Если XIX век намерен когда-либо предстать перед судом потомства с притязанием на свою проницательность, то друзья его должны бы присоветовать ему, чтобы он, наперед спрятал свои путешествия по Турции и не представлял их в числе документов. Вот уже слишком двадцать лет, как, со времени всеобщего мира, путешественники всех европейских стран, всех званий и всех возрастов, посещают Восток, со скуки, из любопытства; чтобы рассеяться между бородачей и верблюдов; чтобы, обанкротившись в христианском крае, попытать счастия в старой земле солнца и еще раз обанкротиться на счет неверных; чтобы, вступив в службу, нахватать жалованных халатов и шалей и воротиться в Европу с фантастическим титулом египетского или турецкого генерала; очень редко для того, чтобы изведать непосещенные земли и принесть пользу науке, а большею частью, чтобы ничего не видеть и написать о том книгу. Тогда как Гёте, патриарх немецкой словесности, часто сожалел о том, что не совершил этого поэтического странствования, три поэта в стихах и прозе, Байрон, Шатобриан и Ламартин не выдержали и, каждый в свою очередь, посетили разные места Востока. Протестантский епископ Гебер, католический аббат Дюбоа и французский натуралист Жакмон говорили об Индии. Французская экспедиция в Морею описывала Грецию. Зецен, Буркгардт, Делаборд и Линан обозревали аравийские пустыни. Мариер, Фрезер, Малькольм, Узли, Конолли, Бернс наблюдали народы западной плоской возвышенности азийского материка. Шульц, Монтит, Тесие отыскивали остатки древности в Анатолии и Армении. Гг. Мишо и Пужула объездили левантские пристани. Английские туристы беспрестанно издают книги и книжечки о Турции. Сенсимонисты, изгнанные из европейского общества, пошли в инженеры к египетскому паше и также пишут о Востоке. Наконец, учреждение пароходов на Дунае грозит открытием еще одного устья, через которое поездки в Турцию будут наводнять политическую и географическую литературу. Нельзя не питать уважения к путешественникам, которые, избрав себе определенную цель, с любовью занимаясь своей частию и одушевленные благородным желанием распространить пределы науки, пускаются в трудные и опасные путешествия, чтоб обозреть неизвестные части Востока в отношении к географии, этнографии, естественной истории, древностям или геологии; таких людей мы с почтением исключаем из круга нашего рассуждения. Но чего хотят, зачем ездят, и особенно по какому праву морочат публику своей неспособностью ни к какому полезному наблюдению, наводят на него скуку повторением давно известного и досаждают ей своим невежеством эти господа, которые бродят по Оттоманской Империи без цели, без всякого приготовления, с единственным намерением прогуляться по Азии, чтобы издать пошлую книгу, чтобы развозить по Турции свои предрассудки и политические теории и приносить с собою в Европу ложные известия, смешные заключения о вещах, им вовсе непонятных, или элегии на погибель чалм и янычаров. Не бесполезно сравнить ум и дух этих путешественников; рассмотреть, на каких особенностях Востока останавливается их внимание, как он им представляется, чего они боятся или ожидают, и как сравнивают его с Западом.

Русский читатель, знающий дух и политику своего правительства, не может не улыбнуться комической важности, с какою все эти путешественники приписывают России пламенное и постоянное желание завоевать Турцию, и о том жаре, с которым они защищают против нее империю Махмуда, ломая подобно Дон Кихоту, свои шпаги на ветряных мельницах. Все они знают как нельзя лучше сокровеннейшие намерения и тайны петербургского кабинета; некоторые даже уверяют, что Русские тайно переделывают в рукописи французские и английские путешествия, что бы представлять Европе Турцию сообразно со своими видами. Эта общая их нелепость достой не более смеха, чем опровержения. Подле нее замечателен отпечаток национального направления ума самих путешественников: все, что только есть пошлого и бестолкового в модных идеях современной Франции, Англии и Германии, отражается здесь с полною силою для пользы и назидания читателя. Француз, разумеется, ищет на Востоке «средств к возрождению рода человеческого» или к улучшению судьбы женщины. Англичанина встречаете вы везде занятого более враждами своего отечества, торговою жадностью и развалинами древности, нежели восточным человеком. Но во всех этих бесчисленных томах нет ни одного наблюдения, которое бы показывало, что ум сочинителя был в состоянии чувствовать важность современных фактов Востока и необходимость найти для них настоящее объяснение. Путешественники говорят только о том, чего, не зажмурив глаз, нельзя было бы не видеть; повторяют обветшалые сказки о восточном обществе; принимают всегда исключение за правило, и правило за исключение, так, что часто ложное мнение основано у них на подлинном случае и обманывает всех своим правдоподобием. Окончив путешествие на скорую руку, поверхностно взглянув на страну и ее обитателей, собрав скудный запас сведений, они тотчас произносят решительный приговор всех особенностях предмета, столь обширного, столь разнообразного, что для изъявления об нем простого мнения, надобно было бы знать в совершенстве и военное искусство, и политику всей Европы, и науку администрации, а финансовое производство, и малейшие подробности торговли, и все мелочи местных нравов, обычаев и образа мыслей различных поколений, населяющих эту огромную империю, и наконец самые чувства и побуждения лиц, действующих в современной турецкой драме — когда между тем не было эпохи более сложной, более заслуживающей быть рассматриваемою тщательно, искусно и философически, как настоящая эпоха великих перемен и преобразований на Востоке. Бегло описывая и тотчас же предав общему негодованию частные беспорядки и злоупотребления, они через несколько страниц выдают те самые беспорядки и злоупотребления за спасительные начала, которыми турецкая империя обязана и своим сохранением, и без которых она должна погибнуть или сделаться русскою провинциею. Но если бы они взяли на себя труд проникнуть до источников злоупотреблений, тогда, с одной стороны, они бы имели более уважения к нынешним переменам в Турции, которые не могли б быть выполнены, если бы она не опиралась на великодушную помощь Севера; с другой, дух изысканий, вероятно, увлек бы их далее: они нашли бы истинную причину сохранения и поставили б себя в возможность отделить в учреждениях этого государства хорошее от дурного. Теперь из их сочинений нельзя вывести другого заключения, кроме того, что честность, праводушие и уважение к истине могут быть прекрасными добродетелями в другой стране света, но что их должно считать политическими недостатками в Турках; что учреждения, которые способствовали к их развитию, совершенно и неизъяснимо дурны; что гостеприимство и вежливость без некоторых условных обрядов суть признаки закоренелого варварства; что простота и кротость нрава препятствуют всяким полезным улучшениям, и что высочайшая степень образованности и утонченности заключается в обманах, в политических смятениях, в преступлениях, и тысяче подобных нелепостей.

Чтобы понять Турцию, надобно сперва освободиться от огромной тяжести своих предрассудков. Когда изыскатель свергает с себя дряхлую оболочку европейского человека, он должен еще преодолеть бесчисленные препятствия, проистекающие от различия нравов, понятий и языка. Выражения, которые он употребляет в Европе и которые отвечают у нас за вещи, очень не верно изображают различные части общественного порядка на Востоке, так, что нашими словами многого нельзя объяснить: он должен выучиться мыслить на чуждом ему языке, а для этого надобно сперва узнать его. Далее, какое там отсутствие всех тех пособий, которые гласность фактов и статистика доставляет нам на Западе! Дух анализа неизвестен восточным. Турция для Европейца, есть политическое изъятие из правила, сборник фактов, совершенно отличных от фактов Европы; и ни один из них не был обработан и отнесен к своему разряду политическою экономией. Оценивая восточное общество, вы должны разыскать и определить их, создать новую науку и привыкнуть рассуждать по другим началам и другой логике. Это требует больших усилий, и еще не все тут. Надобно сродниться с народными привычками и обычаями; надобно проникнуть в общество, которое описывали вам люди, никогда его не видавшие, изучать его истории, приобрести знание нескольких языков, на которых они написаны.

Чтобы понять Турцию в целом ее составе, надобно помнить, что система ее правительства не везде одинакова, как в сосредоточенных правлениях Европы, но разнообразна и приспособлена к местным потребностям областей и округов. В ней множество вероисповеданий множество поколений, множество стран, и обозрение целого может быть сделано только после совершенного знания всех частей. Изучение каждой из них требует нескольких лет прилежных трудов и исследований; но прежде, нежели вы приступите к исследованиям, ключ к ним должен быть найден, а он не что иное, как правильное понятие об основных началах экономии, администрации и правительства Востока. Какие же качества даровали новейшим путешественникам по оттоманскому Востоку способность справедливо оценить что-нибудь? Которые из этих условий выполнены ими? Какие сведения доставили им возможность делать свои заключения общими? Кто из них — исключая Буркгардта и полковника Лика — удовлетворительно рассмотрел что-нибудь из подробностей? Даже Лик и Буркгардт описывали только наружность; ни один из них не коснулся до сил, соединяющих восточное общество; они не рассуждали ни о действии правительства на различные части империи, ни о том, что связывает эти части с правительством; они не имели случая быть свидетелями последних происшествий, которые сделали рассмотрение Турции и открытие главной силы ее жизненности не столь трудным как прежде.

Мы знаем, чтó значит путешествовать по Востоку. Мы должны были бороться со всеми препятствиями, затрудняющими путь изыскателя, и нашли, что только постоянное сообщение с туземцами и знание языков, летописей, литературы, мнений и догматов Востока могут предохранить путешественника от опасности обмануться на каждом шагу в Турецкой Империи. Мы сами имели случай не один раз наблюдать, как многие из путешественников, которые впоследствии напечатали плоды своих изысканий, собирали так называемые ими сведения, и можем указать на источники, откуда взяты эти сведения, можем сказать причину разительного семейного сходства их сочинений. Путешественник, выходя на берег в каком-нибудь порте Востока, бывает тотчас поражен множеством нравственных чудес, противоречащих всем его ожиданиям и привычкам. Он вступает в новый мир, где каждая вещь удивляет и смущает его. Он смотрит на предметы, как слепец, которому внезапно возвратили зрение. Все виденное им кажется ему каким-то хаосом. Учреждения, нравы, привычки, обычаи, образ мыслей, словом все, от самых пустых условных обыкновений, до оснований, на которых покоится общество, представляется ему беспрерывным антитезисом того, что он видел в Европе. Он хочет войти в сношение с жителями, но не знает ни одного из языков, которыми они говорят; хочет приняться за их изучение, но усердие его охлаждается от невежественных удостоверений турецких Европейцев, будто каждый из двух языков, самых употребительных в этой части Азии, требует, по крайней мере, десяти лет неутомимого учения — а это еще только два из полудюжины! Потеряв всякую надежду получить сведения от природных жителей, он обращается к европейским поселенцам, и воображает, что они, по крайней мере, удовлетворят его любопытство. Путешественники уже описали вам вдоль и поперек характер Франков, живших в торговых городах Турции: они исписали о них столько бумаги, что, по-видимому, бóльшую часть времени посвящают они изучению этого общества, а не того, которое составляет главную цель их путешествия. Карикатурность разлита по всем их картинам. Они представляют в самом смягченном виде невежество, надменность и безнравственность этих бедных Франков, не воображая, что тем самым подкапывают здание собственной своей славы: что вы их порочите, когда все ваши сведения о Турции от них-то и исходят? Если они ослы и плуты, так ваши сведения ни к чему не годны. Но и то, и другое не противно истине. Как ни обидны их картины этого общества, как ни достойно порицания это жестокое легкомыслие, способное оскорблять частные лица и нарушать святость гостеприимства, радушно предложенного и с жадностью принятого, мы почитаем их описания по большей части правильными; и это очень естественно: Европеец может лучше судить о европейском, нежели об азиятском обществе, особенно если он видел одно и не видал другого. Франки в Константинополе и Смирне—а эти города дают направление мнениям Франков всего Востока—не имеют никакого понятия о началах турецкого общества. Они не входят ни в какие близкие сношения с туземцами; они даже удаляются от них. Турки несколько раз пытались завести дружеские связи с Франками, но старания их всегда были отвергаемы. Купец, однако ж, принужден вести дела с туземцами. Турецкий покупщик и европейский продавец, разделенные чувствами и обычаями, не знали никакого общего языка: отсюда произошел новый класс людей— маклера, которые улаживают все дела между ними и для собственной пользы постарались сделать невозможным всякое прямое сообщение. Какой франкский купец в состоянии освободиться от этого посредничества, вести торг свой прямо, если даже и знает язык? Нам известно, что это покушение было делано в Смирне, и не имело успеха. Таким образом, естественно возникло предубеждение между обеими сторонами, и привело их к недоброжелательству, противоречию, взаимным оскорблениям.

Еще недавно, Франкские купцы, хотя и предубежденные против туземцев, слепо привержены были к оттоманскому правлению. Они были совершенно смешными турецкими патриотами. Последние происшествия изменили их образ мыслей. Франк теперь уже не член привилегированного сословия; он должен вступить в соперничество с деятельностью туземного торговца. Чувствуя, что с каждым днем положение его делается невыгоднее, барыши беднее, он восклицает: «Торговля упадает, правительство мерзко!» На это «Оттоманский Монитёр» отвечал весьма основательно: «Нет сомнения, что торговля в Турции уменьшилась для каждого дома в частности, но она значительно увеличилась в отношении к массе. Доказательством служит то, что во всех портах империи число торговых заведений в двадцать раз теперь более, чем было прежде, когда одни Европейцы считались негоциантами; и все эти заведения наслаждаются изобилием и даже роскошью. Сорок лет тому назад, Французы имели в руках всю монополию турецкой торговли. Сравните вывоз и привоз того времени с нынешними, и вы увидите, что торговля увеличилась вдесятеро. Но говорят, что количество произведений в Турции уменьшилось: в таком случае, чем же платит она за огромные привозы товаров из Англии, Америки и Франции, —привозы, которых прежде не было? Известно, что она не может платить другим образом. Здесь никогда не было известно ученое безумие торгового баланса, торговля всегда была свободна, и потому каждая часть государства снабжается всем нужным сообразно с ее потребностями и по умеренной цене. Количество внутренних произведений, которое составляет плату за привозимые товары, увеличилось вместе с увеличением потребления—что достаточно доказывается возрастающими требованиями богатых грузов из Англии и Америки». Эта выписка достаточно объясняет причину нынешней вражды Франкских купцов против правительства Порты. Кроме того, атмосфера Перы и Смирны всегда напитана понятиями благоприятными для политики которой-нибудь из первенствующих держав; каждый франкский купец— или усердный ревнитель или заклятый противник господствующей на то время системы, и описывает вам Турцию согласно со своими личными видами. Каких же верных сведений станете вы ожидать от такого знания предмета и такого расположения умов? Скажут: все это так — но драгоманы? Вот здесь-то и открывается нам начало неизгладимой черты разграничения между обществом Франков и туземцев. Употребление драгоманов почиталось сначала временною мерою. Никогда не думали, чтобы какое-нибудь дружеское сношение могло существовать между двумя народами, при помощи людей, которые получают свое про питание от несогласия двух сторон. Они выслуживаются той державе, которая хорошо платит, и составляют дворянство Перы. Они дают направление мнению публики, и всегда дают ложное. Но если бы драгоманы и захотели понять Турков, где будут они иметь к тому случай? Они Франки, члены того общества, которое, по добродетелям и уму своему, не принадлежит ни к восточному, ни к западному, а по предрассудкам, порокам и невежеству принадлежит к обоим. Как может Турок открыть свои мысли тому, на кого он так мало может полагаться? К тому ж, это небольшое, отчужденное общество соединено между собою бесконечною цепью родства и дружбы. Нередко случается, что первые драгоманы двух соперничествующих держав бывают родные братья. Отсюда происходит, что драгоманы не только внушают путешественникам ошибочные мнения, не умышленно и нарочно, но сверх того обманывают и те государства, и тех посланников, которым служат. Вот два источника, где почерпаются сведения путешественников. Рассмотрим третий. В Турции есть Греки, знающие европейские языки, и порой путешествовавшие по Европе. Они пора жены были наружным блеском европейского общества, который скрывал от их глаз все его недостатки. Видя, что мы в Европе свободны от тех злоупотреблений, какие они испытывают в своем отечестве, и не думая ни о каких неудобствах просвещенного быта, они воображали, что европейская система должна быть совершенна и следственно турецкое правление премерзко. С любовью обращали они взоры на новое Греческое Королевство, и его возвышение недавно было первым желанием их сердца. Многие из них поехали в Грецию, восхищаясь мыслию о правлении, устроен ном по образцу европейскому. С каким удивлением увидали они там, что система идет не так, как они предполагали, и что поселяне целыми общинами выходят в Турцию! Если бы путешественники, основавшие свои мнения на суждениях этих Греков, нынче посетили Турцию, они увидели бы, что в чувствах людей, которые снабжали их сведениями, произошла важная перемена.

Вот еще один источник свидетельств, по которым пишутся путешествия. Европеец, во время странствований по столице, при церемониальных посещениях чиновников Порты и в поездках во внутренность империи, всегда имеет при себе толмача, и по необходимости смотрит на все глазами своего верного Ахата. Занятия и доходы толмача почти прекратились бы, если б тот, кто его нанимает, разорвал расставляемые вокруг него сети и достиг до возможности хоть несколько понимать природных жителей. Собственная выгода заставляет толмачей обманывать путешественника. Но эти люди обманывают его еще раз, уже без намерения. Их положение, невежество и чувства делают их вовсе неспособными доставлять ему какие-нибудь полезные сведения. Это обыкновенно люди, изгнанные за пороки из своего отечества и имеющие только слабое понятие о языке, который берутся переводить: заслужив презрение туземцев, они взаимно их ненавидят, но при всем том пользуются правом Франков—осуждать то, чего не понимают, и называют людей, честнейших и благороднейших нежели они во всех отношениях, варварами и скотами. Путешественник, пораженный каким-нибудь случаем, восклицает про себя: «Вот странная земля!» — Товарищ его возражает: Questo e Turchia, signore! — «Кто этот человек с таким важным видом?» — Ba! è Turco. — «Да этот купец бездельник!» — Che volete, signore? E Turco. И тут он вам расскажет какую-нибудь стереотипную нелепость, в оправдание своего приговора. Мы слышали от таких рассказчиков целые истории, впоследствии выданные путешественниками за факты: чистота источника была, конечно, искусно скрыта метафорами и антитезисами.
Виконт Шатобриан является здесь одним из первых. Воспоминания Гомера, Библии и Евангелия, составили в уме его род смешанной веры, по которой он чувствует и судит, странствуя из Парижа к Иордану. Преувеличение форм и красок так сильно в «Itinéraire de Paris à Jérusalem», что трудно составить себе какое-нибудь понятие о местах, виденных автором и постигнуть его картины.

Г. Шатобриан старался только живо писать; но эта театральная живопись, которая нашла себе несчастных подражателей, не допускает ни оттенков, ни естественности, ни простоты: даже не знаешь, подлинно ли путешественник тронут—столько принуждения в его порывах, надутости в выражениях, напряжения в наборе красок. По его рассказу нельзя судить ни о нравах, ни о средствах жителей; что касается до учреждений, то он, со своими теориями, не был даже в состоянии понять их; иногда только можно разделить с ним восторг, выраженный блестящими словами, и подвергнуться ложному очарованию.
Г. Шатобриан, великий ритор и всегда несчастный политик, искал, кажется, в этом путешествии не Востока, но текстов для речей и эффекта для своей особы в парижском обществе. Мысль лорда Байрона, более сильная и менее преклонная на громкие слова без значения, наиболее поражена противоположностию между щедрою природою и диким обществом. Он поступал по примеру Михаила Караваджио, который всегда располагает в своих Фигурах сильную тень подле яркого света. Он не описывал своего путешествия, но выдергивал из Востока картины и искал везде красок. Однако ж, восточные подробности, так ослепительно блестящие у Байрона, отличаются точностью кисти, которой не имеют картины г. Шатобриана: писатель в стихах говорить о предметах яснее, нежели писатель в прозе. Во всяком случае, не ищите в них верного взгляда и откровенного суждения о Востоке: Байрон человек страстный, который ищет только впечатлений, останавливается на чертах самых резких и не проникает под наружную оболочку.

