, венчаемый пучком глянцевитых плотных листьев, а в середине рот-не рот, пасть-не пасть, а что-то вроде. Как будто бы фиолетовые губы приоткрыты, а за ними – два ряда молочно-белых зубов. А если приглядеться, то где-то ещё глубже ровное мерцание, как будто огонёк горит. Страшно.
Иоганн спросил:
– Что это?
Нелюдь ответила:
– Это мой домашний дух. В каждом доме, где живёт нелюдь, есть такой дух.
Иоганн спросил:
– Где вы их берёте?
– Размножаем черенками. Раз в год он даёт черенок. Обычно его обрезают и прижигают. Но если рождается ребёнок, то его оставляют и это теперь его дух.
– А зачем обрезают?
– Чтоб лишний рот не кормить, – объяснила нелюдь.
– А чем вы его кормите? – у Иоганна появилось недоброе предчувствие.
– Рыбой, – строго ответила нелюдь, – а чем же ещё?
– Рыбой, – повторил Иоганн.
– Да, рыбой, – серьёзно повторила нелюдь, – что бы вам там ни наговорили.
На Иоганна это посещение произвело самое странное впечатление, и вот ещё: с тех пор он всегда мог отличить нелюдь от человека и сам не мог себе этого объяснить до конца: ну, видно же, что нелюдь. И, завершив свою миссию, покинул городок с видимым облегчением.

ЧИТАТЬ – ЭТО ПОЛЕЗНО!
(роман в двух томах)

Том Первый.

Работник купил сумку. Кожаную, на ремне. Дорогую. Домашний питомец – не сумка. Сослуживцы обратили внимание. Событие в жизни всё-таки. Шутка ли сказать, купил человек сумку! Жизнь засверкала изумрудными гранями. Это вам не на бар-мицву сходить и 250 шекелей за это выложить. Типа, штраф, ха-ха-ха… Тут – духовность, близость к начальству, декларация намерений. Не каждый встречный-поперечный с такими дорогими сумками ходит. Стоят, значит, на все лады обсуждают. Да, да, вот смотри тут – кармашек, а тут вот – отделение, а это ремешок. Делают лица, сумка им всем определённо нравится. Хозяин сумки явно доволен своей расторопной и впечатляющей покупкой, собеседники практически прикоснулись к высокому. Обсудили, потом пару долгих секунд помолчали, как вдруг обладатель обновы, вспомнил об одном важном отделении сумки, о котором забыл рассказать. Смотри, говорит, а вот в этот наружный карманчик я кладу книгу и читаю по дороге на работу в автобусе.

Тут надо заметить, товарищи, что обладатель книги… или сумки… что уже совсем неважно – приезжий из солнечного и плодородного Баку, где чтение Чингиза Абдуллаева есть сакральная семейная обязанность. Ибо нет в этой Land Of Fire человека, которому этот мастеровитый автор не приходился бы родственником или хотя бы знакомым двоюродной сестры, с которым она встречалась на свадьбе у Тофика. Загадочный и волнующий мир шпионов, оперов, сыщиков, следователей, чёрных тонированных БМВ. Как увлечёшься, как погрузишься, так и остановку свою пропустишь и на работу опоздаешь с такими-то страстями.

Приятели вновь оживились, стали трогать, головами крутить. Социальная реклама в банках, по телевизору, в передачах про «все вокруг жулики» агитировала за чтение, за книги, будила непонятные эмоции, вызывала желание потреблять меньше калорий, бросить курить и начать новую жизнь. Упоминание о книгах открывало новые миры и расширяло горизонты. Что-то бурлило и клокотало внутри, обладатель сумки с наружным карманчиком для книги казался пришельцем из высоких сфер. Люди качали головами и прищёлкивали языками. В конце концов, кто-то нашёлся. ספר זה טוב, сказал он, לקרוא זה בריא.

* Читать полезно. Книга – это хорошо

Том Второй.

Никакого пророка Моисея не было. Никого никуда он не водил и никто там не умирал. Какие-то семь десять? египетских казней, отпусти народ мой, море расступилось… Ничего подобного. Януш Корчак – вот настоящий еврейский подарок. Перламутровые бусы и янтарная брошь. Национальное самосознание, дети-сироты, Треблинка, цитаты, писания и очки. Моисей молчал, из него ничего не выписать и на стенку не приклеить. А Корчак создавал афоризмы, любил детей и пошёл за ними на смерть. История, которую следовало бы выдумать. Духовная ценность, прозрачный лёгкий взгляд и вечный глобальный оптимизм. Готовые хрестоматии, доклады и пособия министерства образования. Людоеды улыбаются.

?מה נשמע
?מה קורה
?מה עניינים
?מה שלומך

** Что слышно? Что происходит? Как дела? Как поживаешь?

И разошлись. Поговорили. Нет времени, ответов никто не ждёт. Они никому не нужны потому что. Они уже давно есть. Их придумали крематории Треблинки, их придумал Януш Корчак. В этом месте надо погрустить, здесь остановиться, прикоснуться и припасть. Всё уже придумано до нас.

?מה הבאתם לאכול

*** Что вы принесли поесть?

Самым главным действующим лицом в школе стал аппарат для приготовления кофе. Стены с наклеенными на них цитатами – главный антураж и декорации. Всё на них можно найти. Сгоревший в Треблинке, по чистому совпадению, писал обо всём и завещал всё. Был ли он евреем, не был ли он евреем – это вопрос, это круглый стол и мнения. Ежели не был – тогда герой и мученик, ежели был… тогда, ну что с него взять, всё равно туда попал бы…

«אין לתת לילד מורה האוהב את הספר ואינו אוהב את האדם»

**** «Не следует давать ребенку учителя, любящего книгу, но не любящего ребенка» (Януш Корчак)

И ничто теперь не отвлекает от постоянной борьбы за повышение заработной платы. Потому что главное – любить людей, а не пыльные страницы скучных книжек. А пыль – это антисанитария. Лучше – бегом от инфаркта и трава на обед, а то страдания убиенной рыбы передадутся вам вместе с её мясом.

СЛУЧАЙ В ПРОВИНЦИИ

получить лопатой в лицо
огромным тяжёлым листом
огненного железа
получить ручкой от колодца
по переносице
чугунной сумасшедшей палкой
толщиной в два пальца
тянется шумное ведро
к центру Земли
крутится и смеётся.

увидеть как
закипели красным цветом
омуты
под тоннами моста
почувствовать как
липким залило глаза
обожгло лицо
сбилось дыхание
планеты
исчезли облака.

это не я
гулко и бездонно
откликнулся каземат

не я
сказало
пустое окно

не я
засуетилась плесень
на затоптанных ступенях вниз

земля тяжело молчала
с набитым ртом
вздыхала
пыхтела и сопела
хотела
прожевать
проглотить

включить радио
внутри
плечистые люди
прямо в кабинете
задержали
директора и главного инженера
местного химкомбината
купюры были меченые
и в реку вылилось
несколько тонн
отходов
красных чернил
красной гуаши

крови просто
больше нет
кончилась
масляная краска
долго сохнет
слипается на веках

почистить зубы
битым стеклом
пустых окон
когда
хочется мистики и сенсаций.

ХРОНИКА ПРОИСШЕДШЕГО В 14 ГЛАВАХ

ПОВЕСТВОВАНИЕ: Лена Крайцберг
ДОНЕСЕНИЯ: Юрий Коган

“…Пять извозчичьих пролеток стояли вдоль бульвара
рядом с огромным барабаном уличной уборной – пять сонных,
теплых, седых миров в кучерских ливреях и пять других миров на
больных копытах, спящих и видящих во сне только овес, что с
тихим треском льется из мешка….»

1.
Тренированая система канализации послушно взревела в ответ на осторожное прикосновение. Поспешно прикрытая дверь в ванную не успевала исправить случившегося: жена заворочалась, обняла одеяло рукой, пытаясь удержать застрявший в нём недосмотренный сон, пока ещё не просыпаясь, открыла широко глаза и спросила, привычно скрывая досаду за заботливым тоном:
– Ты чего?

