(XII-XIII вв.)

У евреев средневековой Германии существовали развитые представления о различных демонах и в том числе вампирах. Джошуа Трахтенберг, автор классического труда Jewish Magic and Superstition: A Study in Folk Religion («Еврейская магия и суеверия: Иследование народной религии», Нью-Йорк, 1939), считает ряд этих демонов порождениями собственно европейского сознания, которые прочно овладели еврейским воображением. «К одинадцатому и двенадцатому векам некоторые из них стали уже частью еврейской демонологии» – пишет он. С XIII в. для описания подобных демонических существ в еврейских источниках все чаще использовались французские, немецкие и латинские имена и термины, которые нередко передавались на древнееврейском самыми причудливыми способами. Европейские демонические существа «настолько глубоко проникли в еврейский фольклор, что некоторые авторы отождествляли их с исходными демонами, чьи души были созданы в канун субботы и по причине недостатка времени остались бестелесными», указывает Трахтенберг. В Sefer Hasidim («Книге благочестивых»), составленной в Германии в XII-XIII вв. несколькими поколениями раввинов, прежде всего р. Иегудой Регенсбургским (Иегуда Благочестивый, 1150?-1217) – одним из духовных наставников религиозно-мистического движения Hasidei Ashkenaz – содержатся три рассказа о вампирах, которые приводятся ниже (перевод выполнен по изданию И. Вистенецкого, Берлин, 1891). Четвертый текст заимствован из оксфордского манускрипта 1567, 41b (по мнению известного исследователя еврейской мистики Й. Дана, в нем, в основном, содержатся сочинения р. Иегуды Благочестивого), и дается по английскому переводу р. Эли Д. Кларка.

1465. Есть женщины, именуемые Стирейш, также Марш и Вольф¹. Они были созданы в сумерках² и способны потому свершать нечто и изменять свой облик. Одна женщина была Стрия³, и была она очень больна. Ночью с нею оставались две женщины, одна спала, а другая бодрствовала. И больная та встала перед нею и распустила волосы и хотела взлететь, и высосать желала кровь спящей. И та, что бодрствовала, закричала и разбудила подругу, и схватили они больную Стрию, после чего та заснула. Если бы смогла она причинить вред и умертвить другую женщину, то Стрия бы жила. Но поскольку не сумела она нанести вред другой, умерла Стрия, так как надобно той, что происходит от крови⁴, глотать кровь из плоти. Так же Вервольф. И поскольку Маре и Стрие надобно распустить волосы, прежде чем взлететь, следует заставить ее поклясться, что придет с распущенными волосами⁵ и не сможет выйти без позволения. И ежели кто ударит вредительницу или увидит ее, не сможет она жить, если только не поест хлеба и соли того, кто ее ударил. Если же причинила она вред, то тот, кому был вред нанесен, должен поесть ее хлеба и соли, и тогда душа вернется в первоначальное состояние.

1466. Была одна женщина, каковую подозревали в том, что она Стрия. И она причиняла вред, и одному еврею явилась в образе кошки, и еврей тот ударил ее. На следующий день она попросила еврея, чтобы тот дал ей хлеба и соли. И хотел он ей дать, но один старик сказал ему: «Не буди правдив вельми» (Еккл. 7:16)⁶. Когда имеется долг перед другими, не должен человек выказывать свою праведность – ибо, если будет она жить, станет вредить людям. Тем Святой, да будет Он благословен, создал для тебя пример, как Амалика для Саула, которого наказал за то, что оставил его жить⁷.

1467. Одна женщина была Стрия, но позволяла тому, кому чинила вред, брать от ее хлеба и соли, и в таковом случае следует проявить к ней милосердие.

MS Oxford 1567, 41b.

Знай также, что была однажды ведьма, Стрия, которую поймал один человек. И сказал ей: «Не пытайся из моей хватки, ибо ты причинила в мире множество смертей. Что сделать мне с тобой, чтобы после смерти ты не пожирала ?» И сказала ему, если увидишь в могиле с раскрытым ртом, не найти снадобья, ибо дух ее будет причинять вред живым. И нет иного средства, кроме как вогнать кол ей в рот и в землю. Тогда не станет она более чинить вред. И по этой причине, надобно наполнить ее рот камнями.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. В оригинале, соответственно, שטיריי»ש, מר»ש и וול»ף.
2. Ивр. ben ha-shmashot, т.е. в канун первой субботы Творения.
3. שטריי»א – от древнегреч. «стрикс» (сова), породившего в языках народов Европы различные обозначения кровососущих существ, суккубов, ведьм (striga, strix, strega, strigoaică, strigoi и т.п.). В переводах здесь часто используется estrie.
4. В тексте ba min ha-dam, букв. «происходящая из (от) крови».
5. В оригинале везде niputz saar, букв. «разворошенные, взъерошенные волосы».
6. Неточный церковнославянский и синодальный («не будь слишком строг») переводы. В исходном тексте al-tihie tsadik harbeh, «не будь чересчур праведен».
7. Имеется в виду библейский народ Амалика (Амалека) и повествование о царе Сауле, который нарушил волю Бога и после победы над амалекитянами пощадил их царя Агага «и лучших из овец и волов и откормленных ягнят», за что был лишен царства (1 Цар. 15:2-23).

Перевод и примечания: СЕРГЕЙ ШАРГОРОДСКИЙ

—

(деталь старого неподвижного телефона; подвешена на проводе, который до этого использовался в других устройствах (аппаратах))

*
приходили прямо на дом, красивые, с голосами
их можно было поменять, этосамое, в любой момент
называлось «каналы», а красивых называли звёздами
потому что от них не пахло, ничем земным

за каналы нужно было расплачиваться, раз в месяц
глядя на звёзды, ели, пили и беседовали за жизнь
был специальный прибор, чтобы менять каналы силой мысли
этот прибор всегда был в руках у отца, или где-то под ним

(появление сборщицы денег в дверях называлось «форматом», или «формат пришёл», или реже «кабельное пришло»; количество и стоимость «каналов» менялись, пока государство не взялось субсидировать потребности в «звёздах»; тогда каналов стало видимо-невидимо, и платить нужно было только за «невидимую составляющую»)








*
друга себе такого
(восьмимиллиметрового)

или (опять) волна?
(всей душонкой)







(т.н. дикий виноград, Parthenocissus quinquefolia, в конце июля; узнаваем только на 2 из 36 плёночных фотографий)

*
запомнила, что мстят (мстят!)
запомнила, что театр, не запомнила

как я тебя любил, трахомудия
как ты меня довела, до последнего

как сделать, чтобы жизнь продолжалась?
как сделать, чтобы сегодня одно, завтра совсем другое?

другим почерком («простым» карандашом), на другой стороне:
подожди, всему своё время
в твоей жизни скоро появится удивительный предмет







*
да да да (кукла)

сейчас она отрывает ногу
(не ценит родительский труд)
завтра она оторвёт руку
(и посуду помоет послезавтра)

да да да (кукла)
да да да







(Чайнатаун возникнет на пересечении Металлургов и Шевченко; бамия будет выращиваться на огородах наравне с кабачками; дочь мэра выйдет замуж за бизнесмена из Шанхая, и их дочь станет известной на весь город чемпионкой-лучницей)

*
синяки под глазами в ясный ветреный день
называются «берроузовы конструкции»
— почему «берроузовы»? почему «конструкции»?

синяки под глазами в ясный ветреный день
называются «общая неопределённость»







(неисправности старой техники порождали культ, и красота приправленная стохастикой часто ценилась знатоками больше, чем продуманные от и до венивидивицы)







(оградительная сетка; использовалась довольно редко; в частных садах отдавали предпочтение кирпичным заборам с отверстиями на уровне щиколоток, якобы для воздушных потоков)

*
чтобы стать судьбой, твоей или Л.
нужно стать судьбой Р. или Л., у которой А.

от первого куплета оставлю «слушаю твоё»
от второго куплета оставлю «сразу не пойму»
от припева ничего не оставлю, всё заслонив необычной немотой







(неприхотливые цветы вроде цинний оказались обречены; к концу десятилетия только организации radical gardeners готовы были серьёзно интересоваться этими растениями; есть причины полагать, что циннии могли бы вернуться
на клумбы садоводов, если бы стали менее прихотливыми, например, обнаружили склонность к каким-нибудь грибковым заболеваниям или подверглись атаке заносных насекомых)

*
бульвар (по-французски!) имени 19-го партсъезда
2-й этаж уже что-то значил
в летнем кинотеатре было на что посмотреть

дети из коммунальных квартир, что вы?
разве нам тесно, когда мы близко?
счастья желаю огромного
как говорится
было паркетом станет линолеумом







*
почему я не написала адрес, или о чём это я?

всё меняется, а я никуда не уеду
все грампластинки продам за торт в 95-м
возмутителей спокойствия станет больше
твоя Наталья родит троих, все с будущим

(почтовый индекс нужно было писать цифрами особых форм, соединяя
точки в нижнем левом углу конверта; результат был похож на цифры в электронных часах; чем чётче сформулирована мысль, тем быстрее она будет считана любящими чёткость в формулировках)

*
— вот мне интересно, прочитаю я когда-нибудь «Войну и мир», 3-й 4-й тома?
— нет, не прочитаешь, и вообще ты будешь говно, а не человек

(Всё?)







*
в читальных залах можно было почитать центральные журналы
правда слово «сутра» уточнить было сложно
всё играло по струнам (и так сказать, пело)

шо там было того А.Гинзберга
от которого теперь тем более
ходит есть один больной на голову
мне бы его идеалы на его доходы







(крайне нетипичное зрелище для неба тех лет; впрочем, слова «сутра» и «А.Гинзберг» могли бы озадачить считай любую школьную учительницу; а употребление выражения «больной на голову» уверило бы их, что проявлять какой-либо интерес к словам «сутра» и «А.Гинзберг» в данном контексте
не стоит)

*
сигареты будут длинные и нежные
койки – двухэтажные, уютные
т.е. трёхэтажные и четырёхэтажные

храбрецы в шинелях фин-дэ-сёкль
юноши звенящие не вспомнить
двухкассетник очереди двухкассетник

разве это тело, если я не знаю это тело?
нет ещё таких наркотиков, как мы храбримся
разве это пряники? разве это кубики?
почему никто не скажет как смешно?







(в каждом городе существовала легенда о памятнике вождю или герою, который ненароком указывал рукой на здание исправительной колонии или на что-нибудь подобное; сначала исчезало название памятника, и только потом рука начинала указывать лишь бы куда)

*
не говори «черешня», говори «балгароны»
без пейджера щас нельзя, по-любому нельзя
или ты не знаешь, шо есть пейджер?
или ты не знаешь, шо есть балгароны?

где он учится, в каком медучилище?
мне не для кроссворда, мне вот так надо
у него фотографии мои, не для маленьких
о чём я думал? ни о чём не думал







(кажется, по утрам никто никогда газет не читал – это занятие либо ассоциировалось с нелепой жизнью существа-рантье (откуда было знать, что в постколониальном мире – каждый немного рантье), либо с удачным выходом на пенсию (что также случалось не часто))







*
мама обещала что тётя расскажет про Каспийское море
я же вела себя хорошо ела печень

ничего не могу с собой поделать
как только аэробус взлетает
сразу отключаюсь от всего
и живу словно бы во сне







*
этот рахат-лукум ты будешь вспоминать вечно
и эту парварду, и эти полосатые семечки

ты будешь объяснять она была белая
он был воздушный вам не понять мне вспоминать

никто никогда не дослушает до конца
не будет такого неподдельного интереса
и такой тишины, чтобы выговориться как следует

кто воздушный почему белая?
какое было послевкусие
вечности когда жуёшь её как обещание
и не можешь проглотить как обиду?