Недавно, четыре путешествия заняли собою читающую публику, и между ними одно было пре вознесено необычайными похвалами. Все дога даются, что дело идет о «Письмах с Востока» гг. Мишо и Пужула. Мы давно привыкли к фоку сам торгово-литературных «объявлений», и, не хвастая, можем открыть объявление в критике, в выноске, даже в аллегории, но не считаем себя за tête forte и не стыдимся признаться, что не раз были жестоко обмануты фабрикантами этого проклятого изделия. Что прикажете делать! Есть множество людей, которые не верят в черта, и которые между тем верят в объявления — верят с фанатизмом! Искусство доведено в наше время до такого маккиавелического совершенства, производит такую волшебную иллюзию, что суеверие объявления сильнее всех советов разума, и составляет отличительный характер эпохи. Кто не был пойман объявлением? По милости его мы прочитали целые три тома «Путешествия по Востоку» Гг. Мишó и Пужулá. Мы знали, что г. Мишо — Французский журналист, что он привык рассуждать отлитыми фразами, что он от правился на Восток без всякого приготовления, были уверены, что он там увидел только то, что ему показали, и однако ж, прочитали его три тома—так хорошо торговое объявление было запрятано в критики и беглые отзывы! Что гг. Мишо и Пужула открыли на Востоке? Ровно ничего. В их письмах нетъ ни одной вещи, которая бы не была давно известна и тысячу раз описана. Это самая бесцветная, поверхностная книга, какая только была издана в наше время о картине богатой красками и о предмете высочайшей философической важности; авторы, по истине, могли сочи нить ее не выезжая из Парижа, потому что она, даже по части описаний наружного вида Востока и общества, не прибавила ни одного нового известия к тем, которые мы уже имели.

Второе из четырех знаменитых путешествий принадлежит Г. Следу (Slade), Американцу, который жил несколько времени в Турции и Петербурге, и, выдумав какую-то машину, отправился с ней в Лондон, где вместо машины подарил роду человеческому книгу. Приятность слога и резкость суждений обеспечили ей успех самый блистательный; она была читана с усердием и много содействовала к распространению ложных понятий о предмете, и без того темном для Европейцев. Мы должны сказать о ней подробнее, предварив, что замечания об ее общих недостатках применяются ко всем путешествиям, и тем, о которых уже говорили, и тем, о которых еще скажем, Г. След, в книге своей, исполненной софизмов и противоречий, говорит, например, что жители Болгарии получают главный свой доход от земли. Это так далеко от истины, что вспомнив шерстяные, шелковые и бумажные фабрики в Филиппополе, его окрестностях, и во всей Булгарии; взглянув на великолепные караван-сараи по дороге от Константинополя к Филиппополю; зная, что торговля между столицею и этим городом находится почти вся в руках Булгар: видев как толпы их отправляются в известное время года даже в Алеппо навстречу персидским караванам, и меняют там собственные изделия на богатые ткани Сирии, Персии и Индии, не говоря о других местах, какие они производят на обратном пути по берегам Малой Азии; и основывая суждение только на этих простых случаях,—если бы не было вернейших оснований статистики, на которые можно сослаться, — каждый решительно скажет, что главнейшее богатство Болгар состоит в их мануфактурной и торговой предприимчивости.

Между тем как Г. След называет источником благоденствия Болгарии то, что не составляет ни малейшей его части, ни он, ни другие новейшие путешественники ничего не говорят о коджа-баши, «голове стариков», хотя верно не раз были они обязаны этому муниципальному чиновнику квартирою и содержанием. У него есть однако ж дела гораздо выше смотрения за удовольствиями неизвестного путешественника: можно утвердительно сказать, что коджа-баши есть учреждение несравненно мудрейшее, нежели все выдумки либеральной Европы. Он посредник между правительством и жителями, избираемый всеми платящими подати; он представитель общественного мнения и управляет им в своем округе. Вникнув в его положение, легко понять, как вели коего влияние, которое он естественно обращает против всего, что могло б нарушить спокойствие общины. Таким образом, он мирно и отечески предупреждает преступления, и очень редко принужден наказывать за совершенные. Когда правительство налагает новые подати, он сзывает всех обязанных платежом и председательствует в их собрании; требуемая сумма объявляется; платящие сами раскладывают ее, назначая долю каждому, или относя всю подать к такой ветви доходов, которая в их округе легче всего может вынести увеличение налога. Это не сосредоточенная администрация депутатов спящей, шумной и бестолковой палаты, — администрация, для которой требуется и совершенное знание мелочных подробностей местности, и неизмеримая сила общего соображения: это чрезвычайно простой и легкий рычаг самого крот кого семейного управления. Промышленность и торговля пользуются совершенною свободой, потому что казенные доходы собираются самыми необременительными способами, и правительство, легко получая все, что ему следует, не препятствует жителям покупать там, где они находят дешевле и продавать там, где для них выгоднее. Общественная польза нигде не жертвуется частной: здесь нет столкновения выгод, во время которого каждая старается сложить свою тяжесть на другую. Местная выгода составляет общее начало управления и везде превосходно понимается самими жителями, тогда как в сосредоточенных администрациях Англии и Франции главная забота состоит всегда в том, чтобы соглашать разнородные выгоды, приведенные ею в столкновение общими мерами и запутанные парламентскими речами. Эта простая система администрации не производит законов, подающих повод к мнимым преступлениям, но которых совершение соединяется с большими выгодами для преступников и нечувствительно увлекает их к попранию уставов нравственности, и природы. Она не выдумывает и не постановляет таких узаконений, которые обещают несколько блестящих последствий с одной стороны, а с другой обширно распространяют стеснение и бедность, как то поминутно случается в представительных правлениях. Такова в особенности система администрации в Болгарии. Любопытно было бы исследовать начало столь замысловатых учреждений, обративших орды, которые некогда грозили погибелью Европе, в мирных поселян, трудолюбивых и искусных ремесленников, предприимчивых торговцев. Болгары принесли ли их с собою? Очень возможно, потому что почти такие же учреждения встречаются у всех народов, перешедших около того периода с востока на запад. Но хотя мы не знаем, кто был их первым основателем, ничто однако ж не дает нам права презирать искусство, с которым они составлены и применены к обширным местностям. Рассуждая об учреждениях Турции, никогда не должно говорить об них в общих словах. Система их не однообразна, потому что отличительная черта оттоманского правительства состоит в снисхождении его к духу каждого отдельного места и даже к привязанности его к наследственным привычкам. Таким образом, учреждения нагорных стран несколько различны, но сношения их с правительством, касательно налогов и податей, почти те же. На равнинах, система по большей части та же, что в Болгарии; в некоторых местах она обработана более, в других менее; в-третьих, более или менее злоупотреблений препятствуют ее свободному действию; но во всех низменных странах, мы находили довольство и благоденствие, соразмерные с состоянием гражданской образованности. Позволим себе спросить: кто из почтенных путешественников приметил в Турции эту великую черту восточной администрации, это коренное различие тамошнего общества от европейского? Стоит ли ездить на Восток для того, чтобы не видеть самого важного и удивительного и открыть только то, что Турки пьют кофе с гущей и сидят поджавши ноги? Но мы не преувеличим, сказав, что эти господа не понимают даже и системы восточного кофеварения, над которою изволят подшучивать.

Г. След, думая, что прочность турецкого правительства состоит в фанатизме и зверской силе, знает так хорошо дух и историю этого государства, что почитает улемов слишком кроткими философами и уверяет, что истребление янычар есть пагуба империи. Рассмотрим этот последний вопрос, потому что жалобы на истребление янычар делаются теперь любимым предметом интересной грусти почти всех путешественников.
Надобно иметь очень ограниченное и грубое понятие о правлении, чтобы думать, что оно заключается в одной понудительной силе, в одной власти заставить повиноваться себе. Конечно, понудительная сила содержится первоначально в каждом учреждении; конечно, она имеет влияние на его развитие, но когда вы видите, чем оканчиваются в Европе многие учреждения, которые возникают под покровительством силы и на другой день падают по своей неуместности, и как между тем другие учреждения развиваются сами собою — не угодно ли спросить себя, какую пользу принесла бы султану рать янычар при нынешнем его предприятии? И в какое время турецкое правительство опиралось на военную силу в мирное время? Население Европейской и Азиатской Турции простиралось по меньшей мере до тридцати миллионов; а янычар и всех других войск никогда не было под ружьем и сорока тысяч: может ли это назваться силой внутреннего охранения? И наоборот, Египет со стоит из двух миллионов жителей и Мехеммед-Али, до покорения Сирии, едва мог с шести десятитысячною армиею усмирить Феллахов — существ кротких, робких, порабощенных, достающих в уничижении насущный! хлеб свой. В одной Кандии необходимы были десять тысяч войска для трех сот тысяч жителей. Та ковы следствия европейского просвещения на Востоке. Далее, в независимой Греции, где для 850,000 человек жителей содержится 10,000 войска, как в правление Баварцев, так и Каподистриев, каждый день ожидают возмущения. Между тем полиция в Константинополе, где считается до шести сот тысяч жителей, состоит из полутораста человек. Была ли она когда-нибудь многочисленнее? Со времени истребления янычар палачи получают жалованье почти без работы. Есть ли здесь политические тюрьмы, как в Париже? Свободная Греция тотчас завела у себя шпионов: есть ли хоть один шпион в Константинополе? Разве не сходятся Турки каждый вечер в кофейных домах и не разговаривают свободно обо всем? Разве не могли б они, если б захотели, затевать измен и заговоров во время ночей рамазана, этих мусульманских сатурналий?—тем более, что тогда всякая полиция уничтожается? Следственно, должна существовать другая стихия, которая соединяет это общество и содержит его в порядке, а не зверская сила. Покамест султан будет действовать по направлению этой стихии, дотоле ему не будет надобности в помощи ни старинного ятагана, ни нового штыка—а эта стихия есть глубокое чувство гражданской свободы, которым проникнут каждый Турок, и совершенное незнание свободы политической и западных мечтательных теорий. Стесни он гражданскую свободу и познакомь мусульман с либеральными идеями, с волшебством пустых и громких слов, которые так страшно свирепствуют в ушах Запада—вот и будут возмущения— и надобно будет содержать нарочные войска, чтоб учить Оттоманов благонамеренности. Но турецкое правительство удерживает свои завоевания силою, а представителями этой силы были янычары? Самый поверхностный взгляд на историю Турции или Персии и этой рати, показывает, что еще со времен Мурада IV, если еще не ранее, присутствие янычар было источником внутренней слабости. Сколько раз в самые опасные мгновения для империи, когда неприятель уже вторгался в ее пределы, султаны, собрав своих камердинеров, поваров и истопников, защищались в серале от бунтующих ратников, кастрюлями, лопатами и дровами? Знают ли это пишущие о Турции? Но в том нет сомнения, что они вовсе не знают турецкой истории. Яны чары и в мирное время всегда были первые к возмущению, всегда первые останавливали действия правительства. Они противились всякой перемене, и хорошей, и дурной. Селим III думал об их истреблении, но в то самое время как потерял любовь народа введением ошибочных мер финансовых, переведенных с европейского. Янычары соединились с недовольными, и Селим был свержен. Его неудача послужила уроком Махмуду. Махмуд не стал смешивать с посторонними предметами простого вопроса о том, кто будет управлять Турциею—янычары или он; и они пали без всякой защиты со стороны народа; из самой среды их явился человек, бывший не посредственным орудием их падения. Все согласно признают Махмуда одним из искуснейших правителей Турции, лучше всех знающим ее историю, и следовательно лучше всех знающим истинные основания ее силы. Ведь не все янычары погибли, а только одни зачинщики беспрестанных заговоров и те, которых нашли вооруженными. Отчего же Египтяне не старались, во время последней войны с Турками, пробудить привязанность народа к янычарам? Неужели это обстоятельство не открыло глаз путешественникам знающим политику паши, который усильно стремится подкреплять себя всем, чтó только может ослабить Порту и уменьшить преданность народа к султану? Албанцы бунтовали на западе Румелии; когда Ибрагим-паша шел через Азию к Кютахии—и он не покушался воскресить янычар. Почему ж это? Потому что ему было известно, что народ с ненавистью произнес смертный приговор над этой жестокой ратью, а султан только исполнил его. Для нас совершенно ново то, каким образом мера, удовлетворившая всех, может клониться к ослаблению правительства! Этот софизм часто бывает усилен еще предположением, будто уничтожение деребеев (начальников долин) также уменьшило силу Порты. Г. След, в особенности, так хорошо понимает учреждение деребеев, что смешивает их с аянами. Первые были нарушителями законов правительства, а аяны суть гражданские чиновники, которые первоначально были избирательны, так же как коджа-баши. Многие из деребеев успели прибрать к рукам выгодные привилегии, и сделали должность свою наследственною. Прекратив такие злоупотребления, Порта показала только намерение возвратиться к прежним началам народного правления.
Но надобно привести еще несколько примеров рассеянности и противоречий г. Следа. Смотря на бесчисленные здания константинопольские, он говорит: «Естественно представляется уму вопрос, каким образом существуют их обитатели? Константинополь не представляет, как большие христианские столицы, пособие для тех, которые принуждены жить умом и сметливостью. Порок, великий питатель праздности, находится здесь под строгим прещением религии. Торговля здесь не большая, мало искусств, невелико число путешественников. Богачи из разных областей не приезжают сюда пожить. Самые необходимые вещи привозятся из отдаленных стран: хлеб из Одессы, рогатый скот и овцы из Малой Азии, сарачинское пшено из Филиппополя, дворовые птицы из Болгарии, плоды и вся зелень из Никомидии и Македонии. Таким образом, постоянная выдача денег производится без всякого видимого возврата, исключая в казну или в карман улемов. Все эти места могут назваться страна ми чуждыми: жители их никогда не посещают столицы для восстановления равновесия. Хотя и не могу с точностию определить доходов Константинополя, но постараюсь сделать строгий очерк их», и прочая.

Сказав, что непонятно, чем живут жители Константинополя, путешественник продолжает: «На главнейших фабриках константинопольских выделываются шпажные клинки, ружейные стволы, трубки, седла, золотые позументы, кисеи, шелк, кожи. Ружейные стволы необыкновенно хороши: их делают из раскаленной и сбитой вместе. проволоки, набирают золотом, придают им прекрасную переливчатую наружность, обделывают перламутром, а замки оставляют черными. Пестрая кисея и всякие вышивки, иногда золотом и серебром, делаются превосходнее всего, что в этом роде производится в Англии и Франции. С большим искусством делаются так же чубуки, серебряные чашки для кофе и все что принадлежит к конской сбруе. Превосходство здешних шерстяных материй, особенно ковров, и закалка турецкого железа, слишком известны всем. Алкораны, отлично написанные и раскрашенные, прелестны, также как календари на длинных свитках пергамента. Турки до вели до большого совершенства красильное искусство, их растительная краска sang de boeuf неподражаема и в отливе, и в прочности. В делании монет они уступают только Венецианцам». Из других частей сочинения мы могли бы извлечь еще описания других искусств, процветающих в Константинополе. Разве этого не достаточно для избытка жителей и соразмерности их приходов с расходами? Если бы автор также хорошо заметил выходы караванов и судов из Константинополя, как приход их туда, он увидел бы, что равновесие между сто лицею и областями восстановляется как и во вся ком государстве, и что тут нет ни какого чуда. Далее, сочинитель говорит нам, «Турки наблюдают приличия только по наружности, но что гаремы их представляют одни сцены беспутства. Не по личному ли опыту г. След утверждает это? Мы всегда думали, что необузданность в чувственных удовольствиях заглушает все кроткие и честные чувства нашей природы, разрывает связи родства—и между тем находим в этих чувственных скотах самых нежных родителей, самых почтительных, покорных и послушных детей. По собственному сознанию сочинителя, законы Магомета позволяют Туркам иметь четырех жен, а между тем многоженство у них есть исключение из правила: общая мода—довольствоваться одною женою.

В рассуждении Греков г.След замечает довольно правильно, что они, некоторым образом, пользовались преимущественным покровительством Порты в числе всех ее подданных.
Это ведет г. Следа к тому заключению, что Грекам совсем не на что жаловаться. Простое обстоятельство их отчаянного возмущения есть лучший ответ на это. Люди этих стран не бьются за теории; жалобы их падают всегда на что-нибудь существенное, хотя оно и может скрыться от внимания европейского наблюдателя, ищущего в облаках того, что лежит у него под ногами. Греки терпели угнетение, и особенно угнетение религиозное, оскорбительное для чувств всякого гражданина. Правда, что обиды их были преувеличены; положение их было несравненно лучше нежели поселян многих других стран в Европе, но, тем не менее, они жестоко страдали, и в Турции не было того устройства государственного, которое бы могло облегчить их бремя или удержать их в повиновении. Г. След со товарищи, который так крепко стоит за благоденствие Оттоманской Империи и так любит янычар, главной, по его мнению, опоры ее могущества, должен бы вспомнить, что именно эта знаменитая опора и была источником торжества Греков. Мы прибегнем еще раз к «Оттоманскому Монитёру», чтоб показать, как сама Порта объясняет греческий вопрос.
«Если Греция восстала против нас—мы отвечаем, что обстоятельства скопились как бы нарочно для того, чтобы благоприятствовать восстанию. Греция отделилась, потому что гражданская сила империи была лишена свободного действия от превосходства военной власти. Греция подняла оружие в духе тех же преобразований, какие представлялись уже уму султана Махмуда. Эта самая революция и способствовала его успехам; если Греция теперь отделена, так это потому, что в продолжении первых пяти лет восстания правительство и оттоманский народ были еще под гибельным владычеством янычар».

Г. След, стараясь унизить везде характер Греков, говорит даже, что их литература имела мало влияния на умственное развитие народа. Мы готовы верить, что г. След не имеет больших притязаний на ученость, но и в этом случае он подает свое мнение о вещи, которой вовсе не понимает.
Оставим, наконец, в покое г. Следа, на которого мы употребили более времени, нежели сколь ко заслуживает этого внутреннее достоинство его книги, и перейдем к другому незабвенному наблюдателю Востока.

По предварительному знакомству со способностями и мнениями г. Корнилля, мы всегда считали его последним человеком, от которого можно ожидать, не обзора турецких учреждений, но да же верной картины самых обыкновенных черт восточного общества. Легкомыслие, недостаток логики, были приметны во всем, что он говорил и делал. Страсть переходить к заключениям тотчас после первых посылок силлогизма, сооружать теории на пустых основаниях, представлять сравнения там, где нет никакого сходства, не могла превратиться в нем в способность к делу, требующему терпеливых изысканий и осторожности в определениях. Его политическое убеждение заранее искривляет все в его глазах. Французский республиканец, он хватается только за наружные формы, дело заменяет умозрениями и принимает слова за вещи. Желая знать, счастлив ли такой-то народ, он ищет его хартий, не примечая того, что главная заповедь хартий собственного его отечества — «Все Французы равны перед лицом закона», есть жесточайшая насмешка над всеми хартия ми и над логикою его соотечественников. Способен ли наблюдать общество тот, кто смотрит на религию как на предмет вкуса и осмеливается даже шутить над нею! Он видит у Турков великие нравственные добродетели, но только для того, чтобы, по случаю их, ругаться над религиею своего отца и своей матери, которые вероятно были христиане. «Турки, утверждает он, исключая гражданских чиновников их племени, всегда говорят правду и всегда поступают честно». Если это предположение справедливо—оно справедливо как нельзя более—то из него следует, что учреждения такого народа не могут быть совершенно дурны—как бы они ни были несходны с республиканскими—потому что этих добродетелей нельзя приписать особенному действию мусульманской веры: Персияне—отъявленные лжецы и плуты, хотя они тоже магометане и еще набожнее Турок.