Людвиг Юлиевич незаметно уронил брюки на кресло, стараясь, чтобы не звякнула пряжка некстати, и поспешно шагнул к окну:
– Слишком шумно. Я закрою.
– Который час? – спросила жена, поправляя подушку и как будто собираясь улечься снова поудобнее.
– Начало шестого, – легко соврал Юлий Людвигович, надеясь таким образом поддержать её решение поспать ещё немного, но просчитался: это был их последний день в Берлине, жена помнила об этом даже во сне.
– Это же наш последний день в Берлине! – сказала она, решительно вставая.

Завтракая, Юлий Людвигович мысленно восходил снова и снова по ступеням Пергамского алтаря и старательно не смотрел в уме туда, где стрелками обозначился путь в два богатейшие зала, на которые вчера не хватило времени.
Жена отходила то и дело, чтобы принести ему фруктовый сок, ломтик свежего батона, неправильный параллелепипед сыра с ароматной корочкой, крохотную креманку земляничного варенья.
Потом, наконец, успокоившись, достала махонький блокнотик и стала старательно записывать кругленьким почерком вертевшиеся ещё со вчерашнего вечера в районе переносицы, щекотные строчки:

на станции Унтер ден Линден
на стенах зелёная плитка

и хвастает вывеска длинная
готическим шрифтом старинным.

день нехотя пятится к ночи,
приходит прыгучий вагончик…

Жена отложила ручку и посмотрела на Людвига Юлиевича настойчиво:
– Наверное, я графоман, да?
Юлий налил себе ещё полчашечки невкусного кофе.

ДОНЕСЕНИЕ-1

я – параллелепипед сыра,
покрытый ароматной корочкой.
меня вчера купила
одна дама, в кружевах и оборочках.

я проснулся под водный рокот,
не успев понять в чём дилемма,
я подслушивал нежный клёкот,
пока не был надкушен слева.

я его по зубам узнаю!
я навеки запомнил прикус!
из особых примет: жена его
не способна к громкому крику.

2.

Сделав всего одну пересадку, они ехали медленным грязноватым поездом на юго-восток. За спиной осталась вездесущая круглоглазая башня, и остров драгоценных музеев неотвратимо уплывал прочь. Людвиг Юлиевич, притворившись, что дремлет, размышлял о непонятном ему стремлении жены любые впечатления и переживания разделывать, как грудную клетку барашка – острым ножом мясник, на равновеликие рифмованные строки. Потом принялся обдумывать длинную остроумную статью о восприятии прекрасного народами древними и нынешними, которую он напишет по возвращении домой. «Прежде красоту покупали, думал он, прикрыв глаза, за огромные деньги. теперь же ею расплачиваются».
– Посмотри, какая красота! – жена старательно смотрела сразу в левое окно и в правое. С обеих сторон их окружал ничем не примечательный лиственный лес. Деревенский перрон оканчивался недлинной лесенкой. Слева за лесом угадывались выкрашенные в салатовый, жёлтый и голубой дома. Где-то дальше дымил завод, похожий на застрявший в полях по ошибке корабль, пытающийся всё-таки отплыть подальше, но безуспешно.

Юлий Людвигович старательно повернул голову сначала направо, затем налево, попытался выразить восторг вежливой смесью покашливания и мычания, и снова вернулся к своим мыслям.
Поезд помедлил немного на станции, нехотя потащился дальше, и жена, в сотый раз сверившись с планом метро и поездов, на котором их линия была обозначена сиреневым цветом, весьма заранее поднялась с места и встала поближе к выходу.

Внутри здания вокзала и на маленькой мощёной площади перед ним торговали ягодами: бордовый крыжовник, лаковые вишни, прозрачная смородина и тающая бархатная малина, вымытые и старательно политые солнцем, бережно укрытые тенью матерчатых навесов.

ДОНЕСЕНИЕ-2

я – нечистый медленный поезд,
я тайно влюблён в одну башню,
и её, большеглазую, страшно
ревную к музейному острову.

я сегодня заметил схожее
в одной паре, мной проезжавшей.
он был тих, размышлял о фарше.
она – о еде тоже.

они обсуждали пейзажи,
он яснее, она туманнее.
билеты купили заранее.
я ушёл, они двинулись дальше.

3.
Обгоняя жёлтые трамваи и невидимых, но отчётливо выстукивавших по каким-то параллельным улицам, лошадей: «гоген-цоллерн-гоген-цоллерн», они дошли до того места, где, как и обещал верный фактам, но не упускающий случая по мелочи соврать, путеводитель, Даме впадала в Шпрее.И в самом том месте, где она уже как будто достигала цели, застревал у неё в горле островок, краснела над старым городом ратуша, из кирхи, вход в которую был усыпан лепестками роз, раздавалось металлическое булькание и гудение, на площади уморительно кокетничали друг с дружкой уличные артисты, где-то за всем этим прятался безобидный на вид дворец, а по улице, ловко огибая прохожих, шёл человек в белой безрукавке, чёрном цилиндре и перчатках (левую он снял и нёс в руке).

В парке, перед мостом они остановились. Юлий Людвигович подошёл к самой реке, пытаясь заглянуть через ограду внутрь почему-то бездействующей лодочной станции, а жена, сняв с плеча нетяжёлую сумку, присела прямо на траву, умиляясь встреченным друзьям детства: подорожникам, одуванчикам и лопухам.
Она достала блокнот и стала смотреть по сторонам. На скамейке, прислонив к ней спереди велосипед и как бы заслонившись от проходящих по аллее, спал толстый человек в шортах и кончавшейся на середине живота майке. Его огромный пуп выпирал наружу, как отдельное живое существо: издалека казалось, что на животе у великана примостился маленький гном.

В другом конце аллеи, ближе к дороге, сидели тесно обнявшись молодой человек в пёстрой рубашке, надетой поверх спортивной кофты и тоненькая девушка. Рядом стояла инвалидная коляска. Неясно было, кто из них на ней приехал.
Больше в парке никого не было.
Юлий Фридрихович видел издалека, как жена его сосредоточенно зажмурилась, словно собираясь поднырнуть под пейзаж, зайти с чёрного хода, застать его врасплох, вынырнуть в самой сердцевине, с готовыми стихами на кончике носа.

ратуша озеро башня
крыжовник смородина вишня
Франц надевает рубашку
брюки, очки и манишку.

ратуша озеро замок
ягоды – цвет и запах
он не находит запонок
и трижды роняет шляпу

он суетливо топает
стукает хрупкими дверками
и уезжает в Кёпеник
ключи позабыв на зеркале

ДОНЕСЕНИЕ-3 (протокол допроса)

я – сумка. место прописки –
Израиль, Ближний Восток.
нет, но могу по-английски.
ах, этот мир так жесток!

я всего-то хотела развеяться,
съездить в положенный отпуск,
дома – дети, муж, плитка греется.
ради бога, верните пропуск.

я могу обещать вам слёзно, что
больше сюда ни ногою…
что вы, нет, я ничуть не ёрничаю –
вот вам деньги и паспорт. Гои!

4. Черно-белые фото из прошлого, попавшие в этот альбом по ошибке.

Фридрих Людвигович плохо, беспокойно спал, проснулся поздно и завтракал без удовольствия, бестолково и как-то неаппетитно. Давно уже пора было садиться за работу, а он всё не мог решиться: с открытым окном было шумно, с закрытым – душно, сидя было неуютно, полулёжа слишком дремотно, в кабинете не убрано, в столовой набросано. Промучившись таким образом с час, он решил выйти из дому и побродить где-нибудь до вечера, вдыхая в себя, как лекарство, успокоительную, тонко измельчённую на пригодные для стороннего глаза подробности, чужую жизнь.
Спустившись в метро, он придумал ехать с первым же поездом. Первый поезд шёл до зоопарка. Так всё решилось само само собой, и следующие четыре часа Фридрих Людвигович бродил по дорожкам парка, попадая то к белым медведям, то к слонам, то к обезьянам. Он делал попытки рассматривать людей, но люди в этот день были какие-то малоинтересные. Пожилые мать и дочь с одинаково высокими причёсками молча смотрели на птиц. Два молодых отца выгуливали чистенького мальчика с кудряшками. Проезжали мимо весёлые старички с внуками в электромобильчиках. Когда небо потемнело и пошёл прохладный несерьезный дождь, от которого стали прятаться люди, а у Фридриха Людвиговича застрекотало в памяти старое кино про неудавшийся телефонный разговор, сад опустел и только пингвины удивлённо смотрели посетителям вослед, разводя в недоумении крыльями.
Слегка промочив ноги и забрызгав костюм и башмаки светлой пылью, Фридрих Людвигович вернулся домой, открыл окно и сел к столу. Как ни странно, впечатлений от долгой прогулки хватило всего лишь на одну фразу. Она образовалась сразу, и несмотря на краткость, отдавало от неё набоковщиной. И всё-таки Фридрих Людвигович чувствовал необходимость записать её, хотя бы для того, чтобы она не преследовала его ночью и на следующий день. Повертев её так и эдак, приделав к ней в начале ненужное обстоятельство времени, тут же забраковав его и не найдя более способа как-то облагородить придуманное, он записал: «У птиц пованивало.»