*
не верь шахматистам (никакой логики)
не верь прочитавшим за ночь (никакой-никакой)

я же не кругами ходил (как смеются)
ты же не кругами ходил (как стыдятся)

ничего не останется, айланты растут быстро
строительного мусора всегда много, для любопытных

появятся специальные выдуманные места
и утолить любопытство будет проще чем его разжечь
весь воздух наполнится криками неслышащих

(на всякий случай в биографии должно было быть чисто; в первую очередь обращали внимание на эту биографическую чистоту, которая, конечно же, могла бы оправдать любые политические убеждения; человек пишущий не может быть чище чернил, и поэтому очень долго и с опаской ждали каких-то особенных чисток, которые могли быть проведены теми, кто по работе стоит выше всяких чистот; получилось же так, что бóльшая часть компромата девальвировалась, не столько из-за расшатавшихся моральных устоев, сколько из-за новых объектов повышенного общественного интереса)

*
мы не можем себе позволить засахаренное убийство
(ещё один раз, и я вернусь, детьми клянусь)

мы не можем себе позволить сюр
даже в самом буржуазном сне (я вернусь)







*
как мне объяснить что такое начальная военная подготовка (НВП)?
нет такого доходчивого сравнения, нет ни верёвки, ни сушек

слова остались прежними, да и вокруг слов крутятся всё те же,
но как мне объяснить, если я хочу объяснить? вопрос, и тот невозможен

кто поймёт, почему я не присутствовал, и если присутствовал, то зачем?
кто поймёт, почему я не повторил сказанное шёпотом громче, ещё громче?

что меня останавливало? что-то, что и сейчас не пускает? или
времена другие, опять непонятные – непонятные опять?

если отбросить необходимость объяснений – осенью выпадет снег?
если успеть, раскричаться от шёпота – ахнет в слезах военрук?

или не пачкать чернилами хлеб, что замешан на слизи и крови?
или вскочить среди ночи и съесть документ, и заснуть от испуга?

(?агупси то ьтунсаз и ,тнемукод ьтсеъс и ичон идерс ьтичоксв или
?иворк и изилс ан нашемаз отч ,белх ималинреч ьтакчап ен или)







(этот телефон был использован в съёмках экспериментального фильма, где он символизировал невозможность успешной коммуникации между героями; новые проводники информации гарантировали бóльшую вероятность промельков понимания, но ценой этих часто едва переживаемых промельков оказывались всё более сложные и всё более неуловимые правила поведения)

*
что мне стоит выстроить
сложившееся так?

кто слышит мяч кто ночь
(во сне – другие мышцы
ходят между строек)

она присела, думая что вертолёт
и превратилась в куст калины бульдонеж
такая вот судьба её завивки
и даже телефон стал частью
неожиданного превращения







*
было бы остановить
страх перед камерой
что не достанется
выплывет как промотать
                остановись у окна
                здесь сильнее всего
                не видно и не смотрел бы

все пауки в туалете
тарантулы и каракурты
каждый чиновник знает
                близится аттестация
                óкна от страха óкна
                в каждом дворе каждого







(ствол сухой мальвы)

*
стихотворение называлось «газ»
почему уезжал раз в год
на прощание надо было обнять

если нитки – никогда не дослушаешь
эти палки и ветки – останешься
без третьего глаза, без книги на лето

и собаку привяжешь к себе
и виноградную лозу потащишь
за собой, сначала в гору, потом вниз







*
не дотянешься до снега – там
что-то такое чего не поймёшь
ни двумя словами ни ни одним
недотяжное запереснежное

спичку вытащить воткнул в почву
здесь машина станет ежом, косулей
запрещаю тебе узнавать красное
через белое через (любое) противопоставление

проваливаюсь в яму бывших траншей
и надо мной боярышник весь дырявый по листьям
значит мы навсегда тут с боярышником
что в уме представлю с тем и выкручусь

2006-2012

ИЗ КНИГИ «УЛИЦА САПОЖНИКОВ» (1932)

…Воровато оглянувшись, Ирмэ достал из-за пазухи окурок махорочной цыгарки, вынул из кармана спички и закурил.
«Погодите! – сердито думал он, пуская кольцами дым. – Погодите вы!»
Неподалеку, на самом солнцепеке, свернувшись комком, лежал Халабес, знаменитый на всю улицу кот, облезлый, дряхлый зверь, весь в плешинах, в кровоподтеках. Положив на лапы голову, Халабес спал.
Ирмэ сложил пальцы щепотью и стал зазывать кота сладким мурлыкающим голосом:
– К’тик! к’тик! к’тик!
Халабес открыл глаза, потянулся, зевнул и не спеша подошел к Ирмэ. Ирмэ быстро, не теряя времени, – раз! сунул ему в рот горящий окурок. Кот замотал головой, замяукал.
Ирмэ удивился.
– Что, брат? – сказал он. – Не по нраву? Ну? А то, может, еще? Понравится, может? Попробуем, а?
Но кот улепетывал подальше. Нет. Больше пробовать он не хотел. Спасибо.
– Балда ты, Халабес! – крикнул вслед ему Ирмэ. – Разве так-то закуришь? Балда!
– Ирмэ!
Ирмэ посмотрел и скис. Рядом стояла мать, Зелде. Она была в черном платке, накинутом на плечи, а под платком оттопыривалась корзинка.
– Ирмэ!
Зелде с ужасом глядела на окурок, зажатый у Ирмэ в зубах.
Ирмэ нахмурился. «Готово! – подумал он. – Поднимет теперь визг на все Ряды!»
Но Зелде не кричала. Зелде стояла, смотрела. И вдруг заплакала. Ирмэ чего-то жалко ее стало. Вот она стоит перед ним, высокая, в черном платке, и тихо плачет. Эх, ты! Он сморщился. Он и сам-то готов был заплакать. Но Ирмэ знал: мужчина плакать не может. Никак. Никогда.
Он встал.
– Тихо, Зелде! – грубо сказал он. – Глотку простудишь!
Выплюнул в канаву окурок и важно – руки в карманы, голова вверх – зашагал в хедер.

***

…За хедером был глухой дворик, заросший травой и крапивой. Ирмэ выбрал место в тени, лег, растянулся и уснул.
Заснул Ирмэ и увидал сон. Глупый сон. Будто сидит он, свесив ноги, на плотине, а рядом стоит кот Халабес. Нарядился, чорт: шапка-кубанка, шелковая синяя рубаха, подпоясанная красным кушаком, на ногах – валеные сапоги. Хлыст, щеголь! «Уйди ты, Халабес, – говорит ему Ирмэ. –
От тебя чего-то разит дегтем. Чего-то чихать хочется. Ну!» Но Халабес не слышит. Он чем-то обеспокоен. Он мотает головой. Он фыркает, сопит. И вдруг протягивает лапу и – ну щекотать Ирмэ под мышкой. Ирмэ ерзает на месте, дрыгает ногами, он визжит, он хихикает. «Убирайся ты – хи-хи –
к ляду! – кричит он Халабесу. – Уморишь!» Но Халабес не отстает. Он тормошит Ирмэ за плечо, он говорит, он шепчет что-то: «Текай! – шепчет он зловещим голосом. – Текай, рыжий, покудова цел!» Ирмэ открывает глаза и видит: стоит Зелик, здоровый парень в здоровых сапогах, смазанных дегтем. Он трясет Ирмэ за плечо и зловеще шепчет:
– Текай, рыжий, покудова цел!
Ирмэ вскочил и – вовремя: к нему подкрадывался Щука.
«Во! – подумал Ирмэ. – Влип!»
И тут вспомнил.
– Ой, ребе, – проговорил он, пятясь к забору. – Я и забыл. Батя-то велел сказать: сапоги готовы.
Но ребе уже сцапал Ирмэ за ухо. Он дернул ухо так, что Ирмэ подпрыгнул на поларшина.
– Со скрипом, ребе! Ой! – кричал Ирмэ, чуть не плача от боли. – Батя-то велел сказать: сапоги – ой! – со скрипом!
Ребе вдруг просиял. Со скрипом – это да! Он оскалил большие зубы и стал похож на бородатую лошадь. Ухо-то он все-таки не выпускал. Но и не дергал больше.
– Врешь, мерзавец, – сказал он, скаля зубы.
– Со скрипом, ребе! Чтоб мне на этом месте провалиться, если не со скрипом! Чтоб мне лопнуть, если не со скрипом! – забожился Ирмэ и, так как пальцы ребе ослабели, выдернул ухо.
Ребе перестал улыбаться. Он сердито посмотрел на Ирмэ и сказал:
– Врешь ведь, скотина! – сказал он. – Смотри у меня!

***

«Всхрапнуть бы!» подумал Ирмэ. Он спугнул какого-то дряхлого козла и улегся на его место у дверей лавки. Место было насиженное, теплое. Жестковато. Да не беда – Ирмэ и дома-то спал не на пуховой перине.
И только он улегся, как вдруг неподалеку подле церки увидал человека. Человек этот был огромного роста, черный и бородатый. Не старый, лет так под сорок. На голове – ватный треух, а ноги босые, корявые ноги. Он сидел у церковной ограды и пальцем по земле чертил круг. Начертил, достал палочку с насечками, обмерил, сердито плюнул и, передвинувшись на шаг, начал сначала.
«Чего он?» удивился Ирмэ.
Встал, подошел поближе, присмотрелся. Человек в эту минуту мерил новый круг.
– Ух ты, криво, – просипел он, плюнул и стал засыпать круг травой.
Ирмэ осмелел, – человек-то, видимо, неопасный, – он присел на корточки и посмотрел на круг. Верно, кривой.
– Это что вы делаете? – спросил он.
Человек оглянулся, смерил Ирмэ спокойным глазом и, продолжая засыпать круг травой, лениво сказал:
– Я, Иерихон, – сказал он, – делаю лунные часы.
– А ведь меня звать-то не Иерихон, – сказал Ирмэ.
– А я говорю – Иерихон, – сказал человек.
«Эге, – подумал Ирмэ. – Вот оно что». И сказал:
– А зачем тебе часы?
– А клад найти.
– Какой клад?
– А шесть кадушек золота и шесть полушек серебра, – сказал человек. – И еще другой. Земля – она богатая, всем хватит.
– Да часы-то тебе зачем?
– Время знать. Полночь.
– Плюнь на это дело, – сказал Ирмэ. – Полночь уже прошла.
– А я говорю – не прошла, – сказал человек.
– Ты откудова? – спросил Ирмэ.
– Из Застенок.
– Что-то я тебя не знаю, – сказал Ирмэ. – Ты чей там будешь?
– Папин.
– Чей?
– Папин.
– Да ты, дядя, пьян, – сказал Ирмэ.
Человек укоризненно покачал головой.
– Чего врешь-то? – сказал он. – И во рту не было.
– Во рту-то не было, – сказал Ирмэ, – а в глотку попало.
– А я говорю – не попало, – сказал человек. – На, нюхай.
Широко открыл рот и задышал, как загнанный конь.
– Нюхай! Ирод!
– Чего там – нюхай? – сказал Ирмэ. – Ясно, пьян.
– А я говорю – не пьян.
– Мало ли.
– Нюхай, пес! – крикнул человек.
– Захлопни пещеру, – сказал Ирмэ. – Не стану я нюхать.
– Не станешь?
– Не стану.
Человек вдруг вскочил и, прежде чем Ирмэ успел отскочить, провел бородой по его щеке.
– Отстань! – кникнул Ирмэ и – проснулся.
Козел, которого он недавно спугнул с места, стоял рядом и тыкался бородой ему в лицо.
– У, чорт, напугал как! – сказал Ирмэ и с размаху хватил козла кулаком по носу: тот поспешно отступил.
«Который это час?» подумал Ирмэ.
Не понять было, который час. Все так же светит месяц. Все так же тихо и пусто на базарной площади. У дверей лотков и лавок все так же дремлют козы.
«Пойти домой, что ли? – подумал Ирмэ. – А то вставать рано».
Но тут он услыхал разговор. И разговор занятный. Говорили будто двое. Их не видно было. Должно быть, сидели они где-то за лавкой. И что-то ели, – слышно было, как они чавкают.
– Клад искать надо в самую полночь, – говорил один густым как труба голосом. – Место выбери глухое, так чтоб – ик… ик… Икается чего-то, – сказал он. – С чего бы?
– От брюквы, – сказал другой голос, до того пронзительный, что Ирмэ вздрогнул. – Брюкву – ее есть нельзя. Брюкву – на нее плевать надо.
«Вот дурак», подумал Ирмэ. Он хотел встать, посмотреть, кто там, и вдруг понял. «Гиле», понял он.
– Брось бы брюкву-то трескать, – говорил кто-то пронзительным голосом. – Что в ней проку? Ни на вот.
Ирмэ выглянул и увидел Симона, местечкового водовоза Гиле и Малкиела, бондаря. Они сидели подле «яток» и с хрустом уплетали здоровую брюквину, величиной с горшок.
– Шумят на весь базар, – сказал Ирмэ, подойдя. – А мне тут из-за вас дрянь всякая снилась.