Г. Корнилль рассуждает о магометанской религии. Первое замечание его показывает, что ему совершенно неизвестны самые обыкновенные обстоятельства, которые к ней относятся. Он смешивает улемов, «ученых», то есть законоведцев, с эмирами, «князьями», или потомками пророка, которых отличительный знак есть, как известно всякому ребенку, зеленая чалма. Послушайте, как этот великий наблюдатель, проживший три года в Турции, говорит об улемах: «Родственники и дети Магомета, если верить их рассказам, повязывают голову тройным зеленым платком, в знак своего знаменитого происхождения. Мы знаем, что зеленый цвет был любимым цветом пророка, и одни улемы имеют право носить его». «Улемы, продолжает он, пользуются высоким уважением по причине зеленых чалм своих, несмотря на тупость своих понятий, вошедшую даже в пословицу». Мы весьма желали б знать эту пословицу о тупости улемов, класса, составленного из людей всех состояний, и в который сам г. Корнилль мог бы попасть наравне с каждым Турком, если бы выдержал испытание в мусульманском праве: смеем думать, что нам известно несколько более турецких пословиц, чем знаменитому французскому республиканцу, но о такой пословице мы никогда не слыхивали. Наоборот, мы знаем одну русскую пословицу, которая весьма может пригодиться для его политических соображений: когда кто несет вздор или действует бестолково, наши солдаты говорят: «экая республика». Потом он рассказывает, что улемы составляют «привилегированное сословие, которого собственность неприкосновенна». Г. Корнилль не говорит, какая собственность принадлежит этому сословию; но зато он открывает нам тайны его привилегий, по крайней мере, тайну главнейшей из всех — права быть истолченным в иготи, в случае смертного приговора! Просьба, которую он влагает в уста бедного улема, идущего на казнь и гнушающегося мысли быть повешенным подобно собаке, чрезвычайно остроумна: «Вы должны истолочь меня, государь! Истолочь меня! Потому что написано (вероятно «в Алкоране): Ты будешь истолчен».—Вся книга в таком роде. Мы чувствуем, что упомянув об нем, сделали ему слишком много чести, но упомянули для того, чтобы показать публике, какими сочинениями подчивают ее под именем «путешествий по Востоку», и чтó такое Французские журналы называют — un livre de haute portée.

Мы должны при этом случае отвечать однажды навсегда на одно нелепое сравнение, которое теперь в большой моде почти у всех писателей. Г. Корнилль, подобно другим, сравнивает султана Махмуда с Петром Великим—как будто б между ними было какое-нибудь сходство кроме того, что Петр Великий истребил стрельцов, а Махмуд янычар! Больше ничего. И гражданские установления обоих народов, и их предрассудки, и влияние, оказанное двумя повелителями—все было различно. Петру Великому надобно было бороться с сословиями, сильными, многочисленными и имевшими свои привилегии, а в Турции нет сословий—нет ни дворянства, ни духовенства, ни мещан, ни поселян; нет разрядов, нет родословных, ни частных исторических преданий, ни сосредоточенных выгод. Тамошнее общество—ново, как было в Северной Америке при учреждении Соединенных Штатов. Из него можно все сделать без больших усилий гения. Это масса, которой легко придать всякую форму, не переливая. Преобразователь вполне свободен действовать, как ему угодно: стоит только захотеть и приказать—особенно с тех пор как ниспровержено единственное сословие, кое досель существовало— янычары. Бессмыслицы, которые г. Корнилль рассказывает о народе, «состарившемся в своих мнениях и непоколебимом в вере», заставляют думать, что он разумеет под этим перемену одежды. Какие жалобы слышал он в народе в 1833 году? Султан боялся, что презрение ко всяким ново введениям так долго обитало под чалмою и особенного рода платьем, что они все трое сделались неразлучными, и для того он снял чалму и явился народу в одной феске, которую всегда носил внизу. Этот головной убор уничтожает все прежние различия своим одинаковым по кроем, и вот в чем состояла тайна преобразования турецкого общества: стоило только снять чалму, чтобы все головы сделались равны. Право это не хитро! Утверждать, как утверждает г. Корнилль, что чалма есть такой же признак исламизма крест христианства, значит не иметь понятия ни о той, ни о другой вере. Ему должно быть известно, что в числе мусульман есть много лиц и классов, которые никогда не носили чалмы—например, артиллеристы, бомбардиры, дели, дервиши и другие. Персияне, Афганцы, Узбеки принадлежат к магометанским народам и также не носят чалмы. Неужели автор не видал в самом Константинополе Греков и Армян в чалмах? Этот убор заимствован модою у Аравитян, которые употребляют его не по силе догматов веры, но для предохранения головы от вредного действия солнечных лучей.

Но вот что можно было сказать: что многие Турки, которые принимают живейшее участие в возрождении своего отечества, желают, не возвратить древний наряд, но променять настоящий на что-нибудь более восточное, единственно от страха, чтобы слишком короткая дружба с европейскими системами не изменила их народного характера и духа. И это желание мы охотно разделяем с ними. Оно постепенно усиливается в лучшей части общества, и, без сомнения, султан обратит на него свое внимание. Если когда-нибудь вместе со шляпами, фраками и узкими панталонами, заведется между Турками парижский либерализм, тогда в Константинополе будут — две чумы.

Мы уважаем г. Ламартина и не смеем делать никаких сближений между его гармоническим и набожным умом и легкомыслием его республиканского соотечественника — но не ему суждено было разгадать восточное общество. В его поступках, разговоре, сочинениях, в его прозе и стихах, трудно было заметить что-нибудь доказывающее способность его к наблюдениям. Коротко сказать, он не имеет тех качеств космополита, которые необходимы для рассматривания сравнительных достоинств и недостатков общества, так различно устроенного от Французского. Он совершенный Француз. Он привык действовать в обществе, где много пустого, много великих слов без смысла, много смешного, приятного и блестящего. Он слишком долго был законодателем, чтобы чувствовать потребность преобразования своих мнений; слишком долго был учителем, чтобы сделаться учеником. Одно качество поэта уже лишает его способности к политическим исследованиям. Поэты, в простых обществах, были лучшими наставника ми в законодательстве и лучшими творцами систем общественных, потому что предметом из учений их была всегда природа, физическая или нравственная; но в европейской системе, природа и политика так долго жили в несогласии между собою, что наблюдатель первой не постигает нынче тайн второй и до того не привык к делу, что даже в тех местах, где политические учреждения основаны на самой природе, он, подобно г. Ламартину, не может заметить связи их с нею. Но здесь было еще другое препятствие. Сочинения г. Ламартина долго имели предметом остановить так называемое движение во Франции. Средством к тому он почитал возрождение привязанности своих соотечественников к католицизму. Приехав в страну, где он нашел, что способности маронитских католиков развиты воспитанием, сообщением с итальянскими священниками и собственною их понятливостью более чем у соседей их, Друзов, не имеющих никакой веры и прославившихся своим невежеством, он замечает, что относительно к своей нравственности, католики не пользуются в Сирии тем уважением, какое бы ему хотелось им доставить: магометане, управляющие общим мнением по причине своей многочисленности и связи с господствующею религиею, презирают их.

Г. Ламартин видит терпимость и полную достоинства снисходительность мусульман, чувствует их нравственное превосходство, но не смеет сообщить об этом открытии самому себе. Таким образом, он приведен в смущение, обременен ужасною тяжестью. Понятия его жестоко потрясены, но предрассудки остаются непоколебимыми. К тому ж, отправляясь в путешествие на Восток, он уже был огорчен: оно было род добровольного изгнания. Он оставил Францию в минуту досады, возбужденной тем оборотом, какой принимали там дела, и всегда желал иметь предлог к возвращению. Мы видели его восторг, когда назначение в депутаты Дьеппа доставило ему этот предлог.

С такою борьбою чувств, он был слишком занят и предубежден, чтобы видеть вещи в их настоящем свете. У него не было испытательного духа. В разговоре своем с леди Стенгоп, которая, несмотря на все свои странности, могла бы доставить ему гораздо лучшие сведения о Сирии, нежели какие он собрал, он не обратил внимания ни на один предмет, касающийся Востока. Сердце его стремилось к Европе: он говорит о Париже, Лондоне, Флоренции. Читатели наши знают уже этот разговор — единственную часть книги, несколько занимательную, и, вероятно, помнят мнения, добродушные до ребячества, которые знаменитый поэт обнаружил при этом случае о делах Сирии. Он верит всему, чтó ни скажет его толмач, и тщательно подбирает все сказки бейрутских Франков. Он путешествует по Сирии, чтобы опровергать сенсимонизм, и должно признаться, что он сделал большие успехи в знании его догматов, нежели в изучении восточных обычаев. Французские критики, неспособные судить ни о чем существенном, разбирали его слог, и одно их замечание справедливо: все его виды Востока так похожи друг на друга, так одинаково зелены, утесисты, дики и очаровательны, что нет возможности различить их между собою. Сверх того автор так часто позволяет себе поэтические вольности с истиною, что нельзя сомневаться, что все эти описания были составлены в Париже по темным воспоминаниям.
Но какое обширное поле для розысканий представляла ему Сирия! Возьмем, например, Дамаск. Мы встречаем в этом торговом городе и кочующего раба, и горца, и гражданина, и поселянина; нравы их частию согласны, частию различны; глаза поражаются смешанными образцами и патриархальной системы, сохранившейся в пустынях, и нагорных поколений, и гражданственности, господствующей на равнинах. Неужели эти характеристические черты не могли быть замечены умом испытательным? Неужели этих явных противоположностей недостаточно было для возбуждения всей деятельности мысли в человеке с высшими логическими способностями?

Цветущее состояние земледелия в горах Ливанских поражает г. Ламартина, но только в отношении живописном. Он удивляется стремнинам и искусственным террасам их, покрытым до самых вершин хребта виноградными лозами и шелковичными деревьями. Отличною об работкой тех равнин, где присутствие воды доставляет возможность бороться с бесплодием почвы, он и не восхищается, потому что она не так очевидна; и воображая, что он передает нам историю нагорного правления, он не покушается исследовать причины этого благосостояния. Читатели наши легко поймут, чему должно приписать его, когда мы скажем, что местное управление основано здесь на тех же началах как в Болгарии; что земская собственность разделена довольно правильно; что преступления и наказания почти неизвестны, исключая смутных времен; что мануфактурная и торговая промышленность очень велики. Не припишет ли г. Ламартин этих последствий тому, что Марониты католики? Но тем же благосостояним пользуются здесь и Греки, и Друзы, и Мутевали, и Носейри. Он подает Маронитам надежду на блестящую будущность. Не постигаем, чтó внушает ему эту надежду, которая кажется нам мечтательною. Верно лишь то, что, если б не мусульмане, Марониты теперь уже не существовали бы! Фахр-Эддин был последний из князей друзских. Марониты составляли в то время секту небольшую, очень слабую, хотя и были образованнее Друзов. Естественно, что князь покровительствовал собственное поколение и преследовал Маронитов. По этой причине турецкое правительство сменяло друзских князей, и сделало гордым владетелем мусульманина из благородного дамасского дома Шааб. Таким образом, правосудие перешло в руки человека, который мог беспристрастно разбирать ссоры двух поколений, и междоусобия утихли; средства страны развились, и перевес высшей степени образованности и сметливости оказался так ясно, что теперь Марониты так же многочисленны, как и Друзы, и беспрестанно увеличивают число свое новообращенцами. Это равновесие могущественно способствовало к утверждению благоденствия Ливанской страны. Нынешний князь Маронитов и Друзов, эмир Бешир — христианин, но он долго скрывал свое обращение, чтобы не повредить равновесию, хотя, впрочем, явно покровительствовал Маронитам. Один из весьма ученых английских критиков, но большой мусульманофил, порицал г. Ламартина за то, что он признает эмира Бешира христианином, и приписывал это выдумке сирийских Франков. Мы должны принять сторону поэта, которому так мало удается сказать что-нибудь верного о Востоке и удостоверить критика, что г. Ламартин прав; мы сами имели честь быть в домашней церкви его светлости. Тем не менее, перемена веры со стороны царствующего лица была несчастна для подданных: последние происшествия доказали это. Поколение Друзов, заметив, какой вред причиняют их обществу Марониты своим фанатизмом и ревностью к обращениям, взбунтовались и прогнали эмира Бешира. снова возведен был на престол небольшим отрядом турецких войск, посланным на помощь ему акрским пашою. Из этого видно, что Ливанские горы не так неприступны для Турков, как полагает путешественник. Кроме того, Марониты не любят согласия—в партии противной эмиру Беширу было много христианских шейхов — а эта склонность к раздорам жестоко мешает блестящей будущности, которую г. Ламартин обещает этим католикам для поддержания своей теории и за то, что они одного вероисповедания с ним.

Отсюда он продолжает странствование до Иерусалима и там только замечает, что турецкая система не так глупа, как он давно решился думать, и что она даже умнее иной представительной. Он подходит к Святому Гробу с понятиями и чувствами, восторженными до высочайшей степени. Он ожидал, что причетники, живущие в этой священной ограде, должны быть люди святые, набожные, благочестивые, давно забывшие свет и его суеты, и вдруг видит их корыстолюбивыми, невеждами, развратными; слышит, что они шутят и ругаются подле самого Гроба; узнает, как они стараются раздувать суеверие и фанатизм, чтобы ими пользоваться. В минуту горького разочарования, он бросает взор на мусульманских стражей храма, глазам его является досадная противоположность. С достоинством и внимательностью оказывая уважение к чувству, которое ведет сюда странника, они охраняют Гроб, чтобы не допустить одного исповедания христианского нарушать молитвы другого: взаимная ненависть этих исповеданий, к несчастию, так велика, что они всегда готовы сделать это, и без посредничества Турков Гроб нашего Спасителя был бы недоступен. «Я не вижу причин, восклицает он, обвинять и обижать Турков. Упреки в зверской нетерпимости, которою их опорочивают, показывают только невежество обвинителей: они единственный народ по своей терпимости». Так набожный путешественник переходил из одной крайности в другую. Он и здесь был не в состоянии открыть настоящей причины явления: эта выспренняя веротерпимость Иерусалимских Турков есть только следствие денежного расчета. Мы не имеем места входить во все ошибочные мнения, которые проливают такой ложный свет на все картины восточного общества и быта, написанные г. Ламартином. Странная теория, которую он создал себе о Востоке, была изложена в речи, торжественно произнесенной им по возвращении перед собранием представителей отечества, и вся книга есть только распространение этой знаменитой речи. Европа читала речь в газетах, и столько же изумлена была слабостью прозаических суждений того, чьи стихи составляли ее наслаждение, сколько г. Ламартин веротерпимостью Турков. Как хорошо он понимал Турцию, можно видеть из того, что он принял ее жизненную силу за стихию разрушения. Он так тонко оценил преобразования султана, что все, что стесняет самовластие чиновников, обуздывает военную жестокость, защищает собственность от грабежа, увеличивает народные средства, названо им основанием слабости; так хорошо изучил дух различных поколений и вероисповеданий, что, по его словам, все они были бы в союзе между собою, все соединились бы симпатией, если бы власть Оттоманов пере стала связывать их между собою; так хорошо читал историю, что считает возможным объявить, посредством простого договора, Восток (некогда Турцию) нейтральным государством, и завести в нем образцовые города нравственности для возрожденного человека, и что, таким образом, посреди борющихся вер, выгод и страстей мы увидим новый Элизиум, возобновленный, без его недостатков.

Французы, в своем пустословии, признали эту речь достойною удивления, исполненною новых и глубоких видов, словом — un discours de haute portée. Те, которые живут умом Французского изделия, без сомнения, им поверили. Подробное опровержение этих грез было напечатано в «Аугсбургской Газете» и потом повторено с замечаниями в «Оттоманском Монитере». Газета, в своем опровержении написанном, по словам ее, не на доказательства человека государственного, но на метафоры поэта, удачно противопоставляла добродушие намерений г. Ламартина непоследовательности его логики. В беспокойстве своем об укреплении сил Востока, он озирается вокруг, чтобы найти где-нибудь матерьялы к его перестройке; видит, что «под нашею блестящею образованностью» бедный страдает и жалуется, и не придумает ничего лучшего к исправлению зла в своем отечестве—отправляясь в законодательное собрание — как советовать самым несчастным страдальцам этой образованности, самой порочной и безнравственной части народа, переселиться на «варварский Восток», чтобы просветить и возродить его. Так вот к чему приводит автора торжественное человеколюбие?—бросить Деянирино платье западных злоупотреблений на простоту восточных нравов и учреждений! Речь г. Ламартина заключает в себе собственное свое опровержение, и если бы его знаменитые «Souvenirs» не напомнили об ней, мы забыли бы ее, как слабость человека любезного и гениального, но погруженного в мистические созерцания, более близкие к небесам, нежели к земле.

Изо всех политических и поэтических путешествий по Востоку, которых более сорока томов перешло через наши руки в последние годы, одна только брошюрка, под заглавием «Turkey, its resources, its organisation and free trade», «Турция, ее средства, государственное устройство и свободная торговля», остановила наше внимание основательностью некоторых взглядов, которые показывают в сочинителе человека наблюдательного и способного к исследованиям. Место не позволяет нам уже вдаваться в разбор ее, тем более, что мы не разделяем всех ее мнений; заключим статью замечанием, которое вызывает само заглавие брошюрки и покажем пишущим «путешествия по Востоку», что Турция не есть предмет, о котором может говорить всякий, кто знает различие между шляпою и чал мою. То, до чего наука политической экономии дошла посредством умозрений и глубочайших выводов; то, что Европеец почитает ныне верхом блаженства, сужденного не нам, а быть может, нашим потомкам через несколько столетий; то, что «Санктпетербургская Коммерческая Газета» весьма справедливо назвала однажды началом, от которого людям никогда не следовало отступать, но к которому, теперь, нет возможности возвратиться, словом свободная торговля — это выспреннее наведение ума, озаренная тысячью томов, ученых изысканий—свободная торговля—искони существует в Турции без кафедр политической экономии и проникает в ее государственное устройство. Кто этого не понимает и не видел, тот не должен писать о Турции, потому что, благодаря Бога, книг пустых и бестолковых и без того у нас довольно.

1835

Люди покидают свои дома по принуждению или по собственной воле. Для евреев оба этих мотива были существенны в полной мере. Движимый собственной нелегкой судьбой, под давлением окружения, еврей был также наделен повышенной долей того любопытства и природной непоседливости, которые часто провоцируют людей добровольно отправляться в дальние и многотрудные странствия. Таким образом, он исполнял свою роль Вечного Жида и вынужденно и, нередко, вполне охотно. Ему нравилось быть гражданином мира, а мир отказывал ему в том единственном месте, которое он мог бы по праву назвать своим.

Гонимое измученное племя,
Где сбросишь ты скитаний долгих бремя?
Нора есть у лисы, гнездо – у птицы,
А у тебя остались лишь гробницы.