ДОНЕСЕНИЕ-4

я – фраза «у птиц пованивало».
с утра меня ещё не было.
я мечтала родиться названием
или просто началом поэмы.

нет, я всё понимала прекрасно и
про стиль и про приличия внешние.
но хоть бы со строчки красной,
и чтоб рядом – про воды вешние.

но иначе судьба сверсталася:
я сгустилась под дождём в зоопарке,
конрапунктом к тоске и усталости
и концовкой абзаца яркого.

5.

Полицейский участок был похож на детский сад, каким его помнил Юлий Фридрихович. Стены выкрашены в вялый цвет, прохладный коридор неоднозначной чистоты и наглядная агитация на стенах. В запертой белой двери было распахнуто довольно широкое окошко, в котором легко помещалась крупная фрау с длинными светлыми кудрями. Со стороны Юлия Фридриховича у двери стоял малозначительный господин, который, впрочем, скоро распрощался и вышел. Фридрих Юлиевич встал:

– Вы говорите по-английски? – спросил он, интонационно отчаявшись уже к концу предложения от очевидности отрицательного ответа.
– Мой сумка, – бодро начала жена, – в парке. Там где замок… нет, не замок, где озеро и парк. Никакой сумки, – резюмировала она, перебрав в памяти все знакомые немецкие глаголы и убедившись, что «украдена» или «потеряна» там не встречаются. – Я искала. Я спрашивала людей. Может быть кто-то нашёл, найдёт, принёс сюда или в какое-то другое место.
– Ах вот оно что! – фрау в окошке понимающе закивала. Её сочувствие было неподдельным.

На белом листе, выплывшем из окошка, Фридрих Людвигович бестолково написал имена, и фамилию, и название отеля в Берлине. Лист выглядел неубедительно. Жена попыталась объяснить, что они никак не могут дозвониться в посольство и не знают, какой набрать код. Объяснение вышло путаным, она зачем-то демонстрировала в своём телефоне разные варианты набранных номеров и в результате фрау в окошке записала на лист гамбургский номер её давнишнего любовника, по ошибке решив, что номер этот – пострадавшей четы.

На улице тем временем стало сумрачней, но не прохладней. Долго не приходивший трамвай остановился совсем за несколько кварталов до вокзала и оставшуюся часть пути пришлось идти пешком. Лошади больше не цокали по мощёным улицам, лотки с ягодами стояли отвернувшись, появились какие-то ящики и транспортные средства. Телефон в посольстве долго не отвечал, но Юлий Людвигович настоял на своём, и женщина на том конце беспроводной связи записала их фамилию, но не смогла толком объяснить, как проехать.

Поезд пришёл быстро, но ехал с какими-то оговорками. Из окна запахло вдруг кондитерской фабрикой и Юлий Людвигович взглянул на название станции, подумав, что когда всё закончится, неплохо бы вернуться сюда, побродить.

ДОНЕСЕНИЕ-5

я – немецкий глагол «украдена».
я абстрактен, но очень востребован,
от Кенигсберга до Баден-Бадена
я важнее воды и хлеба вам.

вот пример: недавно в Берлине
пара неких, иноязычные
(он – весь в мыслях о forma и в сплине,
она – в мыле, с дурными привычками)

не призвали меня свидетелем,
не смогли объясниться со служащей,
и никто на всём белом свете им
не помог. вот такой вот случай.

6.

Пересаживаться следовало дважды, но ещё не скоро. Юлий Людвигович стал было читать, но жена подсела поближе чтобы рассказывать ему свой давешний сон:

– Умру от жажды – кричала я во сне владельцу лавки, а у тебя покупать не стану! – смеясь вспоминала жена.
– А потом вроде лекция началась и там профессор с французской бородкой очень авторитетно объяснял, что левантийским писателям с их темпераментом и вечной жарой, нельзя описывать природу средней полосы, ни в коем случае нельзя, потому что от таких описаний на этой природе могут начать расти апельсины… и розы. Или розы – это я потом наяву додумала?

Людвиг Юлиевич искренне хохотал, почти беззвучно, и в свою очередь попытался припомнить какой-нибудь сон, не смог и стал сочинять на ходу, но, не выдержав требований жанра, запутался совершенно и в результате едва проснулся.
Надо было выходить.

ДОНЕСЕНИЕ-6

я – левантийский темперамент,
я был ужасно оскорблён,
одной небезызвестной даме
во сне явившись (правда, днём).

она, французским пророщеньем
прикрыв длиннющие усы,
меня пугала отлученьем
от среднерусской полосы.

и я, так любящий морозы,
был мужа принужден ея
будить, чтоб он купил ей розы
скорей, ко дню рождения.

 
7. (старые фотографии, вставленные специально).

Одиннадцать лет назад в Гамбурге был февраль пополам с мартом. Город лихорадило. Это становилось особенно заметно ночью, когда вослед всем без исключения ночным огням тянулись маленькие светящиеся хвостики мелкой дрожи. Берта Марковна, стрательно прикрывая глаза, заставляла себя сосредоточиться на каких-то давно стёршихся из памяти пейзажах, на блестящих чернобоких кораблях в порту, на смуглых мужчинах в казино на Рипербане, старалась сообразить, каким мужским именем зовут собор, жадно вмещающий в себя сразу три органа, и всё время натыкалась взглядом на велосипед, облокотившийся о фонарный столб посреди пустынной улицы, вымощенной выпукло и блестяще.
От тех времён осталось в памяти только настырное «wannbegintdieRegata?», а так хотелось нащупать нечто совсем другое, тёмное, тайное, поскуливающее от прикосновения. Ничего не было. Скорый поезд вылетал из Гамбурга стрелой и тут же оказывался городским берлинским составом, перемахнувшим через десяток лет.

– Кажется, эта женщина в полиции, она записала не тот телефон,– Марта Марковна заискивающе и немного виновато смотрела на мужа. – Они там были рядом, на Г: Гамбург и гостиница.
– Глупо, – муж с готовностью подхватил игру в слова.

Марте Марковне никогда не удавались воспоминания. Куда лучше выходили у неё сны и планы на близкое будущее. Из прошлого же она умудрялась захватить самые нелепые, бесполезные и неожиданно неловкие безделушки, делать с которыми было решительно нечего. Так привезённая с морского курорта покрытая лаком клешня краба начинает дурно пахнуть от жары ещё в дороге и все вещи в чемодане оказываются непоправимо измазаны душком скончавшегося сувенира.
«Было бы смешно теперь его встретить, – подумала Марта Марковна, – тем более смешно, что погода стоит такая хорошая». Тут ход её мыслей оторвался сам от себя, вспомнился какой-то очень близкий и понятный, но никогда не встреченный в жизни человек, который один на всём белом свете умел радоваться ясному солнечному дню, точь-в-точь как она сама. Потом почему-то возник страх, приведший с собой мысли о внезапной болезни, потом она вспомнила куда и зачем они едут и нащупала внутри ставший уже привычным за последние несколько часов тупой угол тревожной тоски, вписанный в полукруг полусна.
Берта Маратовна покосилась украдкой на мужа. Тот, увлечённый историей дома Гогенцоллернов, почувствовал, однако, взгляд жены и улыбнулся нижней частью лица, верхней продолжая сосредоточенно поглощать длинное предложение, нафаршированное датами и названиями из географии.

время внутри предложения тянется
как ожиданье в заброшенной мельнице
как выяснение обстоятельств
небольшого происшествия, снятого мыльницей.