***

…Было тихо. Очень тихо. Где-то близко промычала корова. Ей, верно, приснилось, что утро. Но, выглянув из хлева, она увидела, что час еще ранний – одна луна по небу ходит, а люди и звери спят. Она вернулась в хлев, легла и уснула. Больше ее не слышно было.
«Лишь бы не заснуть», думал Ирмэ.
Он не спал, и глаза у него были открыты. Он ясно видел лунный свет на полу, рогожи, веревки. Не во сне видел – наяву. И наяву же видел старика-богомольца, которого он вчера встретил на дороге. Старик сидел на берегу реки, – а река-то была мелководная, узкая, – «неужто Мерея?» – дивился Ирмэ. Старик закинул в воду удочку, поплавок качался наверху, а рыба не шла. И старик сердился. «А все они, лавочники! – ворчал он. – Дерут с живого и с мертвого, – рыбка-то и не идет. Не дура, понимает». «Не смей их трогать! – На берегу вдруг появился Кривозуб. – Не смей их трогать! – кричал он, – они божьи». «Все мы божьи, – лениво сказал беженец в поддевке, – а, между прочим, немец нас бьет». «Так те и надо!» прокричала с дерева ворона. «Шалишь, брат, – прошумел ветер, – ш-шалишь». Ирмэ уснул.
Не вовремя уснул он, Ирмэ. Только он уснул, как месяц стал бледнеть, мернуть, звезды – гаснуть одна за другой, и по небу поползли толкие полосы зари. Если бы он не спал, он бы понял, Ирмэ, что наступает утро, что дольше торчать тут нечего, что уйти надо, пока не поздно. К тетке, к дядьке, к чорту на рогу.
Но Ирмэ спал. Ирмэ спал и видел чудный городок – Горы. Никогда не думал он, что Горы – они такие. Всего, во всех Горах, четыре дома. Каждый стоит особо, на искусственно насыпанном валу. И у каждого дома – пес. Псы по-человечьи лущат семечки и по-человечьи переговариваются.
– Ох, – вздыхает, зевая, один. – Завтра – пятница. Надо заварить тесто на халу, а дрожжей-то нету, не достать.
– А ты – керосином, – советует второй.
– Разве годится? – удивляется третий.
– Все годится, кроме ситца, – скороговоркой лопочет четвертый, чем-то похожий на Зелика-брадобрея.
Первый обиделся.
– Брешешь ты! – сказал он.
– Ей-богу, не вру! – сказал второй.
– Нет, врешь!
– Нет, не вру!
– Нет, врешь!
– Тихо, – сказал третий, – кто-то идет.
Это идет он, Ирмэ. За спиной у него – котомка, в руке – посох.
– Где тут живет тетя? – спрашивает он.
– Во рву за канавой, – недружелюбно отвечает первый пес и глядит на Ирмэ голодными глазами и заходит справа. «Сейчас хватит!» думает Ирмэ и, чтоб оттянуть время, говорит дальше:
– Которая с краю?
– Чего не знаю, того не знаю, – скороговоркой лопочет четвертый и заходит слева. «Окружают!» думает Ирмэ и, весь дрожа от страха, кричит:
– Ее зовут Хаше-Перл!
Но уж первый пес раскрыл пасть величиной в тарелку, а четвертый, похожий на Зелика-брадобрея, прицелился, изловчился и – хвать за ногу.

КОММУНИЗМ

«Тальбия» – название психбольницы, что в Центре Иерусалима. В ней лежат евреи, испанцы, англичане, немцы, русские, американцы. Еще – армяне, арабы и черкесы… Да, и вообще, любые, кому (вдруг) в Иерусалиме плохо стало, то есть, кого догнало тут Сумасшествие!..
В Больнице есть свои Зверинец, и Сад Роз… Цветы… Цветы… Зеленая (ухоженная) трава… Лучшие врачи лечат тут сумасшедших… Лучшее, на данный момент, дается Лечение Души!.. Для верующих, и – нет!.. Еда лучше, чем домашняя, пей сколько влезет кофе, да еще и развлекают: музыкой, театром, физическими упражнениями, но не каждого выпускают в Город в увольнительную – (только тех, в ком уверены…) В общем, полный Коммунизм… То есть, Рай!
(Только я слышал, ее недавно прикрыли… «Тальбию»!..) (Больно дорого все это было!..)
…………………………….
(Так, Больницу, идеальную (эту) Больницу, все-таки, закрыли!.. И теперь, кроме моих рассказов о ней, от нее ничего не осталось!..)

ЛУНАТИК

… Встает среди ночи с кровати, берет флейту… Идет на улицу… Играет в Ночи на флейте для Звезд и Луны… После, проснувшись, этого не помнит… Помнит нечто смутное… Настроение… Звездный мерцающий свет… Желтизну Луны… И свой покой душевный…

ПРЕКРАСНОДУШНЫЙ

…Ортодокс, красавец тридцати лет, Офер, лежал в «Тальбии», в Закрытом Отделении… Все, что в мире, вокруг него, было, он называл «маненька», коверкая русское слово «маленький»…
«Маненька»! – говорил он о людях и деревьях, кошках, собаках, врачах и больных, цветах, домах и звездах… То есть, про все, что меньше Бога!..
Мало того, Офер действительно жалел все, что его окружало, и по-своему хотел за него заступиться…
…Его нельзя было не любить!..

ДУРАЧОК

…Дети во дворе Еврейской школы играют в футбол… У них время физических занятий… Двухметровый сорокалетний Дурак бегает для них за мячом, если мяч улетает за ворота… Он счастлив, если ему удается помочь детям, и вообще подержать в руках мяч… Дети давно к нему привыкли – он безопасен, как молодое дерево в лесу…
С детьми, конечно, есть старший, но и он не гонит Дурачка; он тоже к Дурачку давно привык… Дети Дурачка любят… Дурачок плохого не желает…

СТИХИ ШИЗОФРЕНИКА

…Михаль! Михаль!..
Прекрасная толстуха!..
Вся хороша! От пяток
И до уха!..
Глаза чернющи!
Взгляд, истомы полный!..
И пепельных волос
Густые волны!..
…Прекрасная Михаль
Вина пригубит…
(Ее у нас и правда,
Очень любят!..)
…Есть женщины,
Стройнее, чем мечта!..
…Да, разве, только
В этом красота?..

РАНЕННЫХ ЛОШАДЕЙ ПРИСТРЕЛИВАЮТ

…Пашенька работала в Художественных Мастерских для Больных Душой…
Ей было тридцать лет, у нее была мужская фигура, глаза на огромном выкате, короткая прическа и обильная щетина на лице (это из-за Лекарств)…
Пашенька часто выходила в мастерской на балкон и сосредоточенно смотрела куда-то вниз. (Что ж такое она там видела?..)
У людей вызывало тревогу то, что она смотрит так часто вниз, но никто к ней ни разу не подошел и не спросил, зачем она это делает…
В мастерской другие женщины были красивы и некрасивы, Пашенька смотрела на тех и на других…
Однажды она все-таки шагнула с балкона вниз… В мастерской посчитали, что так она свела счеты с мировой несправедливостью… И говорили после о ней не много!.. Вовсе…

ОТЧЕГО ЗАХЛОПНУЛАСЬ ДВЕРЬ?

… Я лежал на кровати, и что-то писал… (Я всегда пишу лежа)…
В какой-то момент я посчитал, что только что сделал нечто интересное, (вечное?), подумал…
И тотчас от сквозняка громко захлопнулась Дверь в мою комнату… Я это посчитал за знак, и связал с тем, что только что создал… Злой Ангел, или Добрый, только что захлопнул мою (теперь), Дверь?.. Я задумался о Природе Творчества… И загрустил… Я тихо лежал и думал, и ничего не писал… Вспомнил Поэта… Поэт писал: «Но пораженье от победы ты сам не должен отличать!..» (И, ведь, ТАК все и вышло!.. То есть, ПРОИЗОШЛО!..)

ПСИХ

…Траулер ловит рыбу в путину… Возле Шпицбергена… Рыбу из трала ссыпают в бункеры, что находятся по бокам судна…
Крупные морские чайки собирают ту рыбу, что остается позади судна после траления – дармовую… что плывет в кильватерной струе… Самые наглые чайки лезут в бункеры, жрут и жрут рыбу… До тех пор, пока не набьют брюхо до отказа, до того, что не могут взлететь…
Вот тут-то люди из траловой команды и бьют их баграми, и трупы бросают за борт…
И кильватерная струя окрашивается в багровый цвет – от крови чаек…
Существует старая вражда между моряками и чайками…
Говорят, что когда судно терпит бедствие, и бывшие на борту люди остаются в воде, на плаву, чайки садятся им на головы, и выклевывают глаза… среди волн…
Так вот, я думаю, что психбольные – те же чайки… Они поедают Рыбу этого Мира, и потом не могут взлететь… Вот тут-то их и бьют баграми, и бросают их за борт.

ПСИХИ И ГОГОЛЬ

«…Хома Брут той Ночью в Церкви выпил лишнего, вот ему и полезли черти в глаза!.. Гоголь-то, Николай Васильевич, описал случай «белочки»; то есть, «белой горячки» в той Церкви!.. Это сколько же надо выпить, чтоб допиться до чертей!.. Да еще до каких!.. И еще до того, чтоб покойница из гроба поднялась… И что б, вообще, гроб летал… Сам собой… Видать, Хома не один литр водки уговорил в одиночку!.. Вот его же фантазия и поела!.. Обглодала, как собака мосол!..»

ЛУНАТИК

«…Вот ты все ходишь, по улицам, по ночам… Так, ты бы, хоть, с пользой ходил!.. Ну, воровал бы!.. Грабил!.. Чего ходить попусту?.. Деньги! Деньги в Дом неси!..»

В ТАЛЬБИИ

– Ты говоришь, что Бог не терпит греха! Что же Он делает, когда люди целуются? То есть, любят друг друга?
– Тогда Он прикрывает глаза ладонью!..

В ТАЛЬБИИ

…С такой высоты люди уже никуда не падают!..

В ТАЛЬБИИ

«…Писатель Маркес теперь не сможет оказать никакого Сопротивления!.. Он уже старый!»

СИНДРОМ

…Говорят, что некоторым людям все время кажется, что где-то рядом с ними звонит колокол…
Люди эти чаще всего обладают вечно неуспокоенной душой и порой лучше разбираются в Космосе, чем в жизни, которая возле… Такой человек может как-то сказать: «В Будущем – не знаю, что творится!..» – и он, несомненно, психически серьезно болен… Иногда такие люди слышат потусторонние Голоса, что говорят им нечто вроде такого: «Вот тебе Гром!.. А вот и Ясное Небо!..»
Я тоже отношусь к этой категории людей: Колокол я слышу почти всегда, и мне кажется, что душа моя бесповоротно гибнет… И что Колокол мне сигналит: «Опомнись!.. Пока есть Время!.. Опомнись!..»
Я боюсь этого Звона… Я слышал его и в Астрахани, и в Иерусалиме… Он тот же в любом месте Земли и Воды… Он беспощаден и честен… Как любая Действительность… (Жизнь?..)

ИДИОТ

…Я его встретил в Иерусалиме в одной из психбольниц… Он виртуозно играл на флейте и обжирался при первой возможности так, что весил за сто килограммов без зимней одежды… Он никогда не улыбался, очень много курил и торговался с проституткой из таких же больных, что и сам, за каждый шекель…
– Правильно, наверное, про меня говорят, что в прошлой жизни я обругал матом Чайковского!.. – приговаривал он, и тут же брал в руки флейту…

НЕБЫВАЛЬЩИНА

…О чем говорят психи? Ну, примерно о таком:
«Гоголя, – Вы слышали? – кладут в Мавзолей вместо Ленина!.. Булгакова похоронят в Кремлевской Стене… А Ельцин и Горбачев попробовали от него по куску!.. От Булгакова!..»
«Немцы опять что-то замышляют!.. Говорят, они хотят забросить в русскую Тайгу пять тысяч своих биатлонистов, чтобы те истребили в Тайге всю живность – большую и малую… Кусты затрещали – стреляй!.. Или брось туда гранату!.. А когда в Тайге не останется живности, она вымрет, как класс… Как мамонт… Не будет!.. Не станет Тайги у России!..»
«Баснописец Михалков оказался ведьма!..»
«Слоеные огурцы и мумию Ленина ученые хотят разогнать в ускорителе до скорости света!.. И столкнуть лбами… Ученые думают с них Новую Вселенную начать…»
«… Все это знают – когда немец умирает, он становится жопой еврея!..»
«Детский утренник… В программе коллективное избиение битами…»
«… Оказалось, что Ленин – взбесившийся Робот!.. Терминатор!..»
«… А если тому Карнилюку – саперной лопаткой по голове?.. Вот он запоет: Та-та-ти-ти-ти-ти-та-та-та!.. А Николаев – к нему на подмогу, так и его – лопаткой!.. И они будут петь напару: Та-та-ти-ти-ти-та-та-та!..
«… Поехал в Тель-Авив, покурил анаши, разделся донага, добежал до небоскреба, полез по балконам, голый, вверх; собрал внизу толпу… Залез на крышу, помочился вниз… И так же, как залазил, по балконам, спустился… Как раз в руки полиции… Три месяца отлежал в психушке… Вышел… И опять – голый – на тот же небоскреб…»
«На Аукционе за триста тысяч долларов продали сраные трусы Короля Испании!.. Такой казус!..»
«В туалете больницы схватились психи – не из-за чего… Один оказался боксер, а другой – борец… Друг дружку убили…»
«Есть такие воры, что любой замок открывают лысой головой!..»