(Дж. Г. Байрон. Из «Еврейских мелодий». Перевод Георгия Бена)

Средневековая история наполнена вынужденными странствиями гонимых сынов Израиля. Но нас занимает не жертва преследований и гонений. Путник, о котором пойдет речь – не изгнанник, но путешественник, движимый лишь собственной прихотью. Он вызовет наше восхищение и, возможно, наше сочувствие, но лишь изредка заставит прослезиться. Тема данного эссе – странствия, но не странники, и я намерен вести речь не о самих путешественниках, но о характере их путешествий, о тех условиях, в которых они совершались.

Перед тем как покинуть дом, еврейский путешественник в Средние века обязан был запастись двумя разновидностями паспорта. В те дни ни одна из стран не предоставляла никому настоящей свободы передвижения. Еврей был попросту несколько более скован в этом вопросе, чем другие. В Англии еврей платил феодальный налог, прежде чем выйти в море. В Испании система сборов была чрезвычайно развита – ни один еврей не имел права без специальной лицензии поменять место жительства, даже в пределах одного города. Но вдобавок к государственным налогам, евреи выработали собственные законы, заставлявшие членов общины получать специальное разрешение на выезд.

Причины тому были просты. Прежде всего, еврей не имел права по собственной воле покинуть свою общину, свалив весь гнет королевских поборов на плечи счастливо остающихся. Посему во многих частях Европы и Азии ни один еврей не мог двинуться с места без письменного одобрения своей общины. Его получение, как правило, было обусловлено обещанием путешественника выплачивать долю общественных сборов и в период своего отсутствия. Иногда такой закон применялся и к женщинам. Например, в том случае, когда жительница одного города, выходя замуж, отправлялась жить в другой, ей следовало выделить часть полученного от жениха по брачному контракту капитала на нужды родной конгрегации, если только речь не шла об отъезде в Палестину. Кроме того, существовали иные моральные и коммерческие причины еврейских ограничений свободы передвижения. В синагоге было принято объявлять перед всей общиной о том, что такой-то и такой-то собирается уезжать, и всякий, имеющий к нему претензии, может требовать удовлетворения. Не следует, однако, думать, что такие общинные лицензии не оказывали услуги самому путешественнику. Напротив, они зачастую обеспечивали ему радушный прием в чужих городах, а в Персии служили залогом безопасности – ни один мусульманин не посмел бы игнорировать подорожную, заверенную печатью еврейского патриарха.

По получении двух лицензий – государственной и синагогальной – путешественнику следовало позаботиться о своем костюме. «Одевайся поплоше» — такова была обычная еврейская максима для путника. Насколько такое правило было необходимым можно видеть на примере произошедшего с рабби Петахией, около 1175 года путешествовавшего из Праги в Ниневию. В Ниневии он занемог, и осмотревшие его шахские доктора объявили летальный исход неизбежным. Петахия путешествовал в весьма дорогостоящем платье, а в Персии существовал закон, по которому, если умирал еврейский путешественник, врачи получали половину его имущества. Осознав угрожавшую ему опасность, Петахия поспешил ускользнуть от навязчивых забот монарших докторов, самостоятельно переплыл Тигр на плоту и вскоре поправился. Совершенно очевидно, что для еврейского путешественника было рискованно возбуждать алчность правителей или бандитов ношением богатых одежд. Но, кроме того, еврею предпочтительно было вообще скрывать свое еврейство. Еврейское общественное мнение и законодательство по этому поводу были весьма гибки и не препятствовали своему единоверцу, присоединяясь к христианским караванам, притворяться даже служителем церкви и напевать, в случае необходимости, латинские гимны. В особо опасных случаях он мог повязать тюрбан и имитировать магометанина даже в родных местах. Наиболее замечательным кажется правило, позволявшее еврейке наряжаться в пути мужчиной. Местные законы тоже в какой-то степени учитывали путевые опасности. В Испании еврею разрешалось снимать в пути желтую повязку; в Германии он пользовался той же привилегией, но обязан был за нее заплатить. В некоторых краях эту привилегию приобретала для своих членов еврейская община, восполняя затраты коммунальным сбором. В Риме приезжему разрешалось ходить без повязки первые десять дней по приезде. Однако эти послабления не распространялись на рынки. Еврей создал рынки Средневековья, но был принят на них как нежеланный гость, как «товар», подлежащий налогообложению. Особенно явно это проявлялось в Германии. В 1226 году Лоренц, епископ Бреслау, повелел следовавшим через его владения евреям платить такую же пошлину, какая взималась за продававшихся на рынке рабов.

Еврейский путешественник обычно оставлял жену дома. В некоторых обстоятельствах он мог принудить ее отправиться в путь вместе с собой – например, если он решал поселиться в Палестине. В то же время, жена могла не позволить мужу оставить ее в первый год совместной жизни. Случалось и так, что в дорогу отправлялись целые семьи, однако чаще всего еврейка оставалась дома и лишь изредка участвовала в паломничестве в Иерусалим. Это резко контрастирует с христианским обычаем, ибо христианская женщина была наиболее рьяным пилигримом. На самом деле, паломничества в Святую Землю стали популярны в церковных кругах только благодаря энтузиазму Елены, матери императора Константина, в особенности после того, как в 326 году она нашла «подлинный» крест. Мы, однако, читали о престарелой еврейке, объехавшей большую часть Европы ради того, чтобы помолиться во всех встреченных на пути синагогах.

Сегодня мы знаем из Хроник Ахимааза, что евреи посещали Иерусалим в X веке. Арониус свидетельствует о любопытном происшествии. Между 787 и 813 годами Карл Великий повелел еврейскому купцу, часто посещавшему Палестину и привозившему оттуда дорогие и диковинные товары, разыграть архиепископа Майнцкого, чтобы сбить спесь с этого самодовольного дилетанта. Итак, еврей продал ему за изрядную цену мышь, уверяя, что это редкое животное, привезенное из Иудеи. В начале XI века в Рамле, в четырех часах пути от Яффы, существовала организованная еврейская община с раввинским судом. Но число посещавших Палестину евреев было невелико до тех пор, пока к концу XII века Саладдин окончательно не вернул страну под власть ислама. С тех пор паломничества евреев стали частыми, но подлинный их приток в Святую Землю начался с 1492 года, когда там осело множество изгнанников из Испании, заложивших основу нынешней сефардской общины.

В целом, в Средние века путешествие в Палестину было сопряжено с такими опасностями и лишениями, что решение оставлять жен дома можно считать галантностью со стороны мужей. Да и вообще, еврей, отправлявшийся в дальний путь, чтобы обеспечить семью, не мог позволить жене разделить с ним дорожные тяготы и опасности. В месяце элуле, в 1146 году по христианскому летоисчислению, рабби Симон Благочестивый возвращался из Англии, где прожил много лет, и в ожидании корабля, отправлявшегося в его родной Трир, остановился в Кельне. Неподалеку от Кельна он был убит крестоносцами за отказ принять крещение. Еврейская община города выкупила его тело, чтобы похоронить на еврейском кладбище.

Несомненно, разлуки между супругами были жестокой необходимостью. Еврейский закон, даже в тех странах, где моногамия не была ультимативным требованием, не позволял еврею обеспечивать себя одной женой дома и другой заграницей. У Иосифа Флавия, как нам известно, была одна жена в Тверии и другая в Александрии, подобно обычаю, принятому среди имперских чиновников Рима; однако Талмуд безоговорочно запрещает такую практику, при этом, не запрещая мужчине иметь дома более одной жены. Нам известен случай, когда жена, взбунтовавшаяся в мужнино отсутствие, завела себе нового супруга. В 1271 году Исаак из Эрфурта отправился в торговое путешествие и, хотя он отсутствовал дома лишь с 9 марта до июля следующего года, вернувшись, обнаружил, что жене надоело его ждать. Такие случаи были весьма редки, гораздо чаще случались прямо противоположные. В отсутствие супруга, женская доля была, прямо скажем, незавидной. «Возвращайся или пришли мне развод», — писала одна женщина. «Нет», — отвечал ее муж, «я не волен сделать ни того, ни другого – я еще не добыл для нас достаточно средств, дабы вернуться, но, пред Небесами, люблю тебя и не могу с тобою развестись». Раввин рекомендовал ему дать ей условный развод, предоставляющий ей право на другой брак. в том случае, если он не вернется до определенной даты. Раввины придерживались того мнения, что путешествия наносят ущерб семейной жизни, собственности и репутации. Раввинистическая пословица гласила: «Переезжай из дома в дом – и ты потеряешь рубашку; переезжай из города в город – и ты потеряешь жизнь».

Независимо от того, каковы были цели еврейского путешествия, религиозные ритуалы с самого начала занимали важное место в его подготовке. Дорожная молитва, ведущая свое происхождение из Талмуда, широко известна и потому не требует цитирования. Но один ее раздел столь точно передает в нескольких словах всю степень опасности, что их необходимо здесь привести. Приближаясь к городу, еврей молился: «Да будет воля Твоя привести меня в сохранности в этот город». Войдя в него, он молился: «Да будет воля Твоя вывести меня в сохранности из этого города». А когда он на самом деле удалялся из города, то с благодарностью еще раз повторял столь патетичные и полные горького значения слова.

В первом веке христианской эры многочисленные путешествия сопровождались денежным пожертвованием на храм, посылаемой каждым евреем почти из всех точек обитаемого мира. Филон пишет о евреях по другую сторону Евфрата: «Ежегодно оттуда отправляются посыльные для передачи больших сумм золота и серебра, собранных для храма со всех провинций. Едут они по опасным, трудным и почти непроходимым дорогам, которые, однако, мнятся ими легкими и удобными, ибо прямо ведут их к праведности».

Для облегчения пути применялись и иные методы. Часто дорога сокращалась в воображении путников имевшей широкое хождение верой в то, что можно уменьшить расстояние сверхъестественным путем. О рабби Натронае рассказывали, что он мог в один миг преодолеть расстояние, требующее нескольких дней пути. Биньямин из Туделы рассказывает о том, что Альрои, в XII веке объявивший себя мессией, умел не только становиться невидимым, но и, при помощи Божьего Имени, проделывать десятидневный путь за десять часов. Один еврейский путешественник успокоил шторм на море, произнеся Сакральное Имя, другой – написав это Имя на черепке и бросив его в пучину. «Не тревожься», — сказал он в другой ситуации своему арабскому спутнику, когда на исходе пятницы стали спускаться сумерки, а они всё еще были далеко от дома, «не тревожься, мы прибудем до наступления темноты», и силой сверхъестественного сдержал свое обещание. У Ахимааза мы читаем о подвигах еврея, в X веке странствовавшего по Италии, творившего чудеса и повсюду принимавшегося с восторгом. Это был Аарон из Багдада, сын мельника, который, обнаружив, что лев пожрал крутившего мельничное колесо мула, поймал хищника и заставил его самого выполнять эту работу. Отец, в наказание за занятия магией, на три года отправил его странствовать. Аарон взошел на борт корабля, заверив моряков, что им не следует страшиться ни врагов, ни шторма, ибо он умеет пользоваться Именем. Он сошел на итальянский берег в Гаэте, где вернул человеческий облик человеку, которого ведьма превратила в осла. Это было началом множества чудес. После того он объявился в Бенвенуто. В местной синагоге он обнаружил, что некий юноша, молясь, избегает произносить Божье Имя, тем самым выдавая в себе мертвеца! Затем наш путник идет в Орию, в Бари и так далее. Подобные дива дивные рассказывались и в мидрашах, и в житиях христианских святых.

Но еврей располагал и вполне реальным средством для сокращения пути – увлекательной и поучительной беседой. Мудрецы наставляли: «Не путешествуй с невеждой». Такой спутник, по их мнению, не только мало заботится о безопасности в пути, но и слишком скучен в разговоре, так что путешествовать с ним вместе ничуть не лучше, чем в полном одиночестве. Но Тора повелела говорить о заповедях Божьих в пути, и это, не менее, чем дорожные опасности, делает путешествие в одиночку нежелательным. Мишна осуждает того, кто в пути отвлекается от милой сердцу перипатетика ученой беседы, ради того, чтобы насладиться лицезрением дерева или оленя. Это вовсе не означает, что все евреи были безразличны к красотам природы. Еврейские путешественники часто описывают пейзажи тех мест, в которых они оказываются, и Петахия буквально упивается прекрасными садами Персии, живописуя их яркими красками. Не много найдется описаний шторма на море, равных тому, что во время своего фатального путешествия в Святую Землю оставил Иегуда Галеви. Также и Альхаризи – другой еврейский путешественник, обошедший полмира, слагал на ходу стихи, чтобы унять усталость. Он, возможно, — самый занятный из всех еврейских путешественников. Что может сравниться с его манерой судить о характере встреченных им людей по их гостеприимству или негостеприимству по отношению к себе! Более серьезный путешественник – Маймонид (Рамбам) – вероятно, немало проведенного в седле времени уделял размышлениям, отразившимся в его бессмертных книгах. Он сам сообщает нам, что часть его комментариев к Мишне составлена во время странствий по суше и по морю. Европейские раввины часто служили нескольким соседним общинам, и в свои поездки от одной к другой брали с собой книги для изучения. Магарал (рабби Лёв из Праги) в таких поездках всегда вел записи о замеченных по пути местных обычаях евреев. Этот прославленный раввин был также весьма искусным и успешным шадханом — сватом, и его постоянные переезды создавали для этой деятельности прекрасные условия.

Другим типом путешественника на короткие дистанции был еврейский студент – бахур ешива. Не то чтобы его поездки всегда были короткими, но он редко отправлялся за море. Во втором веке еврейские студенты в Галилее вели себя подобно многим шотландским юношам до возникновения Фонда Карнеги. Они учились в Сепфорисе зимой, а летом работали на полях. После всеобщего обнищания в результате войн Бар Кохбы, они рады были кормиться за столом богатого патриарха Иуды I. Подобное происходило и в средние века. Эти бахурим, зачастую женатые, сколь бы молоды они ни были, проходили пешком огромные расстояния. Они ходили с Рейна в Вену и из Северной Германии в Италию. Их путевые лишения не поддаются описанию. Естественно, они страдали от плохой погоды. Остававшиеся дома обращались к Богу с петицией: «Не слушай молитвы путников». Это странное талмудическое высказывание имеет в виду эгоизм странников и путников, вечно моливших о хорошей погоде, когда земледельцам был необходим дождь. Кроме погоды бахурим страдали от голода – их обычной пищей были сырые овощи, добытые на полях. Часто их учителя были их спутниками и переносили все те же лишения. В отличие от их предшественников эпохи Талмуда, они много путешествовали ночами, и потому, что это было безопаснее, и потому, что дневное время они отводили для занятий. Диетарные законы делали еврейское путешествие особенно хлопотным. Конечно, евреям приходилось останавливаться на обычных постоялых дворах, но они не могли присоединиться к другим постояльцам за tbl d’hote. Суббота тоже осложняла условия путешествий, и особенно важно было достичь какой-либо еврейской общины до окончания пятницы, иногда, как мы уже видели, с помощью сверхъестественных сил.

В самый последний год IV века Синезий, он же Кирен, в письме своему брату, писанному на пути из Александрии в Константинополь, дает нам замечательный пример того, насколько суббота занимала еврейского путешественника. Саркастический тон Синезия не следует воспринимать как проявление серьезной враждебности. Жаль, что пространство данного эссе не дает возможности процитировать это повествование полностью. Его еврейский рулевой, тринадцатый член корабельного экипажа, более половины которого составляли евреи – весьма занятный персонаж. «Был день, коий евреи именуют днем приготовления [пятница], и они считают ночь его частью следующего дня, в коий им запрещено исполнять всякую работу, и они пребывают в праздности, оказывая этому дню особый почет. Посему рулевой, заметив, что солнце заходит, выпустил из рук своих штурвал, пал ниц и не двигался, хоть топчи его ногами! Сначала нам было невдомек, в чем дело, и мы приняли это за знак отчаяния, и приступили к нему с уговорами не оставлять надежды. Ибо, действительно, высокие валы продолжали бушевать, и море боролось само с собою. Так бывает, когда стихает ветер, но поднятые им волны не унимаются, но продолжают следовать вызванному им направлению, и с прежней силою встречают натиск встречного шторма, сходясь с ним в лобовой атаке. Что ж, когда люди оказываются в подобной ситуации, жизнь, как гласит древнее речение, висит на волоске. Но ежели рулевой ваш, в добавок ко всему, – рабби, что ощутили бы вы тогда? Поняв, что он имел в виду, бросая штурвал (ибо, когда мы стали умолять его спасти корабль, он продолжал читать свою книгу), мы, отчаявшись в силе убеждения, попытались применить силу. И доблестный солдат (ибо с нами было несколько арабских кавалеристов) вынул свою саблю и пригрозил снести ему голову, буде он не возьмет корабль в свои руки. Но тот в эту минуту был истинным маккавеем, готовым на всё ради своей догмы. Однако с наступлением полночи он добровольно вернулся на свой пост, ибо, объявил он, ‘теперь закон дозволяет мне это, ибо жизнь наша воистину находится в опасности’. Тут снова начинается суматоха, стоны мужчин и вопли женщин. Все принимаются взывать к небесам, причитать и вспоминать своих любимых и близких. Один Амарант весел, полагая, что скоро он оставит с носом своих кредиторов». (Амарантом звали капитана, желавшего умереть из-за того, что пребывал по уши в долгах.) Итак, с беззаботным капитаном, с рулевым-маккавеем и с ироничным наблюдателем, рьяным приверженцем Гипатии, путешествие редко проходило в более оживленных условиях. Как это часто бывает, комизм ситуации почти заслоняет тот факт, что жизнь персонажей действительно была в реальной опасности. Но всё закончилось хорошо. Синезий продолжает: «Что до нас, то, как только мы достигли долгожданной земли, мы облобызали ее так, словно она была нашей живой матерью. Вознося, как водится, благодарственный гимн Господу, я добавил к нему недавнюю смертельную опасность, от которой мы были, паче чаяния, спасены».

Давайте вернемся от рабби-рулевого к нашему странствующему студенту. В дороге он часто подвергался нападению, но, как это случилось с сыном великого Ашери, атакованного около Толедо бандитами, грабители не всегда одерживали верх в схватке. Бахур мог постоять за себя. Один еврей заслужил большую славу, сопровождая из Багдада во Францию слона, посланного Гаруном Аль-Рашидом в подарок франкскому королю Шарлеманю. Но религия причиняла еврею много забот в пути. Доктор Шехтер рассказывает, как Гаон Элия вышел из своей повозки помолиться, а возница, зная, что рабби не станет прерывать своей молитвы, попросту уехал, присвоив имущество Гаона.

Но, страдая за свою религию, ученый еврей получал изрядную компенсацию. Прибывая к месту своего назначения, он удостаивался сердечной встречи. Мы читаем о том, с какой сердечностью принимали в Алжире XV-XVIII веков посланника из дома учения. Это было большим событием для всей общины, напоминающим нынешний визит инспектора Aliance Israelite.