если фотограф-любитель не остановится –
нынче не те времена чтоб опутывать плёнкой улицу –
несколько лиц против воли окажутся в передовице
вон мелькает его спина. нужно поторопиться.

фотограф всё удаляется, сильно сутулится,
ныряет в подвальчик, снимает пиджак,
мыльницу прячет, заказывает Крушовицу.
к нему, расталкивая танцующих, спешат.

ДОНЕСЕНИЕ-7

я – путаница между именем и отчеством.
последний раз привлекалась в мужском роде.
восемьдесят два года я ждала в одиночестве,
и, наконец, была вытребована
для какого-то сложного детектива о погоде.

сначала всё было терпимо, пускай и похуже
чем у Владим Владимыча, но я ж не ною.
как вдруг оказалось что меня поселили в луже,
по соседству с путаницей между мужем и его женою.

потом вообще выяснилось – о кошмар, о ужас! –
рядом живёт путаница между любовником и гостиницей,
и ещё, другая – между дождём и стужей,
и третья (четвёртая?) – между снами и прошлым,
и, наконец, какая-то самозванка между Крушовицей и крапивницей.

посему прошу отпустить меня снова в безвременье.
а я вам пришлю оттуда варенья с ревенем.

8.

– Здравствуй, – оказалось, что трубка стала вдруг пластилиновой. Берта Марковна осторожно, чтобы не смять, держала её чуть ниже уха.
Годы, прожитые в Европе, наложили на домашний местечковый выговор Шаца защитный слой иностранного произношения.
– Я случайно узнал, что вы в Берлине. Звонила мне напуганная фрау, говорила о потерянной сумке.
Смешной акцент и лёгкий дефект речи смотрелись драгоценно и основательно, как важные музейные экспонаты, бывшие при прежней жизни предметами повседневными.
Он и сам был предметом повседневным, из тех, что нельзя назвать роскошью, но и обойтись без которых можно. Такими предметами бывает полна совсем недавняя жизнь, её помнишь во всех подробностях, она навсегда закончилась вчера.

Марта Марковна исчезла. Осталась рука, скатавшая пластилин в аккуратный шар. Из шара рука снова легко слепила телефонную трубку.

– Мы едем в посольство, – Берта Маратовна говорила в пластилин легко и немного обиженно – нам трижды пересаживаться, нужно успеть к пяти. Я с утра ничего не ела. Завтра мы улетаем. Такая жара!

Шац почему-то довольно захохотал, словно высыпалась из мешка дюжина-другая грецких орехов:

– Мне давно уже надо в Берлин. Я приеду.

«Три ореха – гнилые» – почему-то подумала Марта Марковна и представила, что в морщинках на не до конца ещё подсохшей скорлупе остались тёмные волокна от скукожившейся, пахнущей йодом оболочки.

Поезд куда-то делся. Какое-то время вокруг не было вообще ничего, а потом оказалось, что такси плавно притормаживает справа у тротуара. Шофёр остановился, предусмотрительно не доехав до посольства целый квартал, и сердитая Марта Маратовна побежала вперегонки с минутной стрелкой, шедшей на последний круг, успев, однако, заметить, как муж надолго задумался над бумажником, пытаясь узнать нужную среди разноцветных банкнот.

ДОНЕСЕНИЕ-8 (объяснительная)

я – задолженность по комментариям
за июль текущего года.
замоталась, элементарно, и
к тому же, мешала погода, –

в общем, что-то там не сложилось.
я, из дали четырёхмесячной,
наблюдаю: столько случилось
и осталось почти незамеченным!

мешок с дефектами речи
орехи из пластилина
покрытые морщинками плечи
цвет банкнот как повод для сплина

гниль посольство выговор Шацу
пересменка такси и поезда
водевиль с элементами шияцу
и предчувствие что всё уже поздно

9.

Они долго пререкались с переговорным устройством в стене, сначала на заготовленном ещё в поезде скупом немецком, потом на сердитом русском, иногда вставляя равнодушные английские фразы, проходили, как герои какой-нибудь сказки или игры, через несколько уровней защиты. А Марте Марковне всё казалось, что вот сейчас её попросят принять душ и переодеться во всё казённое.

Муж шутливо беседовал с консулом где-то слева вверху, и снова осталась одна только её правая рука, которая торопливо заполняла бланки: один, другой, третий.

– Сколько у вас детей? Пять?
– Двое, мальчик и девочка. – пока жена пишет, консул позволил отвечать на все вопросы Фридриху Людвиговичу: у него с собой был паспорт, международные водительские права и кредитная карточка с крохотной фотографией на обороте.

Фрида Маратовна знала наизусть все ответы. Пред каждым новым пунктом рука немного медлила от удовольствия, от наслаждения уверенным владением фактами чужой биографии. Она знала настоящую дату рождения женщины, за которую себя выдавала, но смело вывела ошибочную, старившую их обеих на целых девять месяцев, записанную много лет назад из-за путаницы между римской двойкой и двумя арабскими единицами, стоящими рядом в виде безносых палочек.
Она слушала краем уха, как Фридрих Людвигович перешучивается с консулом, тоже о неразберихе – между мужскими и женскими именами нынешних детей. И только когда спросили, сколько лет они женаты, Фрида Маратовна подняла голову от бумаг. Консул оказался очень довольным собой и окружающим миром крепким стариком с остатками светлых волос над самыми ушами.
– Уже целых десять лет, – твёрдо сказала она, посмотрев на Фридриха Людвиговича.
В этот момент им обоим без всякой на то причины стало страшно.
– Когда же вы поженились? – консул почему-то думал, что муж не припомнит точной даты и жена покраснеет от этого и станет чуть менее нервной.
– Кажется, в середине июля, – хором ответили они, посмотрели друг на друга и, похоже, еле удержались, чтобы не расхохотаться.

Сложная система дверей и переходов вскрывалась изнутри нажатием обыкновенной пластмассовой белой кнопки. Было весело идти, зная, что где-то рядом на многих экранах движутся одновременно с ними ещё Фридрихи Людвиговичи, ведущие под руку Фриду Маратовну – у каждого из них в руках голубенькая бумажка, ожившая фотографией, лихорадочную добычу которой они так ловко разыграли за полчаса до того, специально сбегав в ближайший магазинчик – интересно, их камеры слежения умеют заглядывать за угол?

Длинная ауди выехала из ворот посольства, свернула направо и остановилась напротив скверика, примыкавшего другой стороной к нескольким лавкам. Консулу нужны были специальные батарейки для электронной сигары. «Там, в фотомагазине наверняка будут нужные.»
Шофёр вернулся ни с чем: «Они по четвергам закрываются в час», объяснил он.
Какое-то смутное неудобство почувствовал консул в мыслях, и некоторое время пытался рассмотреть его причину, но, отчаявшись, тут же и забыл то, о чём так и не вспомнил. Очень хотелось курить.

ДОНЕСЕНИЕ-9 (диппочтой)

я – консул невнятной страны в неизвестном городе.
то есть, вам неизвестном, а мне – знакомом до пошлости.
я настолько точно знаю всё в этом городе,
что вынужден сам придумывать промахи и оплошности.

например, отправляясь в лавку за электроникой,
всегда выбираю время после закрытия.
вообще-то, я не в ладах ни с какой электроникой,
зато падок на совпадения и события.

вот эта пара – смешные, но в чём-то страшные.
муж говорит, жена строчит и поддакивает.
документы у мужа есть, но оба – врунишки страшные,
лгут про детей и возраст. жена иногда вдруг вскакивает.

выдумали имена – не пойми, где мальчик, где девочка.
дату свадьбы не помнят, дата рожденья утеряна.
ладно, дал им справку, чай, не впервой нам, девочкам…
ну, пойду покурю, посмотрю на небо растерянно…

10.

Лето закончилось ровно в пять. По двум сторонам серьёзной быстрой улицы стояли сплошь важные дома с фасадами, отвернувшимися от прохожих, чтобы ненароком не завязалась пустая, отнимающая время беседа. Единственный на всей улице ресторан оказался хорватской кухни, что выпячивало его в этом месте чужеродность, но не неуместность. Марта Фридриховна хоть и кокетничала давеча в телефон, но ничуть не врала: они с утра ничего не ели.