В ИЕРУСАЛИМЕ… ТОСКА

…У Андрюхи – тоска по родине… Он приехал в Иерусалим из бандитского Саратова на заработки и устроился в хостель для психбольных – прибираться… В Саратове у него молодая жена и маленький сын – по ним он и скучает…
В хостеле ему дали на проживание коморку без окна – метр в ширину, два – в длину… Он пьет, конечно, заливает тоску… Психи несут ему спирт – за то, что он их бреет и стрижет им ногти… С психами он особо не церемонится… Орет на них матом… Психи ему за это мстят изощренно: они точно знают, что однажды он допьется до чертей, и все равно несут ему спирт…
Андрюха в своей коморке по ночам медленно сходит с ума… Тратит деньги на звонки в Россию – (в хостеле есть телефон-автомат)… Он может позвонить жене среди ночи: он проверяет, дома ли она… Он дико жену ревнует…
Андрюха очень боится смерти – он без особой на то нужды в Город не выходит: в Городе всегда неспокойно… Вечером Андрюха непременно пьян… Его гложет тоска… Гложет ревность… Он зовет больного Дымшыца, который вовсе дурак, но виртуозно играет на аккордеоне. Дымшыц играет на слух…
«Неси аккордеон!..» – говорит Андрюха Дымшыцу… «У меня сегодня тоска!..» Дымшыц все понимает… Дымшыц привык к тому, что когда у Андрюхи тоска, Андрюхино сердце просит Музыки… Дымшыц идет за инструментом… Андрюха говорит ему проникновенно: «Давай нашу!..» Тот, кто видит эту картину в первый раз, ждет, что Дымшыц заиграет теперь «Подмосковные вечера» или, на худой конец, «А я иду, шагаю по Москве»!.. Или вовсе: «Московских окон…»
«Давай нашу!..» – говорит Андрюха!.. Дымшыц играет Баха: «Токката и фуга «ре-минор»…»
Андрей закрывает глаза, и глотает большие чистые слезы…
«Давай нашу!» – это именно про Баха…
Эх, Андрюша!.. Нам ли жить в Печали?..
(Эти двое любят Баха…)

ЗНАК ВОПРОСА

…О чем же говорят больные?..
О том, что Машиах явится (придет ли вообще?) из Франции… О том, что у наручных часов два опасных, как у людей, периода в жизни, в которые часы могут умереть: либо, пока они еще совсем новые, либо, вовсе уже старые… О том, что полная Тишина посещает их мозг только по субботам – именно тогда мозги и отдыхают, за всю прошедшую неделю сразу… Что у больных сахарным диабетом – сладкая кровь…
(Что плачешь?.. Сцену набиваешь?..)

РАЗДВОЕНИЕ

…Это был профессиональный боксер баскетбольного роста, и выигрывал почти все бои нокаутом… Но иногда (может, это сказались те сильные удары по голове, которые он иногда пропускал в бою) ему казалось, что он – Женщина средних лет…
Он любил, когда ему дарили цветы – женщины, и мужчины…
Любил брызгаться женским одеколоном; и когда был дома один, носил белые кружевные женские трусы, и розовый лифчик…

СТИ-ХИ

Полоумный
Поэт Егорка
Укатали сивку
Крутые Горки!..

ПОМЕРЕЩИЛОСЬ

…Смотрю издали на человека – молодая фигуристая Баба… Посмотрел, и отвел глаза…
Подошел человек ближе, гляжу и вижу: глубокий седой Старик!..

АНГЕЛ

Собаки при виде его ложились на брюхо… Скулили… Просили ласки…

САМОЕ СТРАШНОЕ

…Когда Голос тебе говорит, что тебе осталось жить всего пять часов!.. (Не секунд! Не минут! Именно – часов!..)

ВНЕ КОНТЕКСТА

«…в сочетании с толстой жопой…»

ЕСЛИ БЫ

Если бы не Сон (Сны), жизнь была бы и вовсе коротка…

ЕСЛИ

…А если убрать из жизни человека страдание, то он и вовсе останется ни с чем…

ПРИСНИЛОСЬ

…Приходил давний приятель…
Вместе с ним искали мне невесту – среди мертвых, и среди живых…
(По всей Вселенной!..)

БОРЬБА

«…Когда-то очень давно я занимался классической борьбой… Иногда тянет на ковер, размять кости, но здоровья у меня почти не осталось…
…Нынче во сне видел очень чистый борцовский Зал… И парня, много легче меня… Он ничего, вроде, и не делал… Взял, просто, рукой меня за плечо, легко… Так, что я и пошевелиться не смог… Застыл возле него…»

ТРУС

…Я боюсь за моих стареющих родителей… Боюсь за хворающего брата… За дочь, которая от меня далеко… За бывшую жену, что как-то сбежала от меня… Боюсь за троюродную сестричку, что когда-то в лютый холод ездила рейсовым автобусом навестить меня в психиатрической больнице…

КОНИ

… Люди плохие…
… Люди хорошие…
… Живи уж с теми, какие есть: коней на Переправе не меняют!..

ЧТО

«Что Вы готовите? Что Вы любите готовить?..» – «Люблю иногда побаловать семью молотком…»

СОН

… Снились Цветы, которые говорили: «Люби себя!..»

ПСИХИ

«…Пока ты – «е» – плечи!..»
«…модисты… сти(г) листы… нудисты…»
(Риф-ма!..)
(– Выдавал за себя Слепого…)

ИЗ ТРОННОЙ РЕЧИ

«…мы пережили ураганы, землетрясения, и потоп…
Только мы и выжили на этой Планете…
Мы – Цветы, Трава, и Пчелы…»

ПСИХИ

«…Главная тайна: у Дарвина был зад красный… как у обезьяны…
Он это при жизни ото всех тщательно скрывал…» – «Наверное, он сейчас где-то в Индии вожак обезьяньей стаи… Хануман!..»

ПСИХ

«…все бы это было б весело, если б не было жестоко и справедливо…»

ПСИХ

«…Международный Женский Гений…»

ПСИХИ

«…Говорят, миллиардеры свежими человечьими яйцами в гольф режутся… На золотых полянах!..»

ПСИХ

«…Член сорвало с якоря!..»

В МАСТРСКИХ, ГДЕ РАБОТАЮТ ПСИХИ

«Нынче во всей Вселенной достаточно Еды!..» (это на иврите)
«Отряд не заметил потери Лица!..» (это на «русском»)
По радио опять Чайковский – «Лебединое Озеро…» Плывет все куда-то!..

СОВПАДЕНИЯ

…Увидел женщину с горбом, в белом халате…
Подумал, что среди врачей это не редкость… Не так, к примеру, как среди артистов…
Только я это подумал, как мимо прошла еще одна женщина-врач в белом халате, и тоже с горбом…

ТРЕВОГА

…Возле главного входа в Больницу сидели люди на скамейках – у каждого своя в больнице забота – жадно курили…
В воздухе висела неясная, смутная, какая-то, тревога…
Человек в кандалах, в сопровождении пяти полицейских, еле волоча ноги, прошел мимо людей на скамейках…
Кандалы его позвякивали… Он был в поту, и все смотрел себе под ноги…

ПСИХИ

«Здравствуй, Пиноккио!.. Ты еще жив?.. Сколько лет, сколько зим! Украшение Палестины!.. Голубь мой сизокрылый!.. Чудо Средиземноморья!.. Спящий Самсон в миниатюре… Художник доброго!.. Дорогой мой человек!..»
«Ну ты, как-то, определяйся!.. Или кукла, или голубь, или – человек… Плесни стаканчик!.. холодной!.. чистой!..»

АНГЕЛ ПРИХОДИЛ

…Видел во сне огненно-рыжую Львицу… Ходила по моей комнате в Ночи… Вроде бы, спокойно… Но Зверь есть Зверь…
К чему бы это?..
Под ногою
Лист сухой
Кряхтит (трещит)
Шар земной
По-прежнему
Вертит

Птицы как положено
Летят
Ветры как положено
Шумят
(Ноги как положено
Болят)
(Солнце как положено
Блестит)

ПСИХИ

«Сенека!..» – «Да! Синяк!..»

ХУДОЖНИК ХАИМ

Высокий, статный, человек… Нос сизой сливой… Длинные волосы – ниже плеч… Шестидесяти лет… В Мастерских он редкий гость… Тоже больной… (Мастерские эти – для шизофреников, щадящие…)
«Хаим» – в переводе с иврита – «Жизнь»…
А жизнь… Она не бывает только плохой, или – только хорошей… Она – разная… Такой же вот и Художник Хаим!..

ПАША (Вариант второй)

… Я смотрел, как она меняется на глазах: щетина на лице у нее была давно, а нынче она полезла и на грудь… (Это – от психотропных…)
Я жалел ее… Она была мужеподобна, а я был женоподобен, и внешне хорош…
Она в какой-то момент стала в упор на меня смотреть… Изучала глаза… Нечто нехорошее было в ее взгляде… Я даже стал ее побаиваться…
…Как-то однажды она меня спихнула с балкона на третьем этаже…
Я упал вниз головой… Не выжил… Убился…

ПСИХИ

«Со «строгача» сбежал крокодил!..»

РАССЕЯННЫЕ

…Вчера еще пил кофе с одной рассеянной русской поэтессой – когда пили кофе, она случайно облилась кофе… Я еще подумал, что она очень рассеяна, и что сам я еще ничего: я-то кофе не облился!..
Нынче, в Мастерской для Больных Душой, где я изредка бываю (то есть, работаю), я опять пил кофе… Только я его заварил, как больной по имени Ангел сильно меня толкнул, нечаянно, правда, и я тоже облился горячим кофе, как вчера та русская поэтесса…

ПРОСТИТЬ

«…Простить бы, я всех (давно уже) простил – да боюсь, что Бог меня сразу после этого и приберет!..»

УДОВЛЕТВОРЕНИЕ

Доктор Натали, похожая на большую рыжую львицу из Сна Художника, выходила из ворот больницы рано утром… Всю ночь она продежурила в Отделении, и теперь очень хотела спать…
Вместе с тем, она ощущала теперь удовлетворение от проделанной работы, граничащее с состоянием счастья…
«Я, – думала она теперь, – вовремя положила этого Гришковца!.. Вовремя!.. Очень!..» (Гришковца с приступом ярости привезли в психбольницу в час ночи, и счастье, что ни с ним самим, ни с кем-то другим, серьезного ничего не произошло!.. Что укололи его вовремя, и что теперь он спит сном младенца… Больные шутят: «Раз, вязка!.. Два, вязка! Три!..»)
Город собирался на работу… Но нечто тревожное носилось в воздухе… Доктор подумала, что неровен час, опять война… И что психбольные ее иногда предчувствуют, и, если она начинается, тяжело переносят – в такие дни Отделение переполнено…
Дома рыжую Натали ждала уютная кровать… И ванна… И – чего греха таить – стакан сладкого вина…
«Говорят, что этот Гришковец был прежде хороший математик! – думала Натали… – И что в его области математики он – один из пятнадцати в мире… И то, что он делает, для всех – темный лес… Болезнь не выбирает!..»
Автобус подошел к остановке скоро… («Выучиться, что ли, на права? – сказала Натали себе самой… – А с другой-то стороны, пусть возят!..»)
«Гришковец! Гришковец! Гришковец!..» – запела она вдруг про себя… («А все-таки, хорошо, что в этом нашем Мире, есть еще люди, которые в нем хотят что-то сосчитать! Он, Мир, от этого кажется крепче… прочнее!..»)