Но вовсе не все еврейские путешественники могли рассчитывать на теплый прием своих соплеменников. Чем это можно объяснить? Главным образом, тем, что евреи, подобно прочим народам Средневековья, очень мало сознавали, что прогресс и просвещение неразрывно связаны со свободой передвижения, и воспринимали последнюю как прихоть немногих эгоистов, а не как законное право каждого. Более того, евреи были принуждены жить в условиях, в которых нелегко было найти место для новоприбывших. Когда случался кризис, подобный изгнанию из Испании, евреи щедро помогали изгнанникам. Общины по всей Европе и по всему Средиземноморью тратили огромные деньги, силы и время, выкупая несчастных жертв, захваченных в рабство капитанами увозивших их из Испании кораблей. Это славный факт еврейской истории. Он, однако, не отменяет того факта, что в обычные времена еврейские общины крайне неохотно допускали на своей территории новые поселения собственных иноземных братьев. Всё было иначе в древние времена. Среди ессеев, например, новоприбывший имел во всем равные права со старожилами. Эти ессеи были великими странниками, переходившими из города в город, возможно, с миссионерскими целями. В талмудическом законе существуют четкие правила, касательно проезжих и иммигрантов. По этим законам, остававшиеся в городе менее тридцати дней были освобождены от всех местных сборов, кроме специальных пожертвований в пользу бедных. Остававшийся менее чем на год, вносил долю в обычный сбор в пользу бедных, но был освобожден от налогов на оборону, на ремонт городских стен и тому подобного, а также не платил взносов ни на жалование для учителей и чиновников, ни на строительство и содержание синагог. Но и права его были столь же невелики, как и обязанности. После двенадцати месяцев пребывания, он становился «сыном города» — полноправным членом общины. Однако в Средние века, как уже говорилось, новоприбывший обычно был нежеланным элементом. Проблема места была важной тому причиной, поскольку все новички должны были оставаться в пределах выделенного для евреев гетто. Во-вторых, пришелец плохо поддавался дисциплине. Местные обычаи сильно разнились в деталях как еврейского, так и общего законодательства. Новый поселенец мог требовать для себя права придерживаться своих прежних обычаев, и приверженность к местным обычаям была настолько сильна повсюду, что эти требования зачастую удовлетворялись, что вело к разрушению единства и к ослаблению власти. Так, например, новоприбывший мог настаивать, что, поскольку он играл в карты в своем родном городе, он не обязан следовать царящим на новом месте пуританским запретам. В результате этого, местные евреи могли начать возмущаться приезжими, пользующимися специальными привилегиями, поскольку из-за них сводились на нет все усилия по борьбе с азартными играми. Или приезжий мог настаивать на бритье бороды, согласно традиции своей родины, что вызывало скандал в том городе, где он останавливался. Местная молодежь могла начать подражать иностранцу! То же самое могло произойти, если приезжий носил одежду или украшения, запрещенные местным евреям. К тому же, могли возникнуть брачные проблемы, когда злонамеренные женатые иностранцы прикидывались холостяками. Что до литургии, то община часто распадалась из-за отдельных служб, устраиваемых группами чужаков, и приходилось запрещать членам местной общины посещать синагоги иностранных поселенцев. Баланс коммунальных налогов также нарушался с появлением посторонних, часто вызывавшим ложившиеся на плечи старожилов новые поборы со стороны правительства.

Конечно же, противостояние не было ни постоянным, ни однозначным. В Риме итальянские и сефардские евреи по-братски располагали свои синагоги на двух этажах одного и того же общего здания. В некоторых немецких городах иностранная синагога строилась на одном общем дворе с местной. Повсюду жили целые сообщества иноземных евреев, и повсюду истинный путешественник мог найти радушный прием.

Что до странствующего нищего, то он был постоянной обузой, но к нему относились с изрядной долей снисхождения и заботы. Он никогда не стремился осесть на месте – странствие было его ремеслом, приносившим пропитание. Его устраивали на пару дней на общинном постоялом дворе или, если он появлялся перед наступлением субботы, как это часто случалось, его привечал какой-нибудь гостеприимный горожанин или синагогальный служка. Только с XIII века появляются постоянные посланцы, собирающие пожертвования для жителей Палестины.

Так или иначе, желанным гостем всегда был подлинный путешественник. Если он появлялся в ярмарочный день, то почти всегда освобождался общиной от уплаты местных налогов. И он заслуживал гостеприимства, поскольку появлялся нагруженным не только новыми товарами, но и новыми книгами. Ярмарка была единственным в те времена книжным рынком. В прочие сезоны евреи зависели от случайных заходов бродячих книгонош. Книготорговля не была респектабельным бизнесом в Средние века. Торговец, приезжавший на ярмарку, выполнял также функцию свата. День ярмарки был, в сущности, вершиной всего года. Естественно, радушно встречался и письмоносец. В самом начале XVIII века роль письмоносцев иногда исполнялась еврейскими женщинами.

Даже обычный путешественник, не побуждаемый каким-нибудь торговым предприятием, часто выбирал ярмарочное время для посещения новых мест, ибо тогда он наверняка мог повстречать самых интересных людей. Он тоже обычно появлялся на исходе пятницы и украшал день субботний рассказами о виденных им чудесах света. В большой синагоге Сепфориса Йоханан повествовал об огромной жемчужине, настолько гигантской, что восточные ворота храма должны были быть вырезаны из нее одной. «О да, о да», -подтвердил один из слушателей, слывший завзятым скептиком до пережитого им кораблекрушения, «если бы я своими глазами не увидел такую жемчужину на дне моря, то ни за что бы не поверил!» И вот средневековый путешественник рассказывает свои захватывающие дух истории о могущественнейшем еврейском царстве на Востоке, пребывающем в идиллии мира и благоденствия. Он возбуждает аудиторию новостями о последнем мессии; он описывает реку Самбатион, соблюдающую шаббат; смешивая правду с выдумкой, он сначала излагает подлинное происшествие, вспоминая, как сам переплыл реку на надутом козлином мехе, и тут же сочиняет с три короба о гробнице Гиллеля, о том, как он там был и как видел там большой полый камень, который остается пустым, если в него входит грешник, но при приближении праведника наполняется сладкой кристально чистой водой, омывшись которой можно удостоится исполнения загаданного при этом желания. Всех чудес, творящихся в гробницах, просто и не перечислишь! Евреи свято верили в их сверхъестественную силу, совершая к ним паломничества, чтобы помолиться и попросить о самом заветном. Рассказы средневековых еврейских путешественников до краев наполнены этими легендами. Конечно, путешественник приносил множество правдивых новостей о своих соплеменниках в разных частях света и достоверную информацию о дальних странах, об их обычаях, их странных птицах и тварях. Эти истории были в своей основе правдивыми. Например, Петахия рассказывает о летучем верблюде, который бегает в пятнадцать раз быстрее скаковой лошади. Должно быть, он видел страуса, до сих пор именуемого арабами «летучим верблюдом», и только совсем немного преувеличил. Но мы не имеем возможности надолго задерживаться на этой теме. Достаточно сказать, что, как только суббота заканчивалась, повествование путешественника записывалось местным писцом и хранилось в качестве одного из сокровищ общины. Путешественник, со своей стороны, часто вел дневник, и сам составлял описание своих приключений. В некоторых конгрегациях велась общинная книга записей, в которую заносились суждения и постановления заезжих раввинов.

Самыми желанными из гостей, даже более желанными, чем путешественники, повидавшие дальние края и объехавшие весь мир, были странствующие раввины. Большинство мудрецов Талмуда были странниками. Частые путешествия Акивы были, по распространенному мнению, предприняты ради привлечения евреев Малой Азии к восстанию против императора Адриана. Но мой рассказ в данном случае должен сосредоточиться на средневековых студентах – бахурим. Во многих общинах для них существовал специальный дом, в котором они жили вместе со своими учителями. В XII веке академия Нарбонна, руководимая Авраамом ибн Даудом, привлекала толпы иностранных студентов. Их, как рассказывает нам Биньямин из Туделы, кормили и одевали на средства общины. В Бокэре студенты жили за счет учителя. В XVII веке каждый дом принимал и развлекал за своим столом одного или нескольких студентов. В таких обстоятельствах жизнь их никак не могла быть скучной и монотонной. Еврейский студент переносил немало лишений, но знал, как подойти к жизни с ее лучшей стороны. Этот оптимизм и чувство юмора спасали рабби и его учеников от меланхолии. Взять, к примеру, Авраама ибн Эзру. Кому как не ему, казалось бы, было суждено стать горьким плакальщиком собственной судьбы, но он смеялся над нею. Покинув родную Испанию без гроша в кармане, он весело странствовал из страны в страну. Единственным его багажом были мысли. Он побывал во Франции и добрался даже до Лондона, где, вероятно, и умер. Фортуна не баловала его, но он находил немало радостей. На всем его пути покровители протягивали ему руку помощи.

Странствующие студенты встречали немало таких щедрых любителей учености, которые, не жалея средств, поощряли своих гостей к написанию оригинальных книг или к копированию старых, которые, в отсутствие библиотек, эти меценаты передавали неимущим ученым. Ходила легенда о том, как пророк Элия посетил Хеврон, но не был вызван к Торе в тамошней синагоге. Не получив «восхождения» на земле, он вернулся в свои небесные выси, оставив евреев без благой вести. Ненароком не оказать ангелу причитающегося ему почета было, как вы видим, весьма опрометчивым поступком. Как правило, ученый человек воспринимался как потенциальный ангел и встречал соответствующий прием. Вся община собиралась, чтобы приветствовать его и проводить в синагогу, где он произносил благословение hагомель – «избавляющий» — в благодарность за сохранность в пути. Он также мог обратиться к обществу, но это чаще всего происходило в доме учения, а не в синагоге. Затем в его честь устраивался банкет, считавшийся одной из заповеданных Богом трапез – сеудот мицва – на которые благочестивые евреи обязаны были жертвовать деньги и являться самолично. Такая трапеза происходила в общинном зале, использовавшемся, в основном, для свадебных пиров. Когда невеста прибывала издалека, ее выезжала встречать специальная кавалькада, по пути устраивавшая потешные рыцарские турниры. Если встреча происходила после наступления темноты, устраивались факельные шествия. В Италии и на Рейне это были лодочные процессии. Ансамбли музыкантов, нанятые за счет общины, играли веселые марши, и все танцевали и пели. Музыканты часто тоже были странниками, ходившими из города в город, и еврейские исполнители очень часто нанимались для христианских и мусульманских празднеств, точно так же, как евреи нанимали христианских и арабских музыкантов для увеселений на еврейских праздниках и встречах субботы.

Еврейский путешественник, вроде Авраама Ибн Эзры, был не нытиком, но добродушным критиком окружающей его жизни. Он страдал, но был достаточно беззаботен, чтобы сочинять остроумные эпиграммы и импровизировать игривые питейные песни. Он был искусным игроком в шахматы и, несомненно, сыграл важную роль в распространении этой восточной игры на Западе. Другой услугой, оказанной человечеству такими путешественниками, было распространение учености посредством их переводов. Странствия делали их великими лингвистами, и таким образом, куда бы они ни отправлялись, они были способны переводить медицинские, астрономические и естественнонаучные труды. Короли и властители также отправляли их в специальные экспедиции для сбора новых навигационных приборов. Так, «посох Яакова» (baculus), который помог Колумбу открыть Америку, был изобретен французским евреем (Леви Бен Гершомом) — прим. переводчика)и завезен в Португалию его единоверцами. Евреи пользовались большим спросом в качестве странствующих докторов и, в особо важных случаях, их зачастую выписывали издалека. Они были не только в числе трубадуров, но и в числе наиболее знаменитых странствующих conteurs. Берехия, Альхаризи, Забара, Авраам ибн Хасдай и другие еврейские вечные странники помогли принести в Европу Эзопа, Бидпаи, буддистские легенды, и были отчасти ответственны за этот богатый поэтический дар западному миру.

Оглядываясь назад на свою жизнь, Ибн Эзра вполне мог разглядеть за невзгодами и горестями руку Провидения. Поэтому он столь по-еврейски сохраняет свою веру в высший промысел и, после всех передряг посреди бушующего моря жизни, вспоминая благотворные для других, если не для него самого, последствия собственных путешествий, может написать в характерном для него стиле:

Господь мои упования загодя знает,
Жизнь мою в сладость всегда обращает,
Когда ж Его раб во прах упадает,
Он немедля его на ноги поднимает.
В одеждах милости Своей Он скрывает
Всякий мой грех и зло забывает,
И лик Свой благой, что вину мне прощает,
Творец от меня вовек не отвращает.
На неблагодарность черную отвечает,
Добром неизменным меня привечая.

Остается еще рассказать о великих путешественниках-купцах. Они плавали вокруг всего мира, привозя в Европу всю роскошь Востока – экзотические продукты и редкостные изделия. Их странствия были сопряжены с особыми и разнообразными опасностями. Кораблекрушение могло стать участью любого путешественника, но они особенно часто становились жертвами пленения и продажи в рабство. Среди более естественных тягот их жизни я бы поставил на первое место средневековое законодательство о мостах. Мосты часто облагались специальными еврейскими налогами. В Англии до 1290 года еврей платил налог в полпенни, если шел пешком, и в целый пенни, если ехал верхом – совсем немалые по тем временам деньги. Мертвый еврей облагался сбором в восемь пенсов. Захоронение долгое время было законным исключительно в Лондоне, и сумма всех налогов за доставку мертвого тела в Лондон через все мосты была весьма существенной. В Курпфальце еврейскому путешественнику приходилось платить обычный «белый грош» за каждую милю, но, кроме того, еще и большой общий сбор за всю поездку. Если его ловили без лицензии на выезд, то немедленно арестовывали. Но расходы делались вовсе невыносимыми, когда он доходил до моста. Ловко составленные правила гласили, что евреи подвергались особой пошлине только по воскресеньям и церковным праздникам, но каждый второй день был праздником какого-нибудь святого. Кроме того, если, например, в Мангейме даже в эти дни христианский пешеход платил один крейцер, а всадник – два, то с еврея брали четыре крейцера, если он шел пешком, и двенадцать – если ехал верхом, а за каждое вьючное животное он, в отличие от христианина, платил еще по восемь крейцеров. Еврейский квартал нередко располагался возле реки, и евреям часто, даже для местных нужд, приходилось пересекать мосты. В Венеции еврейский квартал был разделен на части мостами. В Риме существовал pons Judeorum, в ремонте и содержании которого евреи, несомненно, принимали участие. Следует помнить, что многие еврейские общины платили регулярный налог на мосты, от которого были освобождены христиане. Имея всё это в виду, мы можем представить себе, что еврейскому купцу приходилось изрядно трудиться и забираться в дальние дали, чтобы извлечь выгоду из своих торговых операций.

Но, несмотря ни на что, евреи владели лошадьми и караванами и плавали на собственных судах еще задолго до той эпохи, когда снискали всемирную известность такие крупные купцы, как английский еврей Антонио Фернандес Карвахал, суда которого поддерживали постоянный обмен товарами между Канарскими островами и Лондоном. Мы знаем о том, что уже в третьем веке палестинские евреи и в пятом — итальянские владели собственными судами. Средиземное море, напоминавшее современникам «еврейское озеро», буквально кишело еврейскими моряками. Наиболее популярными были два торговых маршрута. Бизли пишет: «Одним путем евреи плавали из портов Франции и Италии к Суэцу, и оттуда, через Красное море, в Индию и более отдаленную Азию. Другим путем они доставляли западные товары на побережье Сирии, оттуда шли вверх по Оронтесу к Антиохии, далее спускались по Евфрату к Басре, а оттуда – по Персидскому заливу к Оману и Южному океану». Кроме того, существовали два основных сухопутных пути. С одной стороны, купцы, выходившие из Испании, пересекали Гибралтарский пролив и двигались от Танжера, вдоль северной границы пустыни, в Египет, Сирию и Персию. Второй, северный, маршрут проходил через Германию и земли славян к низовьям Волги, где купцы, оставив позади реку, переплывали Каспий. Далее они следовали через долину Оксус к Балху и, повернув на северо-восток, пересекали земли тагазгазских тюрков, наконец, выходя к западным границам Китая. Представив себе параметры такого путешествия, мы уже не удивляемся тому, что величайшие авторитеты сходятся во мнении, что в раннем Средневековье, еще до возникновения итальянских торговых республик, евреи были главным связующим звеном между Европой и Азией. Их смелые коммерческие начинания приносили огромную пользу. Евреи не только доставляли в Европу новые продукты и предметы роскоши, но и состояли на службе различных государств в качестве послов и разведчиков. Великий Карвахал снабжал Кромвеля важной информацией, подобно тому, как это делали другие еврейские купцы для других правителей. В XV веке Генрих Португальский обратился к евреям за информацией, касающейся внутренних районов Африки, а чуть позднее король той же страны Жоан получил точную информацию об Индии от двух еврейских путешественников, проведших долгие годы в Ормузе и Калькутте. Можно привести бессчетное количество подобных фактов – еврейский странствующий купец не просто был торговцем, но и исследовал страны и континенты, уделяя особое внимание своим соплеменникам, их численности, занятиям, синагогам, школам, их достоинствам и порокам.

На самом деле, оказываясь вдали от дома, еврейский путешественник чувствовал себя как дома, в большей степени, чем многие его христианские современники, остававшиеся в своих местах. Он поддерживал чувство единства иудаизма, которое еще и потому было полным и вполне естественным, что не существовало политических противоречий, способных вызвать раскол евреев на враждующие лагеря.

Но с домом путешественник был связан иными узами, представляющими для нас особый интерес. Важнейшим аспектом еврейских странствий было писание писем домой. «Книга Благочестивых», составленная около 1200 года, свидетельствует: «Уезжающий из родного города, в котором живут его отец и мать, и отправляющийся в опасное место, оставляя отца и мать в тревоге за него, свято обязан в самое кратчайшее время, насколько это в его силах, нанять посланника и передать с ним письмо к отцу и матери, сообщающее им о его благополучном отбытии из опасного места, дабы их тревога была рассеяна». Дважды в год, на Пасху и на Новый Год, все евреи писали семейные письма, а также посылали специальные поздравления на дни рождения. Но главным письмописцем был путешественник. Знаменитый Овадья из Бартануры писал в 1488 году: «О мой батюшка, отъезд мой от тебя причинил тебе горесть и муку, и я безутешен оттого, что вынужден был уехать именно тогда, когда годы стали подступать к тебе. Думая о твоих сединах, которые я более не имею возможности лицезреть, я проливаю из очей моих горькие слезы. Но, если счастие лично служить тебе и отнято у меня, я могу, хотя бы, как было тебе угодно, служить тебе, описывая мою поездку, изливая тебе мою душу, подробно излагая тебе всё то, что я видел, и положение и нравы евреев во всех тех местах, где я пребывал». После пространного и весьма ценного для всякого историка повествования, он заканчивает письмо в своем обычном тоне: «Я нанял для себя дом в Иерусалиме, подле синагоги, к которой обращено мое окно. В одном со мною дворе живут, помимо меня самого, пять женщин и только один мужчина. Он слеп, и жена его заботится обо мне. Благодарение Господу, я избежал недуга, поражающего здесь почти всех путешественников. И я заклинаю тебя: не оплакивай мое отсутствие, но радуйся моею радостью, ибо я пребываю в Святом Граде! Призываю Бога в свидетели, что здесь мысли обо всех моих невзгодах улетучиваются, и лишь один образ стоит перед моими очами — твое дорогое лицо, о, дражайший мой батюшка! Дай же мне ощутить, что я могу вообразить себе это лицо, не омраченное слезами, но освещенное радостию. Вокруг тебя остаются другие твои дети; сделай же их своею радостию, и да станут письма мои, кои я не престану отправлять к тебе, утешением твоих преклонных лет, так же, как твои письма приносят утешение мне».

Письма отцов к их семьям, однако, гораздо многочисленнее, чем эпистолы сыновей к отцам. Когда такие письма приходили из Палестины, в них всегда присутствовало то же ощущение благочестивой радости и человеческой скорби – радости пребывания в Святой Земле и скорби отрыва от родного дома. Дополнительным источником печали было запустение и упадок Земли Израиля.