Попросив две порции лисичек с картошкой, пива и молока, супруги пытались придумать, как реанимировать остаток загубленного дня. Фридрих Людвигович звал смотреть картины европейских мастеров. Марта Генриховна хотела в кино.
Ещё несколько дней назад она подсмотрела, что в кинотеатре недалеко от их отеля дают знакомый (для Марты Генриховны это означало: хороший) фильм, который она видела несколько лет назад, и теперь ей отчего-то изо всех сил захотелось пережить снова нежную изящную историю с неожиданно грубым и жестоким концом. Она представляла, как пока они доедут до станции «Зоопарк» начнётся дождь, они вбегут в тёмный зал и девочка-кельнер проводит их фонариком к месту и будет видно, что у неё тёмные стриженные волосы, продолговатые глаза и томик полузабытого русского писателя под мышкой.

Всё это Марта Генриховна, совершенно отвлекшись от лисичек и только понемножку отхлёбывая холодное молоко, вдохновенно рассказывала Фридриху Людвиговичу. Но он именно этой книги русского писателя не читал, фильмы не видел прежде, а слышал о ней, наоборот, нелестное и, интересуясь историей вообще, отдавал дань и истории искусств, будучи, правда, к самому искусству скорее равнодушен, как, например, бываешь холоден к людям, но забавляешься от происходящих с ними историй.

Всякий музей казался ему идеальной книгой, внезапно ожившей, раздвинувшейся в новое измерение и впустившей читателя. Мечтавшаяся ему ещё с детства возможность перемещаться внутрь прочитываемого почти осуществилась тут, в Берлине. Был четверг и книги оставались открытыми до полуночи. Фридрих Людвигович открыл было рот, но представил, сколько слов придётся сказать, чтобы объяснить это всё Марте Маратовне, настиг вилкой лисичку, набрал сверху стопку тоненьких пластинок жареной картошки и, поместив всё это в рот, вдохнул немного пивной пены.

Поднялся ветер, стал трепать скатерти, норовил стянуть салфетки и лизнуть пиво из стакана Фридриха Людвиговича. Громкоголосый официант задвигался быстрее и размашистей. Десерта решили не брать.

ДОНЕСЕНИЕ-10 (диалог)

я – дурацкая идея писать рифмованные примечания, –
среднее между угрюмым фиглярством и трали-вали –
в надежде, что кто-нибудь прочитает и, паче чаяния,
посоветует кому-то ещё, кто, может быть, похвалит.

но только глупо валить с больной головы в изголовие
того, у чего вообще не бывает тела.
я – лишь идея. а тот, кто мной обусловливает
свои дела – тот пусть отвечает за всё это дело.

–

а я – голова того, кому пришла в голову
вышераскаявшаяся, с позволенья сказать, идея.
оправдываться не стану, оставлю сладость укола вам.
сама же попытаюсь отметить кое-что, если успею:

иногда с вершины тела, где я чернею головкой спички,
удаётся приметить нечто, не видное из другого места.
ну скажите, как можно, едва наколов на вилку лисичку,
покрывать её изделиями из картофеля или теста?

или смотрите – как прорывается сквозь захлопнутую тетрадь
решающее обстоятельство: десерта решили не брать.

11.

Сошлись на том, что Марта Людвиговна пойдёт в кино одна, переодевшись в отеле и немного передохнув, а Генрих Фридрихович встретит её после сеанса, осмотрев к этому времени малых голландцев, поздних фламандцев.

Оставшись одна, Марта Людвиговна принялась звонить по телефону. Из немногих её берлинских знакомых никого почти не было в городе, зато неожиданно оказался в Берлине давний знакомый по шутливой и нерегулярной переписке, выдававший себя то за научного сотрудника орнитологической станции в Антарктиде, то за бывшего командира подводной лодки, таинственный человек, писавший неправдоподобно хорошие русские стихи с мизерным немецким акцентом. Марта Людвиговна прочитала его электронное письмо и, не задумываясь, пригласила орнитолога с ними ужинать. Тот легко согласился и уже по телефону они оба, путаясь в берлинских улицах, перебегая от Тиргартена в Шарлоттенбург и обратно, никак не могли решить, где же удобнее всего встретиться. Выбрав в конце концов в порыве благородного самоотречения одинаково неудобное для обоих место, они распрощались, чтобы уже через два часа поприветствовать друг друга вновь, и Марта Людвиговна поспешила в кино.

Сложно построенные киноистории от повторения тают, как печенье, опущенное в горячий чай. Поэтому в кино Марта Людвиговна наслаждалась лицами, немецкой речью и темнотой. А потом и вовсе задремала. К концу фильма зрителей в зале едва ли оставалось более дюжины, и ужас финала почти целиком пришёлся на одну только Марту Людвиговну, ещё растерянную и слабую от сна. Она выходила из кино вся в тёплых приятных слезах, которые Фридрих Юлиевич хоть и заметил, но обдумать не успел.
– Скорее, – схватила его за рукав Марта Людвиговна, – нас же ждут! – и ничего не объясняя, заторопилась к метро.

ДОНЕСЕНИЕ-11 (от подc…вающего устройства)

Оставшись одна, Марта Бертовна
стала готовиться к сеансу.
Одновременно, на обороте конверта на-
брасывала карандашиком невнятные стансы.

Потом полчаса глядела перед собою,
неподвижная. Я не могу ручаться,
но полагаю, что мысленно на обоях
рисовала поздних летучих голландцев.

Потом разразилась высказыванием длинным,
непечатным (не приведено за отсутствием места).
Слепила телефонную трубку из пластилина
и стала звонить одновременно в три места.

Первый разговор шёл, видимо, с орнитологом –
сплошные завывания и пьюти-фьюти;
второй состоял из бульканья недолгого
и рассуждений о китах и просроченной валюте.

В третьем абонент сперва выслушивал
сбивчивое, но запутанное объяснение;
а потом зашипел: «рассрешитте в ушши вам
нашшептать ффкратчивое стихотфорение».

Ядвига Генриховна в это время была рассеяна,
перечитывала меню из электронной почты.
Наконец, сказала, перебив собеседника:
«надеюсь, поужинать с нами не прочь Вы?»

Потом включила телевизор и вышла из номера.
Вернулась поздно, с мужем, слезами, печеньем.
–––––––––––––––––––––
О себе сообщить не могу ничего, даже секретного номера.
Даже того, по чьему пишу поручению.

12.

Несмотря на тягу к литературе и некоторую даже склонность к ней, несмотря на блокнотик с маленькими стихами и эпизодическую начитанность, Марта Людвиговна была лишена воображения. Вызвать к жизни никогда не виданный образ она не умела и не бралась. Рассматривая немногих, оказавшихся на станции Зоопарк, возле сосисочной, она готова была почти в каждом узнать таинственного автора её любимого

ночью встанешь к окну
взглянуть на Среднюю Азию
соседи заплачут гости
оставшись одни у стола
замашут замашут тебе во след
Средняя Азия там,
в отпотевшем кружке стекла.

Но Константин Семенович узнал их первый, впрочем, он, вероятно, видел фотографии. Странное лицо, подумала Марта Людвиговна и в ту же минуту к странности этой привыкла. Стали разговаривать. Оказалось, что Константин Семенович постоянно живёт в Берлине уже года три, правда, в ближайшем будущем намеревается перебраться к морю. Марта Лювиговна, всю жизнь демонстративно игнорировавшая географию, сразу стала представлять себе Константина Сергеевича в светлой льняной рубашке среди какого-то левантийского пейзажа, в то время как Людвиг Юлиевич увлечённо принялся обсуждать с новым знакомым перспективы русской журналистики по обеим сторонам Балтики.