ШУХЕРНОЙ

…Что делает Дани в Мастерской, где работают психи?..
Тот самый Дани, у которого уже внуки?..
Дани общается с бабами, что помоложе… Болтает что-то в ушко, а сам в это время то подержится за попу, то поцелует в шейку… («Я по-отечески!.. Символично!..»)
– Республика Коми(к)!.. – смеется над ним кто-то из «русских»!.. (Все равно не поймет!..)

ВЗГЛЯД

«…Говорят, что «Голоса» – очень серьезная психболезнь… А я считаю, что когда у человека возникают «Голоса», он нечто и приобретает вместе с этой болезнью… «Голоса» – это возможность слышать то, что другим никогда не слышно – в этом нашем бушующем Мире… То есть, Дар Свыше… Компенсация за болезнь… Довесок… К чему-то Общему…»

ПСИХ

…Марчел – гениальный математик…
Он зовет всех американцев в Иерусалиме, где проживает: «Америкуки!..» Американцы смеются: в целом Мире отношение к юродивым одинаково нежное…
(Марчел зимой и летом ходит по Городу в сандалиях на босу ногу и шортах – и в мир, и в пир… В Иерусалиме его все хорошо знают – и пускают во все рестораны таким, как он есть… В гостинице «Мория» у него есть приятель-пианист… Марчел всегда просит его наиграть что-то из современной французской легкой музыки…)

ЛУНАТИК

…Во время приступа лунатизма попадал в иной, параллельный нашему, мир, в котором люди, обходящие в нашем мире друг друга за километр, по разным причинам, бесстыже совокуплялись везде, где только можно… в мире параллельном…

ГОЛОСА

…Ицхака довели «Голоса»… Ицхак кричит средь бела дня – «им»: «Молчать, свиньи!..»
Голоса его только смеются… Они рады тому, что их ругают, что вообще, обратили на них внимание…

ШИЗОФРЕНИЯ

«…То, что я – сатана, было тайной только для меня: для всех кругом это было очевидно… Люди смотрели на меня, не отрываясь, до неприличия долго…
Жил я в Ашкелоне… В России до Переезда, нечто писал… Ошивался в Театре Кукол… И в конце концов бежал оттуда, чтоб спасти душу…
Существо я бедное… И в Театр оттого хожу редко… Человек как-то пригласил меня в Театр – в Ашкелон к нам приехали великие русские актеры: почитать со сцены хорошие стихи…
Тут были и те актеры, которых я знал еще с моего детства…
Позже я понял, что все они «ехали на меня» – на «Сатану»… Что – просчитали мой визит в Театр… Зная мое любопытство…
Я сидел в самом конце Зала…
Актеры выискивали меня взглядом в полном Зале, и смотрели на меня; смотрели… Смотрели, видно, на того, кто вечно стоит за мной…
Актеры-небожители, каждый из которых своим словом может убить человека, смотрели только на меня – в этом Зале, играли – только для меня одного… И, я слышал, как один из них – самый известный – сказал другому: «Он пришел… Он сидит в Зале!..»

СТУДЕНТ

…Худой и длинный… Он попал в психбольницу с пятого курса «медицинского»… К нему приходила красивая женщина, невеста… по которой было видно, что она его скоро бросит… (Одно дело – врач, и другое – психбольной…) Никто никому, по идее, ничем не обязан… Чего ради ей было жертвовать собой?.. Что кому доказывать? Сумасшедший – клеймо… Уцененный товар… Да он и сам это, наверное, понимает…
…После специальных тюрем преступников с отклонениями психики помещают на некоторое время в обычную психбольницу – в те отделения, где все двери закрываются все же на спецключ…
За ними смотрят, и решают, выпускать их на волю, или вернуть обратно в Спецтюрьму…
В палате двадцать коек… Есть умывальник… В больнице холодно и голодно… «Блатные» держатся своей «семьей» – обособленно… У них всегда есть курево и сало… В местах, подобных этому, голод становится оружием: голодного человека проще себе подчинить… Вот блатные и живут в относительной свободе: они всегда сыты, их почти нечем ущемить…
В Отделении уборка… Больных загнали в палаты, и закрыли на ключ двери в палаты…
Студенту приспичило мочиться…
Студент потерпел, и помочился в умывальник…
Блатные стали его за это бить…
Им пришлось подпрыгивать, чтобы дотянуться кулаками до лица Студента… Голова Студента сильно дергалась при ударах… Казалось, еле держалась на худой белой шее… Блатные били его долго… После он сказал: «Правильно они меня!.. Правильно!..»
Никто за него не заступился…Чисто русское интеллигентское всепрощение… «Правильно они меня!.. Правильно!..»

СОБРАНИЕ

…В четверг в Мастерских разбор полетов – обсуждают, как прошла неделя у каждого… Это всегда делается перед шабатом…
Даша говорит: «Меня беспокоило всю неделю то, что до сих пор – а уже ноябрь – не было Дождя!..»
Все смеются… А Даше не до смеха: она очень хорошо знает, как нужен здесь Дождь…
Пустыня ждет Дождя!..
Ах, если б Небеса прислушались к ее, Дашиной, просьбе!..
«Нам не надо слишком много! Нам нужен всего лишь простой обычный Дождь!..»

ТЕЛЕПАТ

… Дело в том, что Малахи (если перевести с иврита на русский: «Ангел») – несет иногда сложнейший, талантливый, бред…
Надо сказать, что роста он богатырского, но худ и нервен до чрезвычайности…
В Мастерских для Больных Душой, где больные эти учатся простеньким приемам рисования, Ангел иногда бузит – он слышит какие-то «Голоса», кричит на них, и спорит прилюдно с ними; и не мудрено, что в Мастерских его все побаиваются…
Теперь, к делу… В юности моей я очень боялся некоего «Мирона» – так его звали в преступном мире, – был этот Мирон уголовник со стажем… Меня он недолюбливал и при всяком удобном случае задевал… (Что уж ему во мне так не нравилось, я не знаю до сих пор… Да и мало ли причин можно найти для того, чтоб невзлюбить человека…)
Быть может, Мирона давно нет на свете – я не был на родине очень уже давно, и не знаю, что там в действительности творится… Но прежний страх во мне все еще жив… И я очень хорошо помню все с ним связанное… И отчасти из-за этого страха во мне, я и не еду в Россию – хотя бы погостить…
…………….
Сегодня Малахи опять шумел… И в том Шуме, что он производил, я отчетливо различил слово «Мирон»…
………………..
Он запрокинул голову назад, и так изливал в потолок поток словес… широкий как река…
И я думаю, что никто на свете кроме него самого не мог бы перевести на нормальный язык весь тот бред, что он нес…

ПСИ-Х!..

…Психу повезло с соцработницей – роскошная рыжая баба, к тому ж молодая… Псих о ней мечтает по ночам… «Ты для меня, что килограмм морковки!» – обращается он в мыслях к ней… Он очень любит именно морковь… (Не клубнику…)

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ

…Вот уже почти 20 лет, как я живу в Израиле…
А снится все астраханская психбольница, где я часто полеживал… Не отпускает…
…Я помню, что там было голодно… Зимой – холодно, а летом – жарко…
…Во сне я попадаю туда по-разному…
Иногда – по воздуху…
Иногда – по воде…
Иногда – под землей…
Иногда туда меня привозит мой старый, покойный уже, друг…
………………………….
(…Я ползу, как ток, по кабелям, что проложены под землей… Долго…
Добираюсь так до подвала астраханской психушки и решительно не знаю, что мне здесь делать и для чего я здесь?..

:::
пока это не кончится
пока не кончится это
февриюль апрелютень
кветеноябрь
это пока не кончится
летосень
не кончится это пока
не покончится

:::
отправь меня подредактировать
откорректировать пунктуацию
расставить все точки над i
запятые
точки с запятыми
двоеточия
многоточия
убрать тире́
и в ти́ре твоих глаз
в яблочко очков сыночка вильгельма телля
попасть
и на попа себя поставить
фрейшютц
себя как липку ободрать
обворовать
потом в кровать
и в постели
скрывать
сковывать
срывать
совать
рвать
выть

:::
никто не должен знать
каково ему
да и откуда ему
знать

из грязи в князи
говорила чужая мать
чужому отцу
мать-е-мать-ику
икается нынче

никто не прикладывал руки
не покладая рук
но прикладывал к лицу
мать-и-мачеху
и уже не помнит
какой стороной
чужой

:::
утро набегает ордой
паники
бурдой кофейной отрыжки
кошачьей татарской мордой
никто никогда не любил пряники
медовые мятные непечатные
ultimaтульские
предпочитал кнута гамсуна
гамаюну
читал «голод»

утро предъявляет ультиматум
или или
юн или вечно молод
никто не гордый
предъявляет удостоверение личности
струе золотого дрока:
месторождение, год зарождения, постороннее имя
а она его кроет матом

:::
сон о логике сновидения
снился мокрому от слез человеку
тот решил что ему снится
сон о логосе сновидения
и даже запомнил два слога
ыш и тобр

кто-то устал от вежливого молчания
и говорит спящим в слезах
когда тот проснулся
а он и не знает
только догадывается

:::
для чтения в живот был вставлен том сойер
за яблочный огрызок он сжато
пересказывал
сюжет
нового завета
и вот
и тогда
ну это
а они
а он им и говорит
горе вам фарисеи и книжники
а они
ему
том первый
том второй
том третий

:::
бесформенность – главное условие
если ткань расползается
она экологична
полиэтилен вечности
годен разве что на эклогу
пластиковые стаканчики
коллеги
для византийских законов
для элегий потребен
бинт марля
соленый огурчик
нейрохирургия

:::
мы составим списки художественных произведений
нехудожественных произведений
анти-художественных произведений

:::
принимая за сдерживающие центры

:::
the morning being so very heterodox
как бы вы это перевели

:::
да восторжествует закон
хамурапи
хмурое утро
храпит в пижаме
и штаны пифагора
равны на все стороны
серая шейка под серым затылком мамин сибиряк
иванов разумник о смысле жизни
да взовьётся над нами серое знамя фабричных рассветов

:::
сон репортера
непробудно крепкий
снюсь и мисюсь
в нём нежно обнялись
есть только девушек
но можно
слагать саги
про пироги из жёваной бумаги
про всяческую хню
и портера стакан
про саговую кашу
и про репку

намажь на
полбарышни
немного клея ПВФ
и отошли в газету «комсомолка»
там верно тоже люди
тоже есть хотят
не всё же им
котятами питаться
ведь может статься
им тоже хочется с тобою побрататься

:::
в красном тереме крови
зарубили тельца
там по самые брови
кровяные тельца

за рубины коровьи
гематит и гранаты
ты ответишь здоровьем
получай-фашист-гранату

:::
сон в глубоких водах
воды и не спрашивай

:::
извести его просто
пошлости оно больше всего боится
в темноте говори будущему: «известно!»
оно испужается и отступит
станет прошлым плохо различимым
под покровами извести и холестерина

:::
сон о малине снят к болезни
сон о клубнике не полезней
но снятся к девственности нам единороги

:::
сон с лошадью нам снят ко лжи
теперь и слова не скажи
но снятся к девственности нам единороги

:::
сон с мелочью нам снят к слезам
молчи, не поминай сезам
но снятся к девственности нам единороги

:::
к друзьям собак нам снят
к врагам – котов и кошек
вопрос пока не снят
с повестки ночи
к чему нам снят
на тех, и на других
их
блошек
дорогих
но снятся к девственности нам единороги

:::
сон о таком? – livejournal.com
но снятся к девственности нам единороги

:::
ЗДЕСЬ ОЧЕНЬ НУЖЕН ВАШ СОВЕТ:
кто должен потушить тот свет?