Один такой автор с грустью рассказывает в своем письме, как он шел через рынок прежнего Сиона, изо всех сил стараясь сдержать слезы, чтобы мусульманские соглядатаи не увидели их и не стали бы высмеивать его скорбь. Другой средневековый писатель, Нахманид, достигает в этих строках вершин своего чувства: «Я силой был изгнан из дома, я оставил своих сынов и дочерей, и вместе с дражайшими и сладчайшими существами, взращенными на моих коленах, оставил я там мою душу. Сердце и очи мои пребудут с ними вовек. Но, о, радость дня, встреченного во дворах твоих, о, Иерусалим, плача над руинами оставленной Святая Святых, над останками храма, где мне дозволено было обласкать камни твои, облобызать прах твой и изойти плачем над развалинами твоими! Горько рыдал я, находя радость в слезах моих».

И с этой мыслью мы расстанемся с темой нашего разговора. Кто, как путешественник, способен среди руин, созданных человеком, ощутить надежду на Божественное восстановление. Над глыбами обломков он видит наступающий восход мира. Человечество еще должно пройти через многие испытания и бедствия, прежде чем поднимется новый Иерусалим, чтобы с любовью обнять все народы и всех людей. Но путешественник, более кого бы то ни было, приближает это прекрасное время. Он связывает противоположные берега морей, он сближает народы, демонстрируя людям, как много есть различных способов жить и любить. Он учит их терпимости, делает их гуманнее, показывая им их незнакомых братьев. Именно путешественник приготовляет путь в пустыне, именно он строит посреди запустения столбовую дорогу для Господа.

1911

ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО: НЕКОД ЗИНГЕРЛюди покидают свои дома по принуждению или по собственной воле. Для евреев оба этих мотива были существенны в полной мере. Движимый собственной нелегкой судьбой, под давлением окружения, еврей был также наделен повышенной долей того любопытства и природной непоседливости, которые часто провоцируют людей добровольно отправляться в дальние и многотрудные странствия. Таким образом, он исполнял свою роль Вечного Жида и вынужденно и, нередко, вполне охотно. Ему нравилось быть гражданином мира, а мир отказывал ему в том единственном месте, которое он мог бы по праву назвать своим.

Гонимое измученное племя,
Где сбросишь ты скитаний долгих бремя?
Нора есть у лисы, гнездо – у птицы,
А у тебя остались лишь гробницы.

(Дж. Г. Байрон. Из «Еврейских мелодий». Перевод Георгия Бена)

Средневековая история наполнена вынужденными странствиями гонимых сынов Израиля. Но нас занимает не жертва преследований и гонений. Путник, о котором пойдет речь – не изгнанник, но путешественник, движимый лишь собственной прихотью. Он вызовет наше восхищение и, возможно, наше сочувствие, но лишь изредка заставит прослезиться. Тема данного эссе – странствия, но не странники, и я намерен вести речь не о самих путешественниках, но о характере их путешествий, о тех условиях, в которых они совершались.

Перед тем как покинуть дом, еврейский путешественник в Средние века обязан был запастись двумя разновидностями паспорта. В те дни ни одна из стран не предоставляла никому настоящей свободы передвижения. Еврей был попросту несколько более скован в этом вопросе, чем другие. В Англии еврей платил феодальный налог, прежде чем выйти в море. В Испании система сборов была чрезвычайно развита – ни один еврей не имел права без специальной лицензии поменять место жительства, даже в пределах одного города. Но вдобавок к государственным налогам, евреи выработали собственные законы, заставлявшие членов общины получать специальное разрешение на выезд.

Причины тому были просты. Прежде всего, еврей не имел права по собственной воле покинуть свою общину, свалив весь гнет королевских поборов на плечи счастливо остающихся. Посему во многих частях Европы и Азии ни один еврей не мог двинуться с места без письменного одобрения своей общины. Его получение, как правило, было обусловлено обещанием путешественника выплачивать долю общественных сборов и в период своего отсутствия. Иногда такой закон применялся и к женщинам. Например, в том случае, когда жительница одного города, выходя замуж, отправлялась жить в другой, ей следовало выделить часть полученного от жениха по брачному контракту капитала на нужды родной конгрегации, если только речь не шла об отъезде в Палестину. Кроме того, существовали иные моральные и коммерческие причины еврейских ограничений свободы передвижения. В синагоге было принято объявлять перед всей общиной о том, что такой-то и такой-то собирается уезжать, и всякий, имеющий к нему претензии, может требовать удовлетворения. Не следует, однако, думать, что такие общинные лицензии не оказывали услуги самому путешественнику. Напротив, они зачастую обеспечивали ему радушный прием в чужих городах, а в Персии служили залогом безопасности – ни один мусульманин не посмел бы игнорировать подорожную, заверенную печатью еврейского патриарха.

По получении двух лицензий – государственной и синагогальной – путешественнику следовало позаботиться о своем костюме. «Одевайся поплоше» — такова была обычная еврейская максима для путника. Насколько такое правило было необходимым можно видеть на примере произошедшего с рабби Петахией, около 1175 года путешествовавшего из Праги в Ниневию. В Ниневии он занемог, и осмотревшие его шахские доктора объявили летальный исход неизбежным. Петахия путешествовал в весьма дорогостоящем платье, а в Персии существовал закон, по которому, если умирал еврейский путешественник, врачи получали половину его имущества. Осознав угрожавшую ему опасность, Петахия поспешил ускользнуть от навязчивых забот монарших докторов, самостоятельно переплыл Тигр на плоту и вскоре поправился. Совершенно очевидно, что для еврейского путешественника было рискованно возбуждать алчность правителей или бандитов ношением богатых одежд. Но, кроме того, еврею предпочтительно было вообще скрывать свое еврейство. Еврейское общественное мнение и законодательство по этому поводу были весьма гибки и не препятствовали своему единоверцу, присоединяясь к христианским караванам, притворяться даже служителем церкви и напевать, в случае необходимости, латинские гимны. В особо опасных случаях он мог повязать тюрбан и имитировать магометанина даже в родных местах. Наиболее замечательным кажется правило, позволявшее еврейке наряжаться в пути мужчиной. Местные законы тоже в какой-то степени учитывали путевые опасности. В Испании еврею разрешалось снимать в пути желтую повязку; в Германии он пользовался той же привилегией, но обязан был за нее заплатить. В некоторых краях эту привилегию приобретала для своих членов еврейская община, восполняя затраты коммунальным сбором. В Риме приезжему разрешалось ходить без повязки первые десять дней по приезде. Однако эти послабления не распространялись на рынки. Еврей создал рынки Средневековья, но был принят на них как нежеланный гость, как «товар», подлежащий налогообложению. Особенно явно это проявлялось в Германии. В 1226 году Лоренц, епископ Бреслау, повелел следовавшим через его владения евреям платить такую же пошлину, какая взималась за продававшихся на рынке рабов.

Еврейский путешественник обычно оставлял жену дома. В некоторых обстоятельствах он мог принудить ее отправиться в путь вместе с собой – например, если он решал поселиться в Палестине. В то же время, жена могла не позволить мужу оставить ее в первый год совместной жизни. Случалось и так, что в дорогу отправлялись целые семьи, однако чаще всего еврейка оставалась дома и лишь изредка участвовала в паломничестве в Иерусалим. Это резко контрастирует с христианским обычаем, ибо христианская женщина была наиболее рьяным пилигримом. На самом деле, паломничества в Святую Землю стали популярны в церковных кругах только благодаря энтузиазму Елены, матери императора Константина, в особенности после того, как в 326 году она нашла «подлинный» крест. Мы, однако, читали о престарелой еврейке, объехавшей большую часть Европы ради того, чтобы помолиться во всех встреченных на пути синагогах.

Сегодня мы знаем из Хроник Ахимааца, что евреи посещали Иерусалим в X веке. Арониус свидетельствует о любопытном происшествии. Между 787 и 813 годами Карл Великий повелел еврейскому купцу, часто посещавшему Палестину и привозившему оттуда дорогие и диковинные товары, разыграть архиепископа Майнцкого, чтобы сбить спесь с этого самодовольного дилетанта. Итак, еврей продал ему за изрядную цену мышь, уверяя, что это редкое животное, привезенное из Иудеи. В начале XI века в Рамле, в четырех часах пути от Яффы, существовала организованная еврейская община с раввинским судом. Но число посещавших Палестину евреев было невелико до тех пор, пока к концу XII века Саладдин окончательно не вернул страну под власть ислама. С тех пор паломничества евреев стали частыми, но подлинный их приток в Святую Землю начался с 1492 года, когда там осело множество изгнанников из Испании, заложивших основу нынешней сефардской общины.

В целом, в Средние века путешествие в Палестину было сопряжено с такими опасностями и лишениями, что решение оставлять жен дома можно считать галантностью со стороны мужей. Да и вообще, еврей, отправлявшийся в дальний путь, чтобы обеспечить семью, не мог позволить жене разделить с ним дорожные тяготы и опасности. В месяце элуле, в 1146 году по христианскому летоисчислению, рабби Симон Благочестивый возвращался из Англии, где прожил много лет, и в ожидании корабля, отправлявшегося в его родной Трир, остановился в Кельне. Неподалеку от Кельна он был убит крестоносцами за отказ принять крещение. Еврейская община города выкупила его тело, чтобы похоронить на еврейском кладбище.

Несомненно, разлуки между супругами были жестокой необходимостью. Еврейский закон, даже в тех странах, где моногамия не была ультимативным требованием, не позволял еврею обеспечивать себя одной женой дома и другой заграницей. У Иосифа Флавия, как нам известно, была одна жена в Тверии и другая в Александрии, подобно обычаю, принятому среди имперских чиновников Рима; однако Талмуд безоговорочно запрещает такую практику, при этом, не запрещая мужчине иметь дома более одной жены. Нам известен случай, когда жена, взбунтовавшаяся в мужнино отсутствие, завела себе нового супруга. В 1271 году Исаак из Эрфурта отправился в торговое путешествие и, хотя он отсутствовал дома лишь с 9 марта до июля следующего года, вернувшись, обнаружил, что жене надоело его ждать. Такие случаи были весьма редки, гораздо чаще случались прямо противоположные. В отсутствие супруга, женская доля была, прямо скажем, незавидной. «Возвращайся или пришли мне развод», — писала одна женщина. «Нет», — отвечал ее муж, «я не волен сделать ни того, ни другого – я еще не добыл для нас достаточно средств, дабы вернуться, но, пред Небесами, люблю тебя и не могу с тобою развестись». Раввин рекомендовал ему дать ей условный развод, предоставляющий ей право на другой брак. в том случае, если он не вернется до определенной даты. Раввины придерживались того мнения, что путешествия наносят ущерб семейной жизни, собственности и репутации. Раввинистическая пословица гласила: «Переезжай из дома в дом – и ты потеряешь рубашку; переезжай из города в город – и ты потеряешь жизнь».

Независимо от того, каковы были цели еврейского путешествия, религиозные ритуалы с самого начала занимали важное место в его подготовке. Дорожная молитва, ведущая свое происхождение из Талмуда, широко известна и потому не требует цитирования. Но один ее раздел столь точно передает в нескольких словах всю степень опасности, что их необходимо здесь привести. Приближаясь к городу, еврей молился: «Да будет воля Твоя привести меня в сохранности в этот город». Войдя в него, он молился: «Да будет воля Твоя вывести меня в сохранности из этого города». А когда он на самом деле удалялся из города, то с благодарностью еще раз повторял столь патетичные и полные горького значения слова.

В первом веке христианской эры многочисленные путешествия сопровождались денежным пожертвованием на храм, посылаемой каждым евреем почти из всех точек обитаемого мира. Филон пишет о евреях по другую сторону Евфрата: «Ежегодно оттуда отправляются посыльные для передачи больших сумм золота и серебра, собранных для храма со всех провинций. Едут они по опасным, трудным и почти непроходимым дорогам, которые, однако, мнятся ими легкими и удобными, ибо прямо ведут их к праведности».

Для облегчения пути применялись и иные методы. Часто дорога сокращалась в воображении путников имевшей широкое хождение верой в то, что можно уменьшить расстояние сверхъестественным путем. О рабби Натронае рассказывали, что он мог в один миг преодолеть расстояние, требующее нескольких дней пути. Биньямин из Туделы рассказывает о том, что Альрои, в XII веке объявивший себя мессией, умел не только становиться невидимым, но и, при помощи Божьего Имени, проделывать десятидневный путь за десять часов. Один еврейский путешественник успокоил шторм на море, произнеся Сакральное Имя, другой – написав это Имя на черепке и бросив его в пучину. «Не тревожься», — сказал он в другой ситуации своему арабскому спутнику, когда на исходе пятницы стали спускаться сумерки, а они всё еще были далеко от дома, «не тревожься, мы прибудем до наступления темноты», и силой сверхъестественного сдержал свое обещание. У Ахимааца мы читаем о подвигах еврея, в X веке странствовавшего по Италии, творившего чудеса и повсюду принимавшегося с восторгом. Это был Аарон из Багдада, сын мельника, который, обнаружив, что лев пожрал крутившего мельничное колесо мула, поймал хищника и заставил его самого выполнять эту работу. Отец, в наказание за занятия магией, на три года отправил его странствовать. Аарон взошел на борт корабля, заверив моряков, что им не следует страшиться ни врагов, ни шторма, ибо он умеет пользоваться Именем. Он сошел на итальянский берег в Гаэте, где вернул человеческий облик человеку, которого ведьма превратила в осла. Это было началом множества чудес. После того он объявился в Бенвенуто. В местной синагоге он обнаружил, что некий юноша, молясь, избегает произносить Божье Имя, тем самым выдавая в себе мертвеца! Затем наш путник идет в Орию, в Бари и так далее. Подобные дива дивные рассказывались и в мидрашах, и в житиях христианских святых.

Но еврей располагал и вполне реальным средством для сокращения пути – увлекательной и поучительной беседой. Мудрецы наставляли: «Не путешествуй с невеждой». Такой спутник, по их мнению, не только мало заботится о безопасности в пути, но и слишком скучен в разговоре, так что путешествовать с ним вместе ничуть не лучше, чем в полном одиночестве. Но Тора повелела говорить о заповедях Божьих в пути, и это, не менее, чем дорожные опасности, делает путешествие в одиночку нежелательным. Мишна осуждает того, кто в пути отвлекается от милой сердцу перипатетика ученой беседы, ради того, чтобы насладиться лицезрением дерева или оленя. Это вовсе не означает, что все евреи были безразличны к красотам природы. Еврейские путешественники часто описывают пейзажи тех мест, в которых они оказываются, и Петахия буквально упивается прекрасными садами Персии, живописуя их яркими красками. Не много найдется описаний шторма на море, равных тому, что во время своего фатального путешествия в Святую Землю оставил Иегуда Галеви. Также и Альхаризи – другой еврейский путешественник, обошедший полмира, слагал на ходу стихи, чтобы унять усталость. Он, возможно, — самый занятный из всех еврейских путешественников. Что может сравниться с его манерой судить о характере встреченных им людей по их гостеприимству или негостеприимству по отношению к себе! Более серьезный путешественник – Маймонид (Рамбам) – вероятно, немало проведенного в седле времени уделял размышлениям, отразившимся в его бессмертных книгах. Он сам сообщает нам, что часть его комментариев к Мишне составлена во время странствий по суше и по морю. Европейские раввины часто служили нескольким соседним общинам, и в свои поездки от одной к другой брали с собой книги для изучения. Магарал (рабби Лёв из Праги) в таких поездках всегда вел записи о замеченных по пути местных обычаях евреев. Этот прославленный раввин был также весьма искусным и успешным шадханом — сватом, и его постоянные переезды создавали для этой деятельности прекрасные условия.

Другим типом путешественника на короткие дистанции был еврейский студент – бахур ешива. Не то чтобы его поездки всегда были короткими, но он редко отправлялся за море. Во втором веке еврейские студенты в Галилее вели себя подобно многим шотландским юношам до возникновения Фонда Карнеги. Они учились в Сепфорисе зимой, а летом работали на полях. После всеобщего обнищания в результате войн Бар Кохбы, они рады были кормиться за столом богатого патриарха Иуды I. Подобное происходило и в средние века. Эти бахурим, зачастую женатые, сколь бы молоды они ни были, проходили пешком огромные расстояния. Они ходили с Рейна в Вену и из Северной Германии в Италию. Их путевые лишения не поддаются описанию. Естественно, они страдали от плохой погоды. Остававшиеся дома обращались к Богу с петицией: «Не слушай молитвы путников». Это странное талмудическое высказывание имеет в виду эгоизм странников и путников, вечно моливших о хорошей погоде, когда земледельцам был необходим дождь. Кроме погоды бахурим страдали от голода – их обычной пищей были сырые овощи, добытые на полях. Часто их учителя были их спутниками и переносили все те же лишения. В отличие от их предшественников эпохи Талмуда, они много путешествовали ночами, и потому, что это было безопаснее, и потому, что дневное время они отводили для занятий. Диетарные законы делали еврейское путешествие особенно хлопотным. Конечно, евреям приходилось останавливаться на обычных постоялых дворах, но они не могли присоединиться к другим постояльцам за tbl d’hote. Суббота тоже осложняла условия путешествий, и особенно важно было достичь какой-либо еврейской общины до окончания пятницы, иногда, как мы уже видели, с помощью сверхъестественных сил.

В самый последний год IV века Синезий, он же Кирен, в письме своему брату, писанному на пути из Александрии в Константинополь, дает нам замечательный пример того, насколько суббота занимала еврейского путешественника. Саркастический тон Синезия не следует воспринимать как проявление серьезной враждебности. Жаль, что пространство данного эссе не дает возможности процитировать это повествование полностью. Его еврейский рулевой, тринадцатый член корабельного экипажа, более половины которого составляли евреи – весьма занятный персонаж. «Был день, коий евреи именуют днем приготовления [пятница], и они считают ночь его частью следующего дня, в коий им запрещено исполнять всякую работу, и они пребывают в праздности, оказывая этому дню особый почет. Посему рулевой, заметив, что солнце заходит, выпустил из рук своих штурвал, пал ниц и не двигался, хоть топчи его ногами! Сначала нам было невдомек, в чем дело, и мы приняли это за знак отчаяния, и приступили к нему с уговорами не оставлять надежды. Ибо, действительно, высокие валы продолжали бушевать, и море боролось само с собою. Так бывает, когда стихает ветер, но поднятые им волны не унимаются, но продолжают следовать вызванному им направлению, и с прежней силою встречают натиск встречного шторма, сходясь с ним в лобовой атаке. Что ж, когда люди оказываются в подобной ситуации, жизнь, как гласит древнее речение, висит на волоске. Но ежели рулевой ваш, в добавок ко всему, – рабби, что ощутили бы вы тогда? Поняв, что он имел в виду, бросая штурвал (ибо, когда мы стали умолять его спасти корабль, он продолжал читать свою книгу), мы, отчаявшись в силе убеждения, попытались применить силу. И доблестный солдат (ибо с нами было несколько арабских кавалеристов) вынул свою саблю и пригрозил снести ему голову, буде он не возьмет корабль в свои руки. Но тот в эту минуту был истинным маккавеем, готовым на всё ради своей догмы. Однако с наступлением полночи он добровольно вернулся на свой пост, ибо, объявил он, ‘теперь закон дозволяет мне это, ибо жизнь наша воистину находится в опасности’. Тут снова начинается суматоха, стоны мужчин и вопли женщин. Все принимаются взывать к небесам, причитать и вспоминать своих любимых и близких. Один Амарант весел, полагая, что скоро он оставит с носом своих кредиторов». (Амарантом звали капитана, желавшего умереть из-за того, что пребывал по уши в долгах.) Итак, с беззаботным капитаном, с рулевым-маккавеем и с ироничным наблюдателем, рьяным приверженцем Гипатии, путешествие редко проходило в более оживленных условиях. Как это часто бывает, комизм ситуации почти заслоняет тот факт, что жизнь персонажей действительно была в реальной опасности. Но всё закончилось хорошо. Синезий продолжает: «Что до нас, то, как только мы достигли долгожданной земли, мы облобызали ее так, словно она была нашей живой матерью. Вознося, как водится, благодарственный гимн Господу, я добавил к нему недавнюю смертельную опасность, от которой мы были, паче чаяния, спасены».