В «Толстой тётке» на площади Савиньи было людно и очень тихо, что косвенно подтверждало, наверное, самодовольное сообщение путеводителя о том, что лучшие лисички с жареной картошкой и нежнейшая селёдка в сметане водятся именно здесь.
Марта Людвиговна хорошо слышала разговор за соседним столиком, но не понимала ничего, хотя все слова были русские. И только девочка, сидевшая между двух женщин, на вопрос официанта, уверенно сказала по-немецки: «Пиво!» «Женщины эти никак не могут быть сёстрами – почему-то решила про себя Марта Людвиговна. Одна из них живёт в Берлине, а вторая приехала сюда по делам. Разговор их был похож со стороны на пение дуэтом или чтение по ролям, хотя по смыслу выходило, что они как раз спорят, пытаясь объяснить друг другу, как правильно следует… тут Марта Марковна отвлеклась ненадолго. В зал стали входить и рассаживаться вокруг столов неожиданно разодетые люди. Дамы в узких шёлковых платьях, в огромных шляпах и с такими длинными мундштюками, что поворачиваясь к собеседнику, едва не задевали папиросками носы своих соседей, и джентльмены с бачками и усиками, словно все они вышли только что одновременно из огромной модной парикмахерской. Шумные разговоры вспенились и забурлили. Марте Людвиговне казалось, что поневоле вслушиваясь в них, она вот-вот уйдёт на дно. И она хваталась в поисках спасения за немногие понятные немецкие фразы. Поверх поднявшегося шума бармен, как тяжёлую скатерть, накинул громкую музыку. Марта Людвиговна обрадовалась знакомому мотиву и даже стала тихонько подпевать, удивляясь тому, что голоса как-будто вовсе не стало, и даже пытаясь запеть погромче, она себя не слышала. Ей захотелось на всякий случай закричать, и тут как раз она заметила, что беседовавшие прежде между собой две русские женщины тоже надели откуда-то добытые огромные шляпы и отплясывают вокруг своего столика, судя по движению губ, подпевая пронзительной песенке о любви немецкой девушки к американскому солдату. А серьёзная большеглазая девочка пробралась к открытому окну и уже почти перелезла на улицу, но остановилась и смотрит, как танцуют мать и тётка. «Нет, пожалуй, всё-таки сёстры» – подумала Марта Марковна и стала протискиваться к выходу, отталкиваясь руками от заполнивших проходы между столиками шляп.

приедешь в маленькую страну
в гости к родственнику хвастуну
сядешь в поезд недорогой
заснуть не сумеешь
станешь глазеть пополам с окном
как живут великан и гном
фрау с искусственною ногой
и бывший царевич.

встретишь сиротку издалека
но не найдёт в кармане рука
мелких монет. и крупных банкнот
нет наготове.
будешь так её утешать
сказкой про ящериц и лягушат,
а заснёшь, и она сойдёт
где-то в Панкове.

Константин Сергеевич вызвался провожать их до гостиницы, но, кажется, нарочно пошёл долгим непрямым путём, не желая прекращать интересную беседу. Он и Фидрих Юлиевич немного отстали, увлечённо жестикулируя под фонарём, а Марта Людвиговна, обогнав их, дошла до тесной круглой площади, присела немного отдохнуть и только потом подошла к вывеске, чтобы прочесть на ней: «Прагерплац».

ДОНЕСЕНИЕ-12 (отрывок)

Я – невыполнимое желание дотянуть до воплощения замысел, – роман ли, чтихотворение – всё одно.
Тут либо пан, либо кафтана лохмотья на босу грудь.
Через опилки водорослей дно
Едва сквозит, и надо отделять суть
Вещи от тягучей сукровицы обстоятельств,
Опутывая паутиной внимания клубок.
Не отвлекаясь на замечания: эй приятель,
С твоей неуклюжестью, я не стал бы так легкомысленно подставлять бок.

ДОНЕСЕНИЕ-13 (о пропущенной главе)

Я – неизвестно что, пишущее невесть о чём,
Думающее невесть чем, но с известной грацией.
Поэтому именно мне пришлось (как выяснится потом)
Писать ДОНЕСЕНИЕ о несуществующей главе номер 13.
Выщербленная из ровного частокола глав,
Эта – гибрид суеверия и таланта, –
Есть, в каком-то отношении, автоклав,
Где вызревают до поры альтернативные варианты.
Вот и всё, в общем-то, sapientisat.
Хочу только поделиться напоследок
Чем-то, что и само не знаю как описать,
Хотя феномен сей, по-моему, не так уж редок.

—
Это граничное запутанное ощущение,
Вроде ожидания зуда подкожного,
Или предчувствия появления предвкушения
Невозможного, невозможного, невозможного.

14.

Среди ночи консул проснулся от ясной и неприятной мысли, которая, впрочем, немедленно улетучилась при пробуждении. Пришлось какое-то время лежать с открытыми глазами, высматривая мысль где-то под самым потолком.Он лежал, размышляя о том, что таких неприятных пробуждений ему не припомнить с ноября 1995, хотя потолки тогда были пониже и вокруг люстры, кружа голову всем пяти её погашенным рожкам, сновал пятилапый вентилятор. Наконец, он поднялся, сел к столу и снял телефонную трубку. Было начало пятого утра.

Через полчаса владелец фотоателье, расположенного на пересечении улиц Августы-Виктории и Гогенцоллерндамм, надев фланелевое клетчатое пальто поверх летней шёлковой пижамы, уже спускался в сопровождении двух молчаливых крепких мужчин к себе в лавочку. Было светло и по-летнему душновато, хотя оставался в теле лёгкий ночной озноб, особенно усилившийся при взгляде на крохотные переговорные устройства, вживлённые ранним гостям герра Апфельбаума в левую часть лица – между ухом и ноздрёй.

– Фотографировали вы вчера вот эту фрау? – спросил один из мужчин, как только герр Апфельбаум запер двери изнутри и сел. Небольшая фотография, как для документов. Правда, в Германии на паспорта идут фотографии побольше. Наверное, эта – для абонемента в бассейн или в спортзал? Герр Апфельбоаум заметил, что фрау на карточке выглядит вспотевшей.
– Нет. Эту фрау я ни вчера, ни в другие дни не имел чести фотографировать. – Апфельбаум был очень недоволен обстоятельствами своего раннего пробуждения. Таких неприятных пробуждений герр Апфельбаум не помнил с июня 1967 года. Особенно смущала господина Апфельбаума неожиданная симпатия к разбудившим его в этот раз людям, объяснения которой он не находил, ощущая её тем не менее всё явственней.

– Во сколько вы заперли вчера ателье? – спросил один из них. Волосы его были гладко зачёсаны назад и собраны в тугой недлинный хвост.

– Ровно в час дня, как всегда по четвергам. – ответил герр Апфельбаум и хотел было добавить, что после обеда в четверг он обычно ходит смотреть картины старых мастеров в Художественной галерее недалеко от Потсдамерплац, потому что фотография фотографией, но на полотнах…

В щеке одного из гостей герра Апфельбаума забулькало. Прикрыв её рукой, как при зубной боли, гость распрямился и отошёл к двери. Затем, уловив какой-то знак, поднялся второй. Они проводили герра Апфельбаума домой и тотчас растворились – то ли прошли сквозь стену подъезда, то ли провалились вниз, в котельную. Сколько ни смотрел герр Апфельбаум в широкие двустворчатые окна, никакого автомобиля, отъезжающего от дома, он не приметил.

В этот день ещё некоторое количество людей было разбужено раньше обычного. И каждый из них вспоминал, кто 1968, кто 1973, а кто и 1991. Несколько самолётов внепланово стартовали с маленьких военных аэродромов крохотной страны по ту сторону Средиземного моря.

Людвиг Юлиевич встал, чтобы прикрыть окно, из которого под утро стало нестерпимо дуть. Марта Марковна, не просыпаясь, перевернулась на другой бок. Шац выехал из Гамбурга шестичасовым скорым поездом, занял место у окна, разложил перед собой газету, устроил бумажный стаканчик с кофе в предназначенной для этого ячейке, подумал, что так рано выезжать из дому ему не случалось с конца прошлого века, заметил краем глаза, как сидящая рядом пожилая дама щурится в его газету, и улыбнулся ей на всякий случай. Газета была на иврите.

ДОНЕСЕНИЕ-14

Ципралекс – Клонаксу
Срочно, секретно, тревожно, торопливо

Почему обставляете молчанием когда нельзя фигуру достойную замечания туза ферзя

Почему настойчиво купируя повествования пунктир ваши сообщения игнорируют то как лирический дезертир

Разлагает свои сомнения в телефонные адреса расщепляет жажду мления на электрические голоса

Из которых как пена из веретена у читателя на глазах сгущается человеческая пелена сублимирующая необжитый страх

Надевает шляпу с бубенчиками отвечает обещанием приходить бело-розовыми веничками и венчиками открывает требующее сокрыть

Продолжает юродствовать на публику но не знает куда девать то сгущение в центре бублика неуютное как кровать

Чьё отсутствие ощущается в каждой строчке дыхательного пути по которому перемещаются мать с отцом двух детей (пяти?)