:::
не чинитесь
избегайте сгибов и защемлений питающего кабеля
гнева богов
гнева кормящего кобеля
гонева гонева гонева
и воскресных прогулок в местах наибольшего скопления
наибольшего ослепления
наибольшего оскопления
начните с гибели всерьез
и кончите не в шутку
то что казалось вам курьезом
больничной стало уткой

:::
cны в ближайшее время
cон в ближайшее мгновение
тело было бы тоже наверное
но навернулось бы
и не вернулось бы
неверное
кабы каабы бы бы
черный квадрат

:::
три дня ушли
и снова – уши за спиной
какой-то формы
неопределенной
кто-нибудь знает что не квадратной
а всё привыкнуть не умеет
небольшое целенаправленное
продолжение в светлом костюме
по дороге к зеркалу

стирается и переездов
маркая ткань
надо бы картинки
добавить
вот разве что урода с мелкими дырочками
для проветривания головы в шляпе

стоимоcть нaших услyг смехотворна
аренда нежилых
пожилых
и двужильных
обойдется вам дешевле
чем шевроле двенадцатого года
обошлось его владельцу
одна ночь любви
и мы ваши

только свечение здесь за новое поветрие нынче

:::
я её понимаю эту ливень
я бы тоже так ливмя
и вплавь
сикось-накось
и по диагонали
чтоб не догнали
не догнули

а иногда под дождь
и носа не высунуть
диогенально

:::
вот что не может не радовать

заковы, рванины, закаты и песочницы не допускаются
«правила» такие по трубопроводам…
там еще есть «риски» и «плены», а также свищи и волосовины
профессиональный язык

:::
лирическое мы
одно в сияющей пыли налево
другое уж за поворотом
спешит к псевдо-литовской королевне
у той
вычёсывают с мясом
репейников из кос корону
иное в очередь за квасом
с эмалированным бидоном
хотело б встать
стояло утро
лежало утро
одеяло утро
что может знать об утре
те кто нивжизнь допреждь полудня
разве что кровь
сдать на проверку
зато уж об утрате знают
если не всё то много боле
чем мы (лирическое) боли

Сегодня открывается ежегодная практическая конференция, посвященная трагической дате – кончине великого мыслителя, философа, лингвиста Вальтера Штрихрамбера. Как обычно, на конференции присутствуют вдова учёного, Любовь Фёдоровна, и его приёмный сын Павел Николаевич, хранители и распорядители научного наследия гения. Разрешите мне выразить преклонение перед вашим служением и соболезнование в связи с непреходящей утратой.
Сожаление профессионального сообщества, философов и лингвистов, вызывает еще и тот факт, что гений Вальтера Штрихрамбера ограничился изобретением только одного совершенного искусственного языка, точнее говоря, одного, сохранившегося для исследователей. В момент его создания гению было всего двадцать восемь лет, год назад он закончил обучение в университете и распределился на работу в «ящик», как на позднесоветском жаргоне именовались полувоенные закрытые учреждения, в которых осуществлялись секретные планы тоталитарного советского государства. В эпоху, к которой относится наше повествование, ящики обыкновенно были средоточием технарей, ограничивавшихся в деятельности горой ежеквартальных отчётов и перечнем вечно почти готовой продукции. Добравшись до вывоза с производства, продукция эта неизменно получала разлапистый знак качества, после чего уползала на доработку, переделку или утилизацию.
На чём специализировался ящик, куда зачислили в штат гуманитария и гуманиста Штрихрамбера, остаётся загадкой – после расформирования предприятия документы были уничтожены вместе с результатами работ. Возможно, там трудились над созданием системы тотального лингвистического контроля или над анализом умонастроений населения по случайно оброненным фразам и по расходившимся в обществе анекдотам, или занимались проблемой автоматического перевода для разведчиков, засланных на территорию вероятного противника без должной языковой подготовки. Об этих проектах ходили слухи, так и оставшиеся слухами, либо реализованными позже, в других исторических условиях, иными организациями и корпорациями, хотя зачастую – теми же людьми. То, что в такого рода заведение взяли на работу человека с фамилией Штрихрамбер, говорит как о значительном послаблении режима благоприятствования, так и ослаблении режима как такового, находящегося к описываемому промежутку времени на грани распада и самоуничтожения.
Там, даже дав подписку о неразглашении, обязательную для такого рода учреждений, Вальтер умудрился подать заявку для участия в лингвистической конференции, но был отвергнут еще до уровня первого отдела, занимающегося надзором за соблюдением государственных тайн, сфера, в которую попадали самые незначительные и дремучие проекты, если только тайну не составляла сама отсталость идей, разрабатываемых в ящиках. Вальтера не допустил до конференции его научный руководитель, единственный человек, которому он доверял и на мнение которого полагался. Что было причиной тайной, ибо какой еще, как не тайной, могла быть отрицательная рецензия на работу Штрихрамбера, мы никогда не узнаем: возможно, он стремился обезопасить Вальтера от нападок органов, последовавших бы за оглашением его идей, возможно – позавидовал гениальным идеям ученика и подчинённого.
Результатом этой неудавшейся заявки стало только скорое увольнение Вальтера из его «шарашки», как еще называли такие учреждения, прецедент практически невиданный в эпоху обязательного молодого специализма, требовавшей, чтобы каждый закончивший университет – получивший бесплатное и, как утверждалось, лучшее в мире высшее образование, отработал три года на производстве, возвращая таким образом государству долг, всё-таки засчитанный в процессе получения условно бесплатного обучения. Несомненно, факт увольнения пагубно сказался на будущей карьере Вальтера: ни одна профессиональная шарашка уже не принимала его на работу, начальникам отдела кадров хватало одного взгляда на его трудовую книжку, чтобы вышвырнуть молодого человека за дверь.
Его не принимали на работу ни в школы, ни в библиотеки, где обычно находили пристанище неудачливые гуманитарии, и в результате он устроился кладовщиком в книжный магазин — должность, которую он ненавидел, заполняя каждый день тетради прихода и расхода книг в двух экземплярах – для официальной и фактической отчётности. На эту работу нельзя было устроиться без «блата», как именовалась еще одна социальная реалия, заключающаяся в изменениях социального статуса, приобретении материальных благ, вплоть до продуктов питания, исключительно благодаря пронизывающим общество личным, приятельским и родственным, связям. Штрихрамбера взял на работу его сокурсник, к тому времени назначенный на должность директора книжного магазина, благодаря близости к источнику интеллектуального дефицита в полном объёме черпавший блага жизни. Степан Витальевич, имя избыточное в нашем повествовании, ибо едва появившись, он тут же исчезает с тропы жизни нашего героя, желал себя обезопасить, перенеся трудоёмкие пересчёты на плечи доверенного человека, автоматически становящегося козлом отпущения в случае обнаружения несоответствий в отчётности. В соответствии с политэкономическими законами развитого социализма, последние и были вскоре обнаружены. Вообще, должность, на которой всякий интеллигентный советский человек зажил бы по-королевски, принесла Штрихрамберу только неприятности, завершившиеся через недолгие полгода уголовным преследованием в связи с хищениями, которые он по наивности не заметил под собственным носом.
Так он оказался в местах заключения, не уяснив, занятый размышлениями о флексиях и дифтонгах, по какому виражу перетаскивает его судьба. Даже под следствием, в тюрьме, он продолжал заниматься научной работой и однажды подал заявление на открывшуюся в университете ставку доцента кафедры иностранных языков. В сопроводительном письме он написал, что желает преподавать студентам совершенный язык, лучший из возможных и разработанный им самолично, и готов выступить со сколь угодно подробными разъяснениями для специалистов кафедры, которые, как он надеется, также перейдут от преподавания несуразных устаревших наречий к распространению будущего языка мира. Место на кафедре, естественно, уже было уготовано для ставленника, точнее – ставленницы и сожительницы ректора, о чём было известно всему университету, а объявление об открывшейся ставке было данью официальной недожизни. Так что заявление Штрихрамбера, которое по протоколу заседания ученого совета также было на нём зачитано, внесло приятное оживление в его ход и потом долго цитировалось, в основном, на кухнях младших научных сотрудников как пример восхитительного творчества душевнобольных.
Находясь в заключении, Штрихрамбер снова попытался представить доработанный проект на конференцию и едва не был допущен до столов академиков. Секретарша, получающая почту, не досмотрела, что за штамп стоит на конверте, а прогрессивный, в меняющиеся и бурные уже времена, замдиректора решил провести в жизнь решения партии о перевоспитании уголовных элементов, и работа была принята на ежегодную конференцию, а её тезисы опубликованы в сборнике трудов, вышедшем в одном из ведущих издательств Академии наук. Краткая, на три страницы, статья, носила название «Лотама: зарождение подлинного языка» и состояла из перечисления особенностей его устройства, к сожалению – без объяснения концепции и творческого хода мыслей автора. Хранящиеся в спецхране государственной библиотеки, эти тезисы – единственная дошедшая до наших дней информация о совершенном искусственном языке, разработанном Вальтером Штрихрамбером.
Нам пора перейти к рассказу о детище учёного. Язык Лотама, изобретённый Штрихрамбером, относится к группе «изначальных» языков, созданных их авторами безотносительно существующих языков, возникших случайно и веками подвергавшихся коррозии. В качестве письменной записи знаков Лотамы Штрихрамбер выбрал оригинальные символы, не похожие ни на один вид букв или иероглифов. Для простоты мы будем приводить их здесь в кириллической транскрипции. Алфавит языка Лотама состоит всего из одиннадцати знаков, из которых четыре обозначают гласные звуки, близкие к известным нам а, о, и, у, а остальные – согласные, соответствующие звукам п, к, ф, л, с, т, м человеческой речи. Эти звуки комбинироваются в слоги и дифтонги, такие как аи, ау, ои, оу. В орфографии Штрихрамбер отказался от прописных букв в начале предложений, как это делает в настоящее время значительная часть поэтов, и оставив их лишь при написании собственных имён. При этом для последних он не ограничивается одной прописной буквой в начале слова, но предлагает записывать их целиком заглавными буквами, как можно понять по примерам на странице 3 статьи, где приводятся имена АЗОП (для Эзопа) и СУИПФТ (для Швейцарии).