Давайте вернемся от рабби-рулевого к нашему странствующему студенту. В дороге он часто подвергался нападению, но, как это случилось с сыном великого Ашери, атакованного около Толедо бандитами, грабители не всегда одерживали верх в схватке. Бахур мог постоять за себя. Один еврей заслужил большую славу, сопровождая из Багдада во Францию слона, посланного Гаруном Аль-Рашидом в подарок франкскому королю Шарлеманю. Но религия причиняла еврею много забот в пути. Доктор Шехтер рассказывает, как Гаон Элия вышел из своей повозки помолиться, а возница, зная, что рабби не станет прерывать своей молитвы, попросту уехал, присвоив имущество Гаона.

Но, страдая за свою религию, ученый еврей получал изрядную компенсацию. Прибывая к месту своего назначения, он удостаивался сердечной встречи. Мы читаем о том, с какой сердечностью принимали в Алжире XV-XVIII веков посланника из дома учения. Это было большим событием для всей общины, напоминающим нынешний визит инспектора Aliance Israelite.

Но вовсе не все еврейские путешественники могли рассчитывать на теплый прием своих соплеменников. Чем это можно объяснить? Главным образом, тем, что евреи, подобно прочим народам Средневековья, очень мало сознавали, что прогресс и просвещение неразрывно связаны со свободой передвижения, и воспринимали последнюю как прихоть немногих эгоистов, а не как законное право каждого. Более того, евреи были принуждены жить в условиях, в которых нелегко было найти место для новоприбывших. Когда случался кризис, подобный изгнанию из Испании, евреи щедро помогали изгнанникам. Общины по всей Европе и по всему Средиземноморью тратили огромные деньги, силы и время, выкупая несчастных жертв, захваченных в рабство капитанами увозивших их из Испании кораблей. Это славный факт еврейской истории. Он, однако, не отменяет того факта, что в обычные времена еврейские общины крайне неохотно допускали на своей территории новые поселения собственных иноземных братьев. Всё было иначе в древние времена. Среди ессеев, например, новоприбывший имел во всем равные права со старожилами. Эти ессеи были великими странниками, переходившими из города в город, возможно, с миссионерскими целями. В талмудическом законе существуют четкие правила, касательно проезжих и иммигрантов. По этим законам, остававшиеся в городе менее тридцати дней были освобождены от всех местных сборов, кроме специальных пожертвований в пользу бедных. Остававшийся менее чем на год, вносил долю в обычный сбор в пользу бедных, но был освобожден от налогов на оборону, на ремонт городских стен и тому подобного, а также не платил взносов ни на жалование для учителей и чиновников, ни на строительство и содержание синагог. Но и права его были столь же невелики, как и обязанности. После двенадцати месяцев пребывания, он становился «сыном города» — полноправным членом общины. Однако в Средние века, как уже говорилось, новоприбывший обычно был нежеланным элементом. Проблема места была важной тому причиной, поскольку все новички должны были оставаться в пределах выделенного для евреев гетто. Во-вторых, пришелец плохо поддавался дисциплине. Местные обычаи сильно разнились в деталях как еврейского, так и общего законодательства. Новый поселенец мог требовать для себя права придерживаться своих прежних обычаев, и приверженность к местным обычаям была настолько сильна повсюду, что эти требования зачастую удовлетворялись, что вело к разрушению единства и к ослаблению власти. Так, например, новоприбывший мог настаивать, что, поскольку он играл в карты в своем родном городе, он не обязан следовать царящим на новом месте пуританским запретам. В результате этого, местные евреи могли начать возмущаться приезжими, пользующимися специальными привилегиями, поскольку из-за них сводились на нет все усилия по борьбе с азартными играми. Или приезжий мог настаивать на бритье бороды, согласно традиции своей родины, что вызывало скандал в том городе, где он останавливался. Местная молодежь могла начать подражать иностранцу! То же самое могло произойти, если приезжий носил одежду или украшения, запрещенные местным евреям. К тому же, могли возникнуть брачные проблемы, когда злонамеренные женатые иностранцы прикидывались холостяками. Что до литургии, то община часто распадалась из-за отдельных служб, устраиваемых группами чужаков, и приходилось запрещать членам местной общины посещать синагоги иностранных поселенцев. Баланс коммунальных налогов также нарушался с появлением посторонних, часто вызывавшим ложившиеся на плечи старожилов новые поборы со стороны правительства.

Конечно же, противостояние не было ни постоянным, ни однозначным. В Риме итальянские и сефардские евреи по-братски располагали свои синагоги на двух этажах одного и того же общего здания. В некоторых немецких городах иностранная синагога строилась на одном общем дворе с местной. Повсюду жили целые сообщества иноземных евреев, и повсюду истинный путешественник мог найти радушный прием.

Что до странствующего нищего, то он был постоянной обузой, но к нему относились с изрядной долей снисхождения и заботы. Он никогда не стремился осесть на месте – странствие было его ремеслом, приносившим пропитание. Его устраивали на пару дней на общинном постоялом дворе или, если он появлялся перед наступлением субботы, как это часто случалось, его привечал какой-нибудь гостеприимный горожанин или синагогальный служка. Только с XIII века появляются постоянные посланцы, собирающие пожертвования для жителей Палестины.

Так или иначе, желанным гостем всегда был подлинный путешественник. Если он появлялся в ярмарочный день, то почти всегда освобождался общиной от уплаты местных налогов. И он заслуживал гостеприимства, поскольку появлялся нагруженным не только новыми товарами, но и новыми книгами. Ярмарка была единственным в те времена книжным рынком. В прочие сезоны евреи зависели от случайных заходов бродячих книгонош. Книготорговля не была респектабельным бизнесом в Средние века. Торговец, приезжавший на ярмарку, выполнял также функцию свата. День ярмарки был, в сущности, вершиной всего года. Естественно, радушно встречался и письмоносец. В самом начале XVIII века роль письмоносцев иногда исполнялась еврейскими женщинами.

Даже обычный путешественник, не побуждаемый каким-нибудь торговым предприятием, часто выбирал ярмарочное время для посещения новых мест, ибо тогда он наверняка мог повстречать самых интересных людей. Он тоже обычно появлялся на исходе пятницы и украшал день субботний рассказами о виденных им чудесах света. В большой синагоге Сепфориса Йоханан повествовал об огромной жемчужине, настолько гигантской, что восточные ворота храма должны были быть вырезаны из нее одной. «О да, о да», -подтвердил один из слушателей, слывший завзятым скептиком до пережитого им кораблекрушения, «если бы я своими глазами не увидел такую жемчужину на дне моря, то ни за что бы не поверил!» И вот средневековый путешественник рассказывает свои захватывающие дух истории о могущественнейшем еврейском царстве на Востоке, пребывающем в идиллии мира и благоденствия. Он возбуждает аудиторию новостями о последнем мессии; он описывает реку Самбатион, соблюдающую шаббат; смешивая правду с выдумкой, он сначала излагает подлинное происшествие, вспоминая, как сам переплыл реку на надутом козлином мехе, и тут же сочиняет с три короба о гробнице Гиллеля, о том, как он там был и как видел там большой полый камень, который остается пустым, если в него входит грешник, но при приближении праведника наполняется сладкой кристально чистой водой, омывшись которой можно удостоится исполнения загаданного при этом желания. Всех чудес, творящихся в гробницах, просто и не перечислишь! Евреи свято верили в их сверхъестественную силу, совершая к ним паломничества, чтобы помолиться и попросить о самом заветном. Рассказы средневековых еврейских путешественников до краев наполнены этими легендами. Конечно, путешественник приносил множество правдивых новостей о своих соплеменниках в разных частях света и достоверную информацию о дальних странах, об их обычаях, их странных птицах и тварях. Эти истории были в своей основе правдивыми. Например, Петахия рассказывает о летучем верблюде, который бегает в пятнадцать раз быстрее скаковой лошади. Должно быть, он видел страуса, до сих пор именуемого арабами «летучим верблюдом», и только совсем немного преувеличил. Но мы не имеем возможности надолго задерживаться на этой теме. Достаточно сказать, что, как только суббота заканчивалась, повествование путешественника записывалось местным писцом и хранилось в качестве одного из сокровищ общины. Путешественник, со своей стороны, часто вел дневник, и сам составлял описание своих приключений. В некоторых конгрегациях велась общинная книга записей, в которую заносились суждения и постановления заезжих раввинов.

Самыми желанными из гостей, даже более желанными, чем путешественники, повидавшие дальние края и объехавшие весь мир, были странствующие раввины. Большинство мудрецов Талмуда были странниками. Частые путешествия Акивы были, по распространенному мнению, предприняты ради привлечения евреев Малой Азии к восстанию против императора Адриана. Но мой рассказ в данном случае должен сосредоточиться на средневековых студентах – бахурим. Во многих общинах для них существовал специальный дом, в котором они жили вместе со своими учителями. В XII веке академия Нарбонна, руководимая Авраамом ибн Даудом, привлекала толпы иностранных студентов. Их, как рассказывает нам Биньямин из Туделы, кормили и одевали на средства общины. В Бокэре студенты жили за счет учителя. В XVII веке каждый дом принимал и развлекал за своим столом одного или нескольких студентов. В таких обстоятельствах жизнь их никак не могла быть скучной и монотонной. Еврейский студент переносил немало лишений, но знал, как подойти к жизни с ее лучшей стороны. Этот оптимизм и чувство юмора спасали рабби и его учеников от меланхолии. Взять, к примеру, Авраама ибн Эзру. Кому как не ему, казалось бы, было суждено стать горьким плакальщиком собственной судьбы, но он смеялся над нею. Покинув родную Испанию без гроша в кармане, он весело странствовал из страны в страну. Единственным его багажом были мысли. Он побывал во Франции и добрался даже до Лондона, где, вероятно, и умер. Фортуна не баловала его, но он находил немало радостей. На всем его пути покровители протягивали ему руку помощи.

Странствующие студенты встречали немало таких щедрых любителей учености, которые, не жалея средств, поощряли своих гостей к написанию оригинальных книг или к копированию старых, которые, в отсутствие библиотек, эти меценаты передавали неимущим ученым. Ходила легенда о том, как пророк Элия посетил Хеврон, но не был вызван к Торе в тамошней синагоге. Не получив «восхождения» на земле, он вернулся в свои небесные выси, оставив евреев без благой вести. Ненароком не оказать ангелу причитающегося ему почета было, как вы видим, весьма опрометчивым поступком. Как правило, ученый человек воспринимался как потенциальный ангел и встречал соответствующий прием. Вся община собиралась, чтобы приветствовать его и проводить в синагогу, где он произносил благословение hагомель – «избавляющий» — в благодарность за сохранность в пути. Он также мог обратиться к обществу, но это чаще всего происходило в доме учения, а не в синагоге. Затем в его честь устраивался банкет, считавшийся одной из заповеданных Богом трапез – сеудот мицва – на которые благочестивые евреи обязаны были жертвовать деньги и являться самолично. Такая трапеза происходила в общинном зале, использовавшемся, в основном, для свадебных пиров. Когда невеста прибывала издалека, ее выезжала встречать специальная кавалькада, по пути устраивавшая потешные рыцарские турниры. Если встреча происходила после наступления темноты, устраивались факельные шествия. В Италии и на Рейне это были лодочные процессии. Ансамбли музыкантов, нанятые за счет общины, играли веселые марши, и все танцевали и пели. Музыканты часто тоже были странниками, ходившими из города в город, и еврейские исполнители очень часто нанимались для христианских и мусульманских празднеств, точно так же, как евреи нанимали христианских и арабских музыкантов для увеселений на еврейских праздниках и встречах субботы.

Еврейский путешественник, вроде Авраама Ибн Эзры, был не нытиком, но добродушным критиком окружающей его жизни. Он страдал, но был достаточно беззаботен, чтобы сочинять остроумные эпиграммы и импровизировать игривые питейные песни. Он был искусным игроком в шахматы и, несомненно, сыграл важную роль в распространении этой восточной игры на Западе. Другой услугой, оказанной человечеству такими путешественниками, было распространение учености посредством их переводов. Странствия делали их великими лингвистами, и таким образом, куда бы они ни отправлялись, они были способны переводить медицинские, астрономические и естественнонаучные труды. Короли и властители также отправляли их в специальные экспедиции для сбора новых навигационных приборов. Так, «посох Яакова» (baculus), который помог Колумбу открыть Америку, был изобретен французским евреем (Леви Бен Гершомом) — прим. переводчика)и завезен в Португалию его единоверцами. Евреи пользовались большим спросом в качестве странствующих докторов и, в особо важных случаях, их зачастую выписывали издалека. Они были не только в числе трубадуров, но и в числе наиболее знаменитых странствующих conteurs. Берехия, Альхаризи, Забара, Авраам ибн Хасдай и другие еврейские вечные странники помогли принести в Европу Эзопа, Бидпаи, буддистские легенды, и были отчасти ответственны за этот богатый поэтический дар западному миру.

Оглядываясь назад на свою жизнь, Ибн Эзра вполне мог разглядеть за невзгодами и горестями руку Провидения. Поэтому он столь по-еврейски сохраняет свою веру в высший промысел и, после всех передряг посреди бушующего моря жизни, вспоминая благотворные для других, если не для него самого, последствия собственных путешествий, может написать в характерном для него стиле:

Господь мои упования загодя знает,
Жизнь мою в сладость всегда обращает,
Когда ж Его раб во прах упадает,
Он немедля его на ноги поднимает.
В одеждах милости Своей Он скрывает
Всякий мой грех и зло забывает,
И лик Свой благой, что вину мне прощает,
Творец от меня вовек не отвращает.
На неблагодарность черную отвечает,
Добром неизменным меня привечая.

Остается еще рассказать о великих путешественниках-купцах. Они плавали вокруг всего мира, привозя в Европу всю роскошь Востока – экзотические продукты и редкостные изделия. Их странствия были сопряжены с особыми и разнообразными опасностями. Кораблекрушение могло стать участью любого путешественника, но они особенно часто становились жертвами пленения и продажи в рабство. Среди более естественных тягот их жизни я бы поставил на первое место средневековое законодательство о мостах. Мосты часто облагались специальными еврейскими налогами. В Англии до 1290 года еврей платил налог в полпенни, если шел пешком, и в целый пенни, если ехал верхом – совсем немалые по тем временам деньги. Мертвый еврей облагался сбором в восемь пенсов. Захоронение долгое время было законным исключительно в Лондоне, и сумма всех налогов за доставку мертвого тела в Лондон через все мосты была весьма существенной. В Курпфальце еврейскому путешественнику приходилось платить обычный «белый грош» за каждую милю, но, кроме того, еще и большой общий сбор за всю поездку. Если его ловили без лицензии на выезд, то немедленно арестовывали. Но расходы делались вовсе невыносимыми, когда он доходил до моста. Ловко составленные правила гласили, что евреи подвергались особой пошлине только по воскресеньям и церковным праздникам, но каждый второй день был праздником какого-нибудь святого. Кроме того, если, например, в Мангейме даже в эти дни христианский пешеход платил один крейцер, а всадник – два, то с еврея брали четыре крейцера, если он шел пешком, и двенадцать – если ехал верхом, а за каждое вьючное животное он, в отличие от христианина, платил еще по восемь крейцеров. Еврейский квартал нередко располагался возле реки, и евреям часто, даже для местных нужд, приходилось пересекать мосты. В Венеции еврейский квартал был разделен на части мостами. В Риме существовал pons Judeorum, в ремонте и содержании которого евреи, несомненно, принимали участие. Следует помнить, что многие еврейские общины платили регулярный налог на мосты, от которого были освобождены христиане. Имея всё это в виду, мы можем представить себе, что еврейскому купцу приходилось изрядно трудиться и забираться в дальние дали, чтобы извлечь выгоду из своих торговых операций.

Но, несмотря ни на что, евреи владели лошадьми и караванами и плавали на собственных судах еще задолго до той эпохи, когда снискали всемирную известность такие крупные купцы, как английский еврей Антонио Фернандес Карвахал, суда которого поддерживали постоянный обмен товарами между Канарскими островами и Лондоном. Мы знаем о том, что уже в третьем веке палестинские евреи и в пятом — итальянские владели собственными судами. Средиземное море, напоминавшее современникам «еврейское озеро», буквально кишело еврейскими моряками. Наиболее популярными были два торговых маршрута. Бизли пишет: «Одним путем евреи плавали из портов Франции и Италии к Суэцу, и оттуда, через Красное море, в Индию и более отдаленную Азию. Другим путем они доставляли западные товары на побережье Сирии, оттуда шли вверх по Оронтесу к Антиохии, далее спускались по Евфрату к Басре, а оттуда – по Персидскому заливу к Оману и Южному океану». Кроме того, существовали два основных сухопутных пути. С одной стороны, купцы, выходившие из Испании, пересекали Гибралтарский пролив и двигались от Танжера, вдоль северной границы пустыни, в Египет, Сирию и Персию. Второй, северный, маршрут проходил через Германию и земли славян к низовьям Волги, где купцы, оставив позади реку, переплывали Каспий. Далее они следовали через долину Оксус к Балху и, повернув на северо-восток, пересекали земли тагазгазских тюрков, наконец, выходя к западным границам Китая. Представив себе параметры такого путешествия, мы уже не удивляемся тому, что величайшие авторитеты сходятся во мнении, что в раннем Средневековье, еще до возникновения итальянских торговых республик, евреи были главным связующим звеном между Европой и Азией. Их смелые коммерческие начинания приносили огромную пользу. Евреи не только доставляли в Европу новые продукты и предметы роскоши, но и состояли на службе различных государств в качестве послов и разведчиков. Великий Карвахал снабжал Кромвеля важной информацией, подобно тому, как это делали другие еврейские купцы для других правителей. В XV веке Генрих Португальский обратился к евреям за информацией, касающейся внутренних районов Африки, а чуть позднее король той же страны Жоан получил точную информацию об Индии от двух еврейских путешественников, проведших долгие годы в Ормузе и Калькутте. Можно привести бессчетное количество подобных фактов – еврейский странствующий купец не просто был торговцем, но и исследовал страны и континенты, уделяя особое внимание своим соплеменникам, их численности, занятиям, синагогам, школам, их достоинствам и порокам.

На самом деле, оказываясь вдали от дома, еврейский путешественник чувствовал себя как дома, в большей степени, чем многие его христианские современники, остававшиеся в своих местах. Он поддерживал чувство единства иудаизма, которое еще и потому было полным и вполне естественным, что не существовало политических противоречий, способных вызвать раскол евреев на враждующие лагеря.