Что он призрак или метафора им играют или он сам оформляется словно амфора форма вдетая в телеса

Для чего он какого лешего что вы думаете себе там не сознается гад хоть режь его хоть поддакивай поездам

15.

Машины изредка взрыкивали друг на друга, как равнодушные собаки. Справа вырулил белый Ситроен и попытался пристроиться в ждущую левого поворота очередь. Водитель смотрел через плечо прямо в глаза Людвигу Юлиевичу. Когда светофор переключился, Юлий Людвигович сделал нетерпеливый жест правой рукой: тыльной стороной ладони от себя, как бы подталкивая Ситроен вперёд, в колонну. Марта Марковна отвернулась и стала с удивлением рассматривать едущих в правом ряду. «Подходят ли владельцы к своим автомобилям, как собаки хозяевам?» – подумала она и сразу же представила игру «Происшествие на дороге», в которой надо угадать, кто выскочил из какого автомобиля. «Водитель должен крепиться к автомобилю единственно верным способом», – стала рассуждать про себя Марта Людвиговна и только недовольно поморщилась, когда в её мысли ворвался неприятный визг, машину больно ударило спереди, а потом очень неприятно – сзади. Всё встало, вокруг забегали и заговорили. Фридрих Людвигович посидел немного, положив руки на руль, потом выключил на всякий случай мотор и тоже вышел из машины. Марта Людвиговна брезгливо оглядела свалку и свару, разрастающуюся на перекрёстке и уже просочившуюся в три расходящиеся от него улицы, извлекла из багажника маленький киплинговский чемодан на колёсиках, по размеру подходивший в ручную кладь, но по весу бывавший обычно сосланным в багажное отделение, и неспеша пошла в сторону дома: они не доехали до него каких-то пятьдесят метров.
У самого подъезда она всё-таки подумала почти вслух то, что отгоняла от себя всю дорогу, с самого того момента, когда протянула пограничнику подозрительную хлипкую бумажку, выданную консулом вместо пропавшего увесистого документа в синих корочках.
«Всё-таки он не приехал».
Освещённый изнутри прозрачный подъезд мог бы напомнить ей аэропорт, если бы не двое соседей, куривших у самого лифта.

ДОНЕСЕНИЕ-15
Сообщение из обсерватории слов №***

Одни сквозь пальцы смотрят как на морок,
Другие покупают сладкий твóрог.
Одних судьба пускает за порог,
Другим кладёт под простыни творóг.
Кому-то лжёт услужливая память,
Кому-то просто будущее спамит.
Ну как узнать, плебей ты или знать,
Коль отрядился узус тропом мять.

Ответа не бывает (опечатка?).
Край шарфа опадает на брусчатку,
Летит повествование к концу,
Пролётка притыкается к крыльцу.
Развязка дышит тёплым сзади в шею,
Ты сам ещё бормочешь “я не смею”,
Но дверь уже уверенной рукой
Плотнее закрываешь. Всё. Покой.

Круг пройден, сoda, с головы до пят.
Герои спят и знают, что не спят.
Им снится город, пляшущий в ночи,
Ичепухав оковаху печИ

КОМНАТА НА МЕЩАНСКОЙ

1. В ЛОДКЕ

лопаток весла
бороздящий лед огонь
пожалуйста табань табань табань

льняные льдины без морщин и складок
соскальзывают чресла
сладок сладок сладок
коричнев сумрак комнаты ночной
как совы страшные следят из темных сумок

как будто бы родители со мной
у той стены – спят – руку протяни:
за шторой лодка прячется в тени,
рубашки первой узел послюни тесемок
зубами погрызи
еще чуть-чуть – отвяжется она сама собой

2. ЭКСПЕДИЦИЯ

черные слитки воды в воде
видишь в своей ледовитой постели просто не знаешь где
как глубоко
– Я «Магеллан» – не дошел до цели
– Я «Магадан» – остается в щели
вьется воды год или два
на волосок
только не знаешь где

ИЮНЬ

Легко забываешь, насколько же
севернее и белей ночи
румяней на свете закат
горячéй
речь дождя по листве
как неумеренно сладко цветенье
и как неизменны
                    бессмысленно широки
проспекты времён
                                Империи
за третьим кольцом
печальны пусты

как спится в июне
на дне
на сухом и широком пыльном донышке
Третьего Рима
в запылённом сосуде
с узким горлом
царапины веток потёки и блики
высохших

как на рассвете
      спадает
судьбы
одеяло
его тополиное
его нетяжелое иго

ИЮЛЬ

Спросишь мороженого — давай
паспорт.
Спросишь дорогу — почему
тебя не было кто
тебя знает.
Повсюду на всех перекрёстках,
у груды камней хо ши мину
— разбился флакон разлился
липовый липкий,
блаженный,
как память, чрезмерный.
Милые же мои
друзья
ходят, пошатываясь,
легки и бесплотны.

Вытек с балкона на Ленинских, на Воробьёвых,
над предгрозовою Москвой
над набухшим большим воробьём,
где знакомые травы
вдоль тропок собачьих овражков глядят, как чужие,
колеблемы ветром закона.

Ди, камыль и колюка легки и бессольны —
близнецы-тростники мои,
кувиклы в метро и поврозь.

КАУЧУК

Воротишься ну что ж воротишься
вверх — не держась а разве что касаясь
перил
резиновых
знакомого тепла —
плыть
наверх
на свет
шахтёр

О летний
весёлый пыльный запах
распальцовка
полузнакомых улиц за кольцом

Искать:
вот-вот
за этим вот углом
за этой стройкой
двором
площадкой
за бессмертной тенью
ларька
оседлой стайкой
голубиной

*

сбрасывать внутренний голос

[ ] эхо

чёрный цветок взойдёт
красный цветок взойдёт

мёртвый

 

*

ветер
отслоившиеся голоса

и понеслось

*

стихотворение построенное на я-речи
теряет дифтонг
а речь
речь

 

*

фитиль по ту сторону голоса

молчи осторожнее

молчи

 

*

восстание графических редакторов

brushes 3D-модели маски пикетируют

«нет эксплуатации рабства»
«нет идеальным формам»
«прекратите пытать невиновных»
«фотошоп – не газовая камера»

[эфемерность расслаивается]

рука редактирует себя

 
*

О.Д.

дождь пошёл

строчит какой-то Хью

кабельное отключили за неуплату

фейк

смотреть-то можно и по телеку

он что забыл о докторе хаусе
напоить его таблетками остроумия
накормить порцией цинизма

что ты делаешь в моём чате
что ты делаешь у себя дома
откуда взялся
несчастный

 

*
ухожу в текст на сутки

беру съестные запасы
карандаши ластики латы

рассылаю телеграммы близким

не переживайте

ждут там меня 3D очки музейные экспонаты
ветер драконы демоны рептилоиды

но обещаю
вернусь живым и здоровым

ваш друг и родственник Толя тчк

 

*

автоматические объятия
библиотеки взглядов
не подключены

возвращайся к механике

ключ поворачивает
книга читает                          себя
окно высматривает

загляни позже

бродить в картотеке улиц
между оживлённой
сумской и пушкинской

словно ноги ведёт
только
имя

[ ] впервые по земле хожу
*

разве компьютеры не влюбляются
передавая друг другу сигналы

как изменяются расширение монитора
частота мерцания курсора
звучание микрофона

о чем они думают когда мы засыпаем

как зовут тот ноут цвета металлик

встретимся ли мы ещё раз

с какой начинкой она готовит видеокарту

что дарит на память при выходе из системы

 

*

хорошо ли ухаживаешь за машиной

поливаешь вазоны инновационных

технологий удобряешь семена их амбиций

никого не волнует. любопытнее

правда ли что юные машины женятся

а) на простых смертных →

и умирают

б) на себе подобных →

рожают планшеты смартфоны проекции

как различить пол мужчины и женщины

цвет кожи потомства apple и asus

на каком языке говорит android

на каком языке говорит ios

на каком языке говорит машина

скомпилированная в тебе

 

*

1

голос занесло снегом

ветер обдувает провод
20 м/с

проверяем авторизацию

попробуйте заговорить позже

 

2

кристаллы молчания вырастают
в потоке воздушных масс обдуваемый
провод затвердевает ломается

инсталляции не будет

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ПОЭМА-СКАЗКА

1                  Держава соседняя, но путь нелегок,
                    А принцесса – как этот локоть:
                    Хоть и близок, а не укусишь –
                    Как ни тщись, подвернется кукиш.