Штрихрамбер даёт примеры слов на Лотаме: локо (лицо), толо (песнь), лото (роза), сели (петь), тилис (спим), уо (курица), тао (дом), фоко (человек). Изменяемые окончания слов Лотамы указывают на части речи, к которым относятся данные слова: -и означает принадлежность слова к глаголам, -т может быть указанием на прошедшее время, –о – к существительным, за исключением слов, обозначающих профессии и в целом субъекты действия, которые также оканчиваются на –и, -а – к прилагательным, –с может быть указанием множественного числа. Для союзов и предлогов специальных окончаний нет, все они имеют форму гласный-согласный или дифтонг-согласный. Как и в славянских языках, артиклей в Лотаме нет. Также в Лотаме нет склонений существительных и прилагательных и спряжения глаголов. Личные местоимения перечислены: мо – я, то – ты, со – он, исо – она, ми – мы, ти – вы, си – они. Для местоимений имеется отдельная форма косвенного падежа, образованная заменой гласной о на гласную а, для множественного числа гласная а добавляется к существующему слову: ма – меня, та – тебя, са – его, иса – её, миа – нас, тиа – вас, сиа – их. Местоимение «кто» обозначается словом «пио», для обозначения сложной формы будущего времени используется глагол «уси», прошедшее может также быть образовано с помощью вспомогательного глагола «кио». Наконец, сравнительная и превосходная степень прилагательных образуются с помощью вспомогательного слова «мал». И ряд полезных предлогов: аф – в, ас – с, аис – для, иф – из, ис – без, аус – напротив, союзов: по – и, от – или, ом – но, ос – то, вопросительных слов: па – как, фа – когда, ка – где, ула – почему, и частиц: аи – да, ми – нет.
Исследователи (см., например, подробную монографию Ле Фурньер «Загадка Востока») размышляют над влиянием на Штрихрамбера западноевропейских грамматик, в частности немецкой. Учёный упускает из виду, что Штрихрамбер не был знаком ни с одной из них, и во время обучения в университете был освобождён от занятий иностранным языком по причине полной академической неуспеваемости. Можно скорее обсудить, является ли тотальное упрощение, сведение Лотамы к одно и двухсложным словам, следствием того издевательского отношения, через которое, очевидно, прошёл его автор в школе в связи с необычностью его имени и труднопроизносимостью фамилии.
Отметим кстати, что в имени Вальтер не было, как предполагают исследователи (см. Дивни & Мэттью «К вопросу о корнях фамилии Штрихрамберов», издательство Силби и Санс, Манчестер, 2012) революционных корней. Напротив, в нём сказалось увлечение матери учёного историческими романами, в особенности Вальтером Скоттом, над чем беззлобно шутили её более образованные подруги, повторяя известную шутку поэта про каждого Вальтера, который мечтает стать Скоттом. По видимому, эта недалёкая, но искренняя женщина, в одиночку воспитывающая сына, дала ему имя по тому же принципу, по которому дикари называют деревню Вонючка, чтобы обезопасить её от мерзких духов. Также и Варвара Михайловна пожелала спасти сына от перспективы стать «скоттом», повторив путь морального падения, по которому проследовал бросивший их и эмигрировавший на иной континент отец.
Рассмотрим несколько слов языка Лотама: если «кос» – означает понятие прекрасное, то «косо» будет означать красоту как явление, «коса» – красивый, «мал коса» – красивее, самый красивый, «косас лотос» – красивые розы, а «коси» – делать красивым, украшать. Далее, если «пук» означает понятие грандиозность, тогда «пуко» – явление величия, «пука» – великий, «мал пука» – более великий, величайший, «пукас фокос» – великие люди, «пуки» – становиться великим.
Числительные также обозначены отдельными буквами и на письме обозначаются всегда прописными: А – 1, И – 2, О – 3, У – 4, П – 5, Ф – 6, К – 7, Л – 8, С – 9, М – 0, Т – тьма, много. Время по часам обозначается следующим образом: называется сначала час, потом прошедшие после него минуты, например, И су АП обозначает четверть третьего. Обратите внимание, что все слова языка Лотама имеют и численное значение и таким образом могут быть соотнесены друг с другом по объективной численной оси.
Существуют специальные слова для обозначения цвета: ласа – красный, лоса – жёлтый, фата – белый, лиса – зелёный, луса – синий, фита – чёрный. Дни недели Шрихтрамбер считал начиная с воскресенья: паило – воскресенье, фаило – понедельник, каило – вторник, и так далее. Месяцы – с января: паито – январь, фаито – февраль, маито – июль, апаито – август, афаито – сентябрь, и тому подобное. Для обозначения времён года: пауто – весна, фауто – лето, кауто – осень, лауто – зима, а для единиц времени: аипо – секунда, аифо – минута… аимо – год.
Порядок слов в предложениях строго определён: подлежащее-сказуемое-дополнение-обстоятельство. Определения находятся перед определяемым словом.
Приведём еще несколько основных корней языка Лотама, после ознакомления с которыми читатель может легко составлять произвольные слова и фразы на совершенном языке: пап – отец, мам – мать, ас – соль, ат – этот, лау – смех, сап – завтрак, саф – письмо, таф – доктор, пак – передача, мас – работа, пип – деньги, пик – приём, мим – молоко, мис – отдых, ис – перец, ит – тот, кил – вес, лиф – плач, сип – обед, сиф – слог, сит – напиток, тиф – зубной врач, попо – книга, пок – имя, мом – масло, мос – голод, ос – бытие, от – зрение, кол – быстрота, лоф – частота, соп – ужин, соф – слово, сот – время, тоф – чашка, пип – запись, мум – сыр, мус – жажда, ус – становление, ут – слух, суф – речь, сут – пространство, туф – соус.
Вот несколько выражений, известных по публикации Штрихрамбера: пома пато – приветствие, добрый день; па то поки? – как тебя зовут? Мо поки АЗОП – меня зовут Эзоп, таки лока – большое спасибо, пами – извините!
В последнем параграфе статьи Штрихрамбер приводит фразы, которые предлагает перевести читателю: асо оси фата, исо оси фита, мо утит ита суфо, паки мо лиса попо! Ка оси сафо?
После освобождения из мест заключения Штрихрамбера не прописывают в пределах стокилометровой зоны от столицы и он переезжает в посёлок Дымино, располагавшийся вдоль шоссе в граничащей со столицей области. Там он снова устраивается на работу кладовщиком и получает комнату в общежитии. Чудесная природа Дымино, берёзовые и ольховые леса, реки и болота, сохранялась естественным образом, благодаря остановке промышленных производств и угасанию сельского хозяйства области. От рождения обитатель городских джунглей, Штрихрамбер обрёл новую жизнь среди красот родной природы. По выходным он с утра залезал на велосипед и, проехав мимо группы дворовых мальчишек, провожающих его, честно признаем, не слишком уклюжую фигуру, смехом и иными колкими предметами, уезжал из посёлка. Вальтер следовал по выбранному пути, не обращая внимания на мчащиеся по шоссе грузовики, и вскоре сворачивал на просёлочную дорогу, а там углублялся в лес или перебирался на пароме на другой берег речки. Потратив полдня, он наконец находил место, не усыпанное битым стеклом и пластиковой тарой, и лежал там до вечера, глядя в просторное небо.
Перемена в месте жительства вскоре привела к изменению семейного положения Вальтера: через два месяца после переезда он женился на Любови Фёдоровне (Любке) Тарасовой, ставшей ему верной подругой до последних дней жизни. Любке на момент заключения брака было сорок четыре года, она жила в соседней комнате того же барака с двадцатишестилетним сыном Павлом, после переезда матери к Вальтеру, установившим над ним род общественного шефства. Без этой двойной поддержки тот вряд ли справился бы с трудностями быта, обострившимися после раннего, в тридцать четыре года, инсульта и частичной слепоты, надолго приковавших его к постели и впоследствии давших основание для получения пенсии по инвалидности, на которую жила вся семья.
Несмотря на житейские сложности, и в этот период жизни Штрихрамбер продолжает трудиться. Через два года он разработал еще один совершенный язык, Сатуза, о котором не известно ничего, кроме названия. Зато сохранилась кассета, род устного дневника, который учёный, по всей видимости, вёл в Дымино. По этой единственной дошедшей до нас странице последних лет жизни гениального учёного исследователи восстанавливают его режим и быт. Запись осуществлена, естественно, на языке Лотама, разобрать который не составляет труда для последователей гения.
В этой записи Вальтер отмечает, что он поднялся на рассвете, засвидетельствовать по факту, как заря розовым светом красит крыши бараков. Выйдя из дома, он слышит, что в луже перед входной дверью купается собака, она отряхивается на учёного, вызывая его смех, прерываемый окриком заботливой Любки. Учёный завтракает яйцом и стаканом настойки, изготовленной Любкой из ягод, выращенных ею на подсобных сотках, как обозначался в то время переданный в частное пользование надел земли, обычно вблизи линии электропередач, железных путей или в заболоченной местности. После завтрака Штрихрамбер выходит в город, чтобы по поручению Любки купить пару носков для Павла. Отвлекшись на размышления, он путает поручение и вместо носков покупает носовой платок, за что Любка ругает его, а Павел поколачивает. Штрихрамбер счастлив, так как носовой платок за ненадобностью для Павла остаётся у него. Он ощупывает вышивку в уголке и собирается включить рисунок на ткани в алфавит разрабатываемого им языка. Он прислушивается к мышиной возне в углу комнаты и, умиротворённый, погружается в дневной сон, в котором видит клоунов, жонглирующих огненными шарами. После пробуждения он ужинает картошкой с маринованным огурцом, всё – продукты того же подсобного хозяйства, и стаканом вечерней настойки, после потребления которой семья приступает к совместному пению. Усталый после напряжённого дня, он выходит наружу, поднимает голову к закатному солнцу, стараясь уловить тепло его лучей. Вернувшись в комнату, Вальтер записывает события дня на магнитофонную ленту и прощается с дневником. Фоном к его речи служит продолжающееся музицирование Любки, Павла и их друзей, собравшихся в комнате.
Сохранились также тетради Вальтера, испещрённые записями вдоль и поперёк, разобрать которые, по причине слепоты учёного, невозможно. Остаётся только догадываться, являются ли они дневниковыми заметками на совершенном языке, лирическими стихотворениями или рисунками.
Обстоятельства, при которых жизненный путь Вальтера Шрихтрамбера трагически оборвался на тридцать седьмом году жизни учёного, установить не удалось. По заключению медэкспертов, тело было обнаружено в его комнате через четыре дня после кончины. Вместе со смертью мыслителя пропали и его оставшиеся незавершёнными открытия. Однако светлая память о выдающемся человеке и его совершенный язык навсегда останутся в наших благодарных сердцах.

«66»

Ах, если бы я умел на маленьком клочке бумаги умещать намного больше букв и слов, чем на самом деле. Тогда моя жизнь несомненно стала бы проще. Но я, к сожалению, не могу, и эти распростёртые, как похотливые девки, линии, что у меня зовутся словами, выглядят настолько ужасно, что трудно вообразить, если не увидеть. Наверно, каждому дано что-то определённое, выше чего он не сможет подняться. У меня эта планка — размазанные по листку слова. Их невозможно прочесть или тем более воспринять, имея даже намётанный взгляд. Когда я был маленьким, это мне казалось забавным, но потом стало нормой, и теперь я от этого страдаю. Нет, конечно же, не так страдаю, чтобы это могло ¬вогнать меня в величайшую степень уныния, мизантропии и небытия, но выстроенные на маленьком клочке бумаги форты из слов, единицы которых бьются за собственную индивидуальность и непохожесть, явно не дают спокойно сосредоточиться на причине, побудившей меня писать на этом обрывке. А это важно, ведь если бы это не было важным, я бы не писал. Хотя оп¬ределённо можно сказать лишь одно, данное — не только моя проблема. «…я взываю к существу присутствия…» Это совершенно не то, чего я ¬хотел, поэтому мне приходится сокращать предложения и надеяться, что адресат поймёт те наброски, которые я сделал для него.
И стоило бы описать перечень условий, парадигмы мнений и взглядов на саму эту проблему, но не получится — из-за моего почерка. Можно использовать несколько клочков, скажете вы. Но, согласитесь, это совсем не практично, тогда в маленьких посланиях не будет смысла, и необходимо ограничиваться тетрадным листом или листом из блокнота.
Вечер был дивный, если не сказать сказочный. Солнце ещё не зашло, а луна уже каталась по небу. Я следил за тем, как завистливые глаза заката наблюдают за наступившей прохладой и коронацией нового божества. В этом зрелище не было бы ничего необычного, если бы солнце не отдавало мне розовые лучи, которые, отра¬жаясь от стёкол глаз, устремлялись к новой королеве и терялись где-то в её объятиях, рассыпаясь бесчисленными отблесками. Этот вечер не был бы дивен, если бы запах сирени, каштана и чего-то отдалённо напоминающего барбарис смешивались, оставляя после каждого вдоха пряный вкус во рту. Но если не замечать ничего, он всё равно был бы волшебен, потому что именно сейчас пропели свои песни ночные птицы, но ведь сейчас был вечер, следовательно, что-то было не так, как всегда.
Я терялся в догадках, не прекращая думать об этом, нервно сжимая клочок бумаги с несколькими начирканными словами, выпивая последние отголоски поникшего окончательно солнца. По сравнению с другими днями, сегодняшний я мог бы назвать Богом дней, ко мне пришла такая мысль, и я даже не знал причину, по которой она посетила меня. Но несмотря ни на что именно её я записал на своей руке, чтобы не забыть, а потом поделиться с кем-нибудь таким изумительным замечанием. Стрела. Довод. Обоснование. Гипотеза. Ответ. Всё было намного проще, чем воображают себе другие люди, ведь в мозгу можно производить одновременно несколько операций, уделяя главное место одной и не выпуская из виду остальные.
Если я не писал, то занимался именно этим: анализом, сопоставлением, выстроением… Впрочем, я ничего и не делал помимо анализа, сопоставления и выстроения. Писал и думал. Думал и писал. Если думу принимать за единственное правильное присутствие, то письмо будет неукоснительно следовать рядом, воплощая присутствие в наличие. Хотя если писать, потом думать, это уже совершенно не будет иметь изначального смысла письма, ведь тогда собьются все норма¬тивы, что существуют для думы — как сущего и письма — как присутствия. Нелепо, но утопично верно. Причиной же наличия меня в этом вечере было лишь стремление обозначить существование во вселенной Гэри Барклэда, ждущего и страждущего. Впрочем, чего ждал и чего так страждал я, сам не знаю, но знает клочок, что ¬перебираю теперь между пальцев.
— Сегодня больше, чем обычно, — за спиной раздался низкий баритон. Это не удивило меня, хотя он и не вписывался не только в окружающую действительность, но и в поток моих размышлений.
— С каждым днём это всё труднее, — сухо ответил я.
Причины для того, чтобы обернуться, у меня не существовало. Именно поэтому, продолжая искать в точке, где только что зашло солнце, ¬последние его проявления, я стоял спиной к говорящему.
— Это необычно, хотя и вполне объяснимо. Что на этот раз?
— Знаешь, необычен сегодняшний вечер. Необычно твое появление за моей спиной, когда среди тишины, беспорядочных мириад отзвуков тишины я не услышал твоих неуклюжих шагов. Необычно продолжать говорить мне в спину, но объяснимо лишь то, что ты просто не хочешь мне мешать смотреть туда, куда смотрю я, ведь ты, вероятнее всего, не понимаешь, что я вижу.
— Там было солнце.
— Ты следил за мной?
— Нет, за ним, не мог прервать столь впечатляющий уход.
— Тогда ты, наверно, представляешь, что твой голос не вписывается в систему, стоящую над выплеском… он явил собой лишь частью прогнозируемого существа, которое ни малейшего понятия не имеет о той высоте, которую только что перебил своим небрежным баритоном.
— Понимаю, но ты ведь знаешь причину ¬моего нахождения тут, Гэри. Я же не могу вечно смотреть, как садится солнце, которое уже давно зашло.
— В этом ты прав.
Я обернулся. Не знаю, уважил ли я его этим жестом, сорвал ли я какую-то маску тайны или просто сделал должное. Он смотрел на меня ¬широко открытыми глазами, стоя под ветвями сирени. Был немного похож на деревенскую наряженную девочку с венком в волосах, но взгляд имел слишком пылкий для девчонки. Причина, по которой он пришёл сюда, была вполне ясна. Как ясна была и цель его визита в моё восприятие идеала, как окутывающего, липкого, вязкого. Если бы я попытался описать его, то мгновенно высказанные мной доводы про ту девочку и венок рухнули бы, а я не слишком этого желал, даже для себя, хотя внутри так хотел найти что-то едкое, то, к чему я мог бы пристраститься, за¬острить внимание во время разговора, и не пытаться искать чувств на его лице. Я этого так и не нашёл, слишком он был однообразен, я неловко поднял на него глаза и, вялостью обусловив свой жест, протянул руку с клочком.
— Ты намерен отдать мне это именно сейчас?
— А у меня есть причина не делать этого?
— Ты же понимаешь, чего стоит твой ответ?
— Я осознаю, а не понимаю, и намного глубже, чем ты можешь себе вообразить.
Тут я подумал о том, что наверняка он заметит какую-то злобу, неприязнь, недружелюбность к нему. В этой фразе можно было бы прочесть миллионы интонаций и привести сотни других в доказательство того, что данное высказывание могло бы являться оскорбительным; поэтому я решил заведомо устранить очаг появления предположительного сомнения в моей приветливости.
— Ты же знаешь, что слова много больше, чем мысли, так как они есть воплощение мыслей, они есть существование мыслей в окружающем нас. В повседневности. Как же я могу не придать значения написанному мной на листке? Хотя с каждым днём мне становится труднее подбирать слова, чтобы ты понимал, о чём стоит говорить.
— Ты можешь мне ответить? Что на этом обрывке написано?
— А разве ты не можешь прочитать?
— Могу, но я бы хотел услышать.
— А ты повсеместно доверяешь своему слуху? Ты веришь в то, что крик может являть собой -истину, а шепот тревогу?
— Нет. Не совсем так. Но я знаю, что напи¬санное тобой может нести совершенно другой смысл в вечности, которую ты сотрясёшь своим голосом.
— Я слишком много усилий уже прилагаю для разговора с тобой, мой верный приятель, так что разверни листок и прочти.
— Ты веришь в неискажаемость разумом мысли, что послал мне в этом листке?
— Да, верю.
— И веришь, что она есть истинная глубина?
— Я верю в то, что написано там, у меня больше нет желания ублажать твою неприличную жажду общения со мной. Мой ответ — у тебя в руках.
Я невежественно отвернулся. Я понимал, что эта фраза звучала грубо как никогда, но я не мог больше позволять ему использовать меня для бессмысленного диалога и обмена словами. Все они не имели смысла, а если и имели, то только поверхностный, мнимый, жалкий. Будь то тирады о свободе и рабстве или же о космосе и звёздах. Всё было условностью, всё было пьесой. А я не любил пьесы и никогда не испытывал тяги к познанию их как искусства. Но любой диалог, спор, даже монолог являл собой часть пьесы, а это совершенно мне не нравилось, поэтому порой я предпочитал весело болтать с тишиной, звуками, пением птиц, органной музыкой. Чем угодно, но не тем, что имеет своё собственное сознание, ибо бытийность исковеркала само понятие понимания.
Участок горизонта, который укрыл в своём лоне солнце, уже смешался с непроглядной темнотой бесконечного океана, окаймлённого светом уходящей королевы, она горделиво спускала утомлённый взгляд на новый народ, а я, думая об этом, преклонял колени.
Я ощущал его присутствие позади меня и ждал. Я уловил момент, когда жёсткие пальцы стоящего сзади атаковали мой листок. Это мешало мне сосредоточиться. Мешало найти тот самый Грааль вечности, глубины, ширины, непрозрачности того, что свисало над моей головой, отбрасывая шёпот темноты в зеленеющую аллею. И тут я понял происходящее. Осторожно погрузив руку в карман своего пальто, я достал клочок. Нет, не мой. Его. Я смотрел на него с минуту, ожидая того, что он сам в состоянии воспроизвести начертанное. Поняв, что этого не случится, я расстегнул молнии, затворявшие младенца в его клетке, и выпустил слова во тьму. Слишком сложно было разобрать. Мельчайшие аккуратные буквы, нежные изгибы, сливающиеся линии. Сейчас тьма была как никогда кстати, но как никогда сильно она мешала. Но я понял, что было написано на листке. Тишину взорвал револьверный выстрел.

На алее стоял один. Он смотрел в ту же сторону, что и Гэри. Под его ногами лежал окровавленный труп, с револьвером и запиской в руке:
«Истина ради самой сущности истины пред¬определяет собой лишь казнь. Жизнь — не может являть собой истину. ТЫ выиграл».
— Как жаль, что только смерть может быть наградой. Я бы всё отдал, чтобы вновь ощутить скорбное скуление её, но теперь мне придётся искать нового соперника, дружище, ты выиграл, прощай.
Он медленно поплыл вдоль дорожки, аккуратно ступая, приминая листву и изредка срывая цветки сирени, совсем как деревенская девочка, вбирая их аромат.

«ЭТИМ ВЕЧЕРОМ ОНИ БИЛИ ОГНИ»

Этим вечером они били огни
Дубовыми палками, канатами и плетьми,
Этим вечером они били огни,
потом скрывались во тьме: оставались одни,
Этим вечером они били огни,
Сжимая кулаки, словно были детьми,
Этим вечером они били огни,
задорно-крикливо вопя проводами,
Этим вечером они били огни,
те же в ответ испускали
изжеванное, искалеченное, порезанное светоподобие
Яви
темнеющего…
грунта, асфальта, гравия, стекол, бетона,
кожных покровов, скомканных одеял, секреционных выделений,
Запахов канализационных труб столбов, крыш, навесов, мух,
щебетания, всхлипов, взрытых могил и писем гробам,
выжженных век, век прошедший нового ничего не явил,
Кто-то истекал в пулях.
Кто-то голодал, голоду дань отдавая.
Кто-то рожал, крича металлическим.
Кто-то спал, нежась в коконе утр
Кажущих с «Я» до последнего Он и потом обратно, в безвозвратное
забираясь полусном, а так
Снова, снова, снова, Нова – я звезда едва угасшая
Во взорах
Двадцати трех и, возродившаяся сквозь клавиши
единосуществующих индивидов,
пристегнутых к стульчакам неродившихся, но
воскресших, да и воспетых
хором незначащих, отразившись знаками, чьи тела
испробованы изящной ломкостью на разбомбленных
жилищах всех войн.
Этим вечером они били огни
Вдыхая запах предрассветных костров
Этим вечером они били огни
Скользя меж освежеванных первых рядов
Этим вечером они били огни,
За ребрами пряча швы от оков
Этим вечером они были задушены
Понуро спускающимся бледноликим мессией
Читающим проповедь на языке вольфрамовых
Визгошепотных форм, опускающихся еле заметным
Прозрачным па.
Этим вечером они били и были
Задушены
Ведь никто не знал кто они.

:::
Кардиналы огромных серых планет
мне стало намного хуже
смотреть как вытекает из рук беспричинность
ответ: я стал заложником чужих откровений
отчасти пустых
отчасти небрежных
промелькнувших, проскользнувших мимо
слуха, страждущего улавливать только одно
незыблемое нерастворимое счастье
нахождения в небытийности мрака.
кардиналы серых огромных планет
причащающие сломленных духом
растворяющихся дверным стуком
в пустых необжитых домах
иль ацтекских пустых площадях
я верю вам, как верю в бессмертие хаосов
босиком лобзая асфальт обезвоженных трасс
что покинуты в пылу неуемного бегства
от рока, часов, обитаемых островов
мне стало намного хуже.
Кардиналы огромных серых планет
под руку ведущие ослепших
в цвете разящей небесности их
я узрел очертания нового стяга
под ним войны как вы, но из яда
тянущего цвет небесности за собой
сомкнули ряды бледноликости свои
слышат они приближение вас, кардиналы
предупреждение в расселины убежденности
оно летит стаями пернатых смотрящими не виданых.
кардиналы огромных серых планет
как прожектора брошенного бетона
сотворенного и забытого стрелами
по страницам календаря предсказал
нам в руках несут весть с Харун Кал
протяженность больше не в силах
сдерживать титанически повинующихся
осталось лишь четверо незабытых
царапавших ногтями другую реальность
а потом в ней и почивших.

Майя племена ордами
с воплями
рвутся до новых планет
что названы были человеческими именами
пропущенные сквозь осознанность собственной значимости
звуки разложили
по полкам воспринимаемого резонансного звучания
полночных поездов
и жужжания
предрассветных жуков.

Я

1.
если бы меня звали justine я бы поедала piscarium
во тщательных сочинениях или je
натощак
а так
заполночь я лена ему говорю лосось
лоснишься брат розовеешь
свежий как первая сперма
ведь ты ведь живой как живой
ну скажи parole



2.
некотрые грят жись но иные гаарят жинь
зачем это имь
скажи мне гулаг просто так
человек человеку творог
а я а я
со сметанкой



3.
четыре силы – память страх желание и дно
четыре силы – память страх желание и ветер
лодочки бы прижать ко дну чтоб не колыхались так муторно
четыре силы – память страх желание и слово
четыре силы – память страх желание и ты
сказать ли тебе? сказить?
четыре силы – память страх желание и сименс
четыре силы – память страх желание и провод
ток любого порыва чище и ненаглядней
четыре силы – память страх желание и свист
четыре силы – память страх желание и чача
тут конечно табун дворовых
четыре силы – память страх желание и воды
четыре силы – память страх желание и особенный плавный жест
купанием обессиленный



4.
я греюсь в своих домах
маньяк и священнослужитель
но только один из меня потеет
как ты думаешь кто

ОН

так он мне говорит:
– если увидишь руки свои
на случайном встречном,
допустим, в прачечной
или на танцах
узнаешь ли ты их?
а если узнаешь,
как будешь действовать?
подзывать тайным свистом?
хватать и тискать?
кричать «да вы сверьте!»?
все равно ведь не отдадут
унесут в далекое место
за сплошные леса
за реки тесные
– что же, что, – говорю я —
что они сделают с ними?
скормят собачкам?
вымесят в булочку?
вздернут правую?
он поднимается с кресла
диалог теряет инерцию
я тоже встаю
столько всего
разве управишься
единственной парой рук

ТЫ

1.
у бедного бога несть числа трудодней
зато ему больше всех видней
например, отклонений при быстрой стрельбе
или родинок на тебе

бог это такой социальный случай
слишком могучий

ладно, брурия, помолчи, не томи
завтра придешь на работу к семи
будешь нормально распределять
сорок и двадцать пять

а коли узришь что-то слегка избыточное
маленько его утряси



2.
балансируя на грани терпимого и невыносимого
в поисках правды
соскоблил алюминиевое покрытие с пластмассовых вилок
и ты был обнажен в окошке, господи
и бурлаки вдоль иордана тянули танк
а помнишь
ехали
кормили мертвых с рук
на площади давидки
налегке



3.
господи, вразуми вразуми
доходчиво
без истошных твоих аллюзий
как например «куски и опрупки»
или «kill cell»

разве можно

что-то понять



4.
ум обычно покоится на левой ладони

смертная скука на правой

не подсчитает разницу ритма в запястьях

тот
для кого биение

участится