5                  Добрались в безвёсельной лодке
                    И в троллейбусной остановке,
                    Что скользила гробом хрустальным
                    По канату над пропастями.

9                  Ни салютом, ни ланью на вертеле
                    В стольном граде нас не приветили
                    И неделю в скверной гостинице
                    Продержали, будто в чистилище.

13                Просидев без дела неделю,
                    Даже город не оглядели мы
                    Из-за их туманов, репьями
                    Сплошь облепленных, будто яки.

17                Наконец, не взяв нас измором,
                    Дали в поводыри лабрадора;
                    Мы цеплялись за его ошейник,
                    А за нас цеплялся репейник.

21                По-над ямою оркестровой
                    Шли и вышли прямо к престолу,
                    По желанию короля их
                    Пододвинутому к роялю.

25                Лабрадор прикинулся мантией,
                    Да такою, что нет косматей,
                    А на ней давай куролесить
                    Промысловый зверь королевский.

29                Государь при нас же и мылся,
                    Белый пар стоял коромыслом
                    И на пышной свадебной пене
                    Кое-где виднелся репейник.

33                Вот повесил, вытерев лысину,
                    Полотенце на коромысло
                    И пропел из-за полотенца:
                    – Господа, мое вам почтеньице!

37                Видел список ваших подарков,
                    Он меня изрядно порадовал;
                    Список наших – там на рояле.
                    С дураком как раз наваляли.

41                Знаю я, зачем вы пожаловали
                    К королю соседней державы,
                    Чья наследница непросватанная
                    Уж выходит из пубертата.

45                Вы сравнили риски и выгоды,
                    Изучили входы и выходы,
                    Ни одна собака цепная
                    Не забыта в вашем сценарии.

49                Представляли себе невесту вы
                    Как бы тюлевой занавеской
                    У отца смертельно больного
                    Или каверзного да блажного.

53                Тот больной за-ради лекарства бы
                    Отдал дочь, а с ней и полцарства,
                    А блажной варьянт государя
                    Расставлял ловушки-заданья:

57                Выполняете – дочку увозите,
                    Ну а нет, так ноги уносите,
                    Чтоб не грызть гранит сопромата вам
                    В стенах нашего каземата

61                Или чтоб на манер дурака моего
                    Вам не делать шпагат руками
                    (Если вам голова мешает –
                    Заменю на воздушный шарик).

65                Господа, боюсь я, вы сдрейфили:
                    Не унять вам сердечного тремоло,
                    И снаряд отнялся мясистый,
                    Говоря языком клинициста.

69                Страх, однако ж, безоснователен:
                    Дочь мою вы сватать не сватали,
                    От меня же так мало зависит,
                    Что польщен я вашим визитом.

73                Дело не в моем слабоумии,
                    Не в злокозненном полнолунии,
                    Не в узурпации, не в конституции
                    И не в бархатной революции –

77                Дело в том, господа нездешние,
                    Что и вы со своими надеждами,
                    И вот я со своим инцестом (да-да!)
                    Только снимся нашей принцессе.

81                Как у нас говорят, нивроку:
                    Двадцать лет или что-то около
                    Спит родная сном непробудным,
                    Будто мчит снежком первопутным.

85                Это просроченная история,
                    На кофейной гуще настоенная,
                    Но – с прозрачным реальным слоем:
                    Девочке что-то не то вкололи

89                Или даже – пускай мой домысел
                    Подменяет умыслом промысел –
                    Так и вкалывают ежедневно
                    Или капают внутривенно.

93                Что, однако ж, непостижимо
                    В так сказать постельном режиме ее –
                    Это то, что ее режиму
                    Всё покорствует без нажиму:

97                Вся держава, люди и твари,
                    На цепи и на сеновале,
                    И в норе, и в пижаме на вырост –
                    Летаргическим сном забылись.

101              Сном забылись мы коллективным,
                    Согласованным и тактильным,
                    Но безвольным и апатичным,
                    Мастер-сна принцессы за вычетом.

105              В мастер-сне, что снится принцессе,
                    Запускаются все процессы,
                    Все развязываются нити,
                    Сразу видно – спит не любитель.

109              Там загадываются желания,
                    Там включается зажигание,
                    Там расстраиваются браки
                    И засвечиваются кадры.

113              От убогого до полубога
                    Доченьке не слабо любого
                    Раздавить в бездушной массовке,
                    Растворить в желудочном соке.

117              Впрочем, этакого не бывает,
                    И народу всё прибывает,
                    Ибо – спящие сраму не имут –
                    Сон принцессы странноприимен,
                    

121              Равносторонен, равноуголен,
                    Несть ни убогого, ни полубога в нем,
                    Время не меряно и не мелено,
                    Расстояния эфемерны.

125              Но есть навязчивые мотивы,
                    Вроде искривления перспективы
                    Или чиновников в одних кальсонах,
                    Плюс тут все страдают бессонницей.

129              Есть странности в речи и лексиконе;
                    Например, у нас говорят верескόвый,
                    А еще всегда говорят скопытился –
                    Умерли, умерла, но – скопытился.

133              Нет, не отнято и не пропито
                    Содержимое нашего опыта,
                    Но мы обмениваемся вирусами –
                    Гиперпамять имеет минусы,

137              И этот – не самый длинный, право.
                    Но зато субъект восстает из праха,
                    Перетекает из соты в соту,
                    Сам себя причисляет к сонму

141              И не тревожится об отключении
                    Системы жизнеобеспечения,
                    То бишь тела, что в мертвой позе
                    Вековало в анабиозе.

145              Да и негоже спустя столетья
                    Пробудиться при ярком свете
                    Как бы в парке аттракционов
                    Средь диковин коллекционных

149              И каких-то заспанных ряженых,
                    Незавитых, ненапомаженных,
                    Чтоб они беззубо зевали
                    Да свои же зубы жевали!

153              Ну а впрочем, о мире тварном,
                    Протяженном, календарном
                    Наши сведения сбивчивы,
                    Обрывочны и расплывчаты.

157              Говорят, мое королевство,
                    Обнесенное строгим лесом,
                    Всех подряд, кто в него заглядывает,
                    В сон утягивает, как заглатывает.

161              Забредет ли зверь к нам мигрирующий,
                    Соглядатай ли, мимикрирующий
                    Под паломника иль коробейника, –
                    Тут как тут патрули репейника,

165              Всех сворачивают калачиком
                    И суют в глубокую спячку.
                    Если чуточку зазевался,
                    То считай натурализовался –
                    

169              С новой внешностью, новым голосом,
                    Без учета пола и возраста,
                    И сословия, и наречия,
                    И уродства или увечья, –

173              Ведь невеста наша завидная
                    Наяву приезжих не видела,
                    Вот и вынуждена их, непрошеных,
                    Оборачивать в тени прошлого,

177              Что подбрасывает ей тысячами
                    Ее память криптографическая
                    И в обноски любимых кукол,
                    Как подкидышей, нежно кутает.

181              Этот, скажем, сошел с картины,
                    Что висела в южной гостиной,
                    Но серьга досталась от мавра
                    Из ее ночного кошмара

185              (Получается сон в квадрате),
                    А вот этот – вылитый братец,
                    Что скопытился в юном возрасте
                    От какой-то импортной хворости.

189              У придворного гипнотизера
                    Есть сомнительная гипотеза,
                    Что достаточно резиденту
                    Опровергнуть свою легенду, –

193              Это было бы катастрофой, –
                    Отодвиньтесь-ка от оркестровой! –
                    Вспомнить имя свое и отчество –
                    И проснется ее высочество.

197              А теперь – по глотку ристретто
                    И ступайте, она вас требует.
                    Галереями летаргии
                    Проведет лабрадор Вергилий.

                    11–21 декабря 2017