Но с домом путешественник был связан иными узами, представляющими для нас особый интерес. Важнейшим аспектом еврейских странствий было писание писем домой. «Книга Благочестивых», составленная около 1200 года, свидетельствует: «Уезжающий из родного города, в котором живут его отец и мать, и отправляющийся в опасное место, оставляя отца и мать в тревоге за него, свято обязан в самое кратчайшее время, насколько это в его силах, нанять посланника и передать с ним письмо к отцу и матери, сообщающее им о его благополучном отбытии из опасного места, дабы их тревога была рассеяна». Дважды в год, на Пасху и на Новый Год, все евреи писали семейные письма, а также посылали специальные поздравления на дни рождения. Но главным письмописцем был путешественник. Знаменитый Овадья из Бартануры писал в 1488 году: «О мой батюшка, отъезд мой от тебя причинил тебе горесть и муку, и я безутешен оттого, что вынужден был уехать именно тогда, когда годы стали подступать к тебе. Думая о твоих сединах, которые я более не имею возможности лицезреть, я проливаю из очей моих горькие слезы. Но, если счастие лично служить тебе и отнято у меня, я могу, хотя бы, как было тебе угодно, служить тебе, описывая мою поездку, изливая тебе мою душу, подробно излагая тебе всё то, что я видел, и положение и нравы евреев во всех тех местах, где я пребывал». После пространного и весьма ценного для всякого историка повествования, он заканчивает письмо в своем обычном тоне: «Я нанял для себя дом в Иерусалиме, подле синагоги, к которой обращено мое окно. В одном со мною дворе живут, помимо меня самого, пять женщин и только один мужчина. Он слеп, и жена его заботится обо мне. Благодарение Господу, я избежал недуга, поражающего здесь почти всех путешественников. И я заклинаю тебя: не оплакивай мое отсутствие, но радуйся моею радостью, ибо я пребываю в Святом Граде! Призываю Бога в свидетели, что здесь мысли обо всех моих невзгодах улетучиваются, и лишь один образ стоит перед моими очами — твое дорогое лицо, о, дражайший мой батюшка! Дай же мне ощутить, что я могу вообразить себе это лицо, не омраченное слезами, но освещенное радостию. Вокруг тебя остаются другие твои дети; сделай же их своею радостию, и да станут письма мои, кои я не престану отправлять к тебе, утешением твоих преклонных лет, так же, как твои письма приносят утешение мне».

Письма отцов к их семьям, однако, гораздо многочисленнее, чем эпистолы сыновей к отцам. Когда такие письма приходили из Палестины, в них всегда присутствовало то же ощущение благочестивой радости и человеческой скорби – радости пребывания в Святой Земле и скорби отрыва от родного дома. Дополнительным источником печали было запустение и упадок Земли Израиля.

Один такой автор с грустью рассказывает в своем письме, как он шел через рынок прежнего Сиона, изо всех сил стараясь сдержать слезы, чтобы мусульманские соглядатаи не увидели их и не стали бы высмеивать его скорбь. Другой средневековый писатель, Нахманид, достигает в этих строках вершин своего чувства: «Я силой был изгнан из дома, я оставил своих сынов и дочерей, и вместе с дражайшими и сладчайшими существами, взращенными на моих коленах, оставил я там мою душу. Сердце и очи мои пребудут с ними вовек. Но, о, радость дня, встреченного во дворах твоих, о, Иерусалим, плача над руинами оставленной Святая Святых, над останками храма, где мне дозволено было обласкать камни твои, облобызать прах твой и изойти плачем над развалинами твоими! Горько рыдал я, находя радость в слезах моих».

И с этой мыслью мы расстанемся с темой нашего разговора. Кто, как путешественник, способен среди руин, созданных человеком, ощутить надежду на Божественное восстановление. Над глыбами обломков он видит наступающий восход мира. Человечество еще должно пройти через многие испытания и бедствия, прежде чем поднимется новый Иерусалим, чтобы с любовью обнять все народы и всех людей. Но путешественник, более кого бы то ни было, приближает это прекрасное время. Он связывает противоположные берега морей, он сближает народы, демонстрируя людям, как много есть различных способов жить и любить. Он учит их терпимости, делает их гуманнее, показывая им их незнакомых братьев. Именно путешественник приготовляет путь в пустыне, именно он строит посреди запустения столбовую дорогу для Господа.

1911

ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО: НЕКОД ЗИНГЕР

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СВЯТОЙ ЗЕМЛЕ
ИЕРУСАЛИМ и ПАЛЕСТИНА, САМАРИЯ, ГАЛИЛЕЯ и БЕРЕГА МАЛОЙ АЗИИ. — С.-ПЕТЕРБУРГ. 1891.

XVI.—Мертвая страна.
Шейх Абу-Диса и разбои бедуинов.—Каменистый путь.—Картина пустыни. — Хан-Гадрур и притча о самарянине. — Вид на Иерихон.— Ущелье Вади-ель.—Кельт.—Приезд в Рихи.

Нам предстояло на несколько дней покинуть Иерусалим. Оказалось даже необходимым купить на головы арабские «кефьи» из полосатого шелку, повязав их совсем по-бедуински щеголеватым цветным шнурком с кисточками.
Таким образом, мы, если и не обратились в подлинных бедуинов, то все-таки спаслись несколько от невыносимого солнечного припека, который нигде так не мучает, как в каменистых пустынях Мертвого моря.
За то наш невиннейший и миролюбивый немчик Яков перерядился совсем в лихого и грозного азиата Якуба, воинственно перекинув ружье через плечо, заткнув кинжал за пояс и стараясь порисоваться перед окнами гостиницы на своем бойком коньке, как природный арабский наездник…
С нами был впрочем и настоящий, нешутовской араб-сшй наездник, присланный пашою, «турецкий жандарм», как называли его наши простодушные мужички-богомольцы,—в сущности же араб из селения Абу-Дис, немного подальше Вифании, шейх которого издавна завоевал себе исключительное право, официально признаваемое турецкими властями, провожать богомольцев-путешественников в Иорданскую страну. По приказу паши, шейх беспрекословно наряжает своих арабов на эту выгодную службу: и они уже заранее поджидают работы в Иерусалиме, зная всякий свою очередь… Паша дает в руки этому довольно подозрительному блюстителю безопасности охранный лист, наводящий все-таки некоторый таинственный ужас на простодушное разбойническое население пустыни; ужас этот, впрочем, не совсем безоснователен, а имеет свои исторические причины, ибо турецкие администраторы никогда не баловали здешних арабов особенной щепетильностью при расправе с ними за всякого рода своеволие. Обыкновенно после сколько-нибудь крупного убийства или разграбления паша просто-напросто посылает отряд кавалерии посетить за Иорданскую страну, бедуины которой большой частью производят нападения на путешественников… За неимением прокуроров, судебных следователей и адвокатов, судебная процедура в Иорданских пустынях поневоле кончается коротко и просто: турецкие воины разорят до тла все кочевья бедуинов, до которых успеют доехать, отнимут у них весь скот, который успеют отнять, и возвратятся себе с миром в свои обители. Апелляции и кассации на этот всем понятный вердикт, разумеется, не полагается. Впрочем, не одного пашу должны побаиваться разбойники пустыни. Шейх Абу-Диса точно также считает себя оскорбленным в своих священнейших правах и пострадавшим в своих интересах от всякого нападения соседнего племени на людей, охраняемых его воинами, и его именем.
Поэтому в важных случаях и он поднимает свое племя, чтобы отомстить дерзким нарушителям своих исконных привилегий и, если удастся, то разоряет их шатры и их стада еще чище, чем это умеют делать турецкие восстановители правосудия.
Однако арабские нервы, по-видимому, не особенно чувствительны ни с той, ни с другой стороны, или же память этих наивных сынов пустыни слишком коротка, потому что нападения на богомольцев в окрестностях Мертвого моря до сих пор дело совершенно обычное.
Всего только за три дня перед нами, бедуины напали на маленькую экспедицию русских богомольцев, в числе которых была одна генеральша и знакомый мне молодой гвардеец.
Несмотря на охрану «турецких жандармов», дело дошло до ружейной перестрелки, и бедная богомольная дама от страха едва не окончила своего существования на берегах священной реки… тут замешался, впрочем, какой-то местный семейный вопрос, потому что напавшие бедуины отбивали молодую арабку, приставшую к русским и хотевшую, по-видимому, бежать из родных Моавитских шатров.
В другой раз, тоже не очень давно, бедуины Мертвого моря раздели до нага четырех англичан и англичанок и заставили их прогуляться в таком прародительском костюме Адама и Евы до Иерихона, вероятно, сочтя по ошибке Иорданскую долину за ту, счастливую страну Библии, где в века человеческой невинности цвели сады райские, и где безгрешные люди не нуждались еще в бренных одеждах для прикрытия своей младенчески чистой наготы…
Впрочем, все эти опасности теперь уже далеко не те какими были они 20, 30 и 50 лет тому назад. При Муравьеве еще было необходимо собирать многолюдные караваны, оказии», как назывались в старину на Кавказе подобные путешествия толпою, и брать от паши отряды войска. Крещенское паломничество на Иордан, когда заречные хищники наверняка уже ждали добычи и везде устраивали свои засады, происходило прежде не иначе, как под предводительством самого паши, сопровождаемого целым воинством…
Шатобриан, путешествовавший в начале нашего столетия, считался безумцем и погибшим наверняка, когда решился отправиться из Вифлеема к Мертвому морю только с шестью вооруженными арабами и пятью всадниками. Он действительно должен был выдержать несколько стычек, доведен был до рукопашного боя и едва спасся от нападавших в неприступных стенах обители Св. Саввы, и то однако не иначе, как заплатив порядочную сумму денег нападавшему племени…
Теперешний бедуин, хотя нападает часто, но убивает очень редко; его единственная цель поживиться чем-нибудь от путешественника, и если ему не удастся обокрасть его, то он не преминет его ограбить, но, впрочем, только тогда, если не рассчитывает встретить серьезного сопротивления. Наивные сыны пустыни весьма уважают магазинку и револьвер, с которыми их уже успели ознакомить некоторые более осторожные путешественники, и ни за что не рискнуть своими драгоценными головами или еще более драгоценною для них головою своего коня из-за такой простой ежедневной вещи, как добыча. Не сегодня, так завтра, не здесь, так там, все равно он добудет себе то, что ему нужно, не доводя дела ни до какой трагедии. А ему, питомцу вечного зноя и вечных песков, нужно так мало!..
Мы рассчитывали вернуться в Иерусалим не ранее трех суток, и потому наш заботливый драгоман снабдил нашу маленькую экспедиция всяким необходимым добром. Он это делал тем охотнее и тем заботливее, что сам обладал лавочкою разных бакалейных и иных (в том числе, конечно, и спиртных) товаров в ближайшем соседстве с русскими постройками, следовательно, его не должна была особенно страшить ни какая щедрость в снаряжении нашего походного провиантского магазина…
Все было, наконец, уложено, увязано и навьючено на лошадей; после долгой возни и приготовлены, после обстоятельных путевых наставлений любезного нашего консула, мы наконец уселись на своих нетерпеливо топтавшихся коней и тронулись тихою рысцою к Элеонской горе, к Вифании, мимо которой опять приходилось спускаться, чтобы попасть на Иерихонскую дорогу… Считая с Якубом, арабом-охранителем и другим арабом-проводником, оберегавшим наш багаж,— нас составилась теперь кавалькада в пять человек.
Вифания со своим библейским видом, со своим разрушением и бесплодностью, самое подходящее вступление для путешествия в пустыню.
Когда Якуб указывал нам уже в третий раз на место Евангельской смоковницы, проклятой Христом за ее бесплодие, то мне невольно пришло в голову, что проклятие Спасителя легло далеко не на одну эту легендарную смоковницу, а на всю страну, которую только может видеть отсюда человеческий глаз…
Камни, камни и камни!.. Каменные шатры гор, каменные растреснувшиеся утесы, каменные провалы и ущелья, все голое, раскаленное, безжизненное, куда ни оглянешься. И в далекой дали опять-таки каменные гряды за Иорданских Моавитских гор… Но их скоро совсем заслоняют и прячут от взора ближайшие, вас отовсюду окружающие Иудейские горы… Вы пересчитываете уступы их, то вверх, то вниз, карабкаетесь в их узеньких сухих долинках, по их обнаженным и осыпающимся ребрам… Везде одно и тоже, везде сплошное царство одного и того же желтовато-серого камня, без кустика, без рощицы, без зеленых лужаек… Ни перспективы вдаль, ни простора, хотя бесконечная пустыня кругом… К этому желто-серому тону скал и оврагов не достает желто-серой фигуры льва на каком-нибудь соседнем утесе, чтобы картина пустыни вышла уже совсем полной, совсем африканской.
Только жесткие сероватые веники колючего «курая», «верблюжьей травы», набитые пылью как мешки мукою, неподвижно торчат кое-где в трещинах камней, тоже будто каменные, и своим цветом и своей неподвижностью; да такие же пыльные, такие же серые, покрытые словно каменной чешуею, кое-когда проскальзывают через пыльные, серые камни дороги—длинные ящерицы. И над этой раскаленной, растреснувшейся неохватной каменоломней, по которой сбивают себе копыта даже наши привычные лошадки, опрокинулось глубоким безоблачным сводом знойное, синее небо Палестины, от которого никуда не спрячешься, ни чем не заслонишься. Жгучие лучи его льются сверху сплошными неостывающими потоками и обращают этот неподвижный спертый каменными стенками воздух пустыни в какое-то безбрежное горячее море, из невидимых волн которого не вынырнешь и не выплывешь.
А на душе, однако, никакого уныния от этого однообразия и от этого жара. Нет, душа художника упивается характерной выразительностью, цельностью и новизною картины.
Это подлинная пустыня во всей строгости и красоте своего грозного лика, какою она должна быть, какою она подавляет н изумляет человека, Это впечатление: которого не ощутишь, не переживешь другой раз, может быть, нигде и никогда…
Оттого-то мой глаз и не может оторваться от этой безжизненности и этого однообразия, которые ему кажутся теперь живописнее и содержательнее, чем слишком приевшиеся формы давно знакомых красот природы…

Все выше и выше забираемся мы. Якуб обещает, что скоро будем на перевале, откуда дорога пойдет под гору, откуда увидим, наконец, Иерихон и Мертвое море. Но проходят часы, а мы все звеним подковами по каменным, отовсюду задвинутым, ущельям, и все также подымаемся вверх… Редко-редко попадаются одинокие арабские пастухи в своих грациозно накинутых полосатых мантиях, тех самых, в которых ходили еще Лот н Мельхнседек; у всякого из них перекинуто через шею на спину длинное кремневое ружье с узеньким прикладом, отделанное серебром и перламутром, отчего оно кажется совсем полосатым… Овцы его рассыпались по головокружительным обрывам, отыскивая тощую колючую травку, а он стоить на открытом припеке солнца, сверкая из-под живописных складок своей кёфьи своим медно-красным загаром, своими белыми зубами и белками, своею черною, как смоль бородою, очевидно, нисколько не тревожимый тою маленькою весенней теплотою дня, которая нам грешным кажется чуть не дьявольским пеклом. Теперь он мирно наблюдающий нас пастух, ибо нас пятеро, но он же без труда обратился бы в разбойника, если бы пятеро было с его стороны, а с нашей—один.
Часа через четыре пути, при крутом подъеме дороги, мы увидели вправо над собою черную пасть пещеры, резко зиявшую среди кроваво-красных известняков скалы… Это старинная разбойничья засада, прежде прикрывавшаяся кустами и камнями. Иерихонская дорога издревле считалась самою опасною изо всех окрестностей Иерусалима.
Пустыня с своими непроходимыми пропастями и недоступными берлогами делала невозможным преследование разбойников, а соседство заиорданских кочевников открывало эту дорогу безнаказанным набегам бедуинов.
Оттого-то и Христос в своей притче о сострадательном самарянине упоминает именно Иерихонскую дорогу, на которой в Его время постоянно находили убитых и ограбленных…
Местное преданье уверяет, что евангельская притча о разбойнике и самарянине—действительное происшествие, и что Христос вообще всегда выбирал предметом своих поучений знакомые народу события тогдашней жизни.
По крайней мере, всякий житель Палестины с непоколебимою уверенностью укажет вам, немного выше красной разбойничьей пещеры, место, где благодетельный самарянин поднял израненного путника. На этом историческом месте, освященном евангельским рассказом, стоить теперь запустевший хан, с каменными стенами, в которых пробиты узкие щели для ружей, с крепкими воротами.
Это маленький блокгауз, в котором караван путешественников, застигнутых темнотою ночи, может спокойно провести ночь, загнав внутрь дворика своих ослов и верблюдов, замкнув накрепко ворота и разведя для своего ужина безопасный огонек. Других удобств в этих ханах не полагается, да и не ищется. Хозяина, конечно, тут никакого не бывает, а обыкновенно, подобные ханы устраиваются каким-нибудь благочестивым мусульманином ради спасения души, по заповеди Пророка, для безвозмездного вольного пользования странников, как устраиваются по дорогами фонтаны и молитвенных часовни…
Еще повыше хана-Гадрура и еще живописнее этой оригинальной библейской гостиницы, торчать на вершине скалы развалины средневекового замка, вероятно, ОДНОГО ИЗ ТЕХ многочисленных замков, которые короли-крестоносцы воздвигали по границам своей земли для защиты ее от набегов кочевников. Впрочем, иные ученые толкователи видят в этих развалинах даже библейский Адоним, стоявший на рубеже владений Иуды и Вениамина… Им и книги в руки…
Якуб уверяет, что теперь мы прошли самую трудную половину дороги, и что вот-вот очутимся в Иерихоне…
Однако, мы все еще карабкаемся по таким же ущельям, окруженные все такими же камнями, и кроме этих камней не видим ничего…
Чем дальше, тем скалы делаются все круче, грознее, бесплоднее, все выше громоздятся над нашею глубокою дорожкою… Лошади совсем утомились и отчаянно дышат потными боками; мы сами тоже вспотели не меньше наших лошадей. Вот еще какая-то развалина в стороне, над нашими головами. В этом безвыходном однообразии даже голые камни кажутся чем-то особенно интересным и живым.
— Хан Ель-Агмар!.. бурчит про себя наш арабский проводник, в ответ на выразительный жесть Якуба.
Из-за скаль первого плана начинают наконец подниматься туманные хребты Моавитских гор, Стало быть, мы действительно спускаемся, хотя горы и поднимаются кругом нас. Ярко желтые известняки, в упор облитые солнцем, еще более голые и безотрадные, чем скалы, оставшиеся позади нас, без малейшего кустика, без малейшей травки, резко вырезают теперь свои оригинальные и причудливые пирамиды на лилово-багровом фоне Моавитских гор, выплывающих вверх из глубины какой-то незримой нами пропасти, словно титанические декорации какого-нибудь волшебного театра. Сквозь прорвы этих желтых утесов наконец проглянуло кое-где своими нежно голубыми оазисами Мертвое море, и безотрадно-грозный пейзаж пустыни, казалось, вдруг просиял улыбкой молодости и радости от этого ясного голубого взгляда…
— Вот Иерихон! вон сады видны! торжествующе указывал нам Якуб куда-то далеко вниз.
С высоких месть дороги мы действительно начинаем различать зеленые чащи и ярко освещенные домики так давно манившего нас библейского города. Но иллюзии горной перспективы нам уже слишком знакомы, и мы хорошо понимаем, что еще не скоро придется доползти до этой желанной цели…
Спуск, однако, замечается слишком явственно… Дорога то и дело обращается в настоящую лестницу, вырубленную в белых известняках, и лошади принуждены осторожно переступать со ступени на ступень… Эта с непривычки мучительная для нас тропа считается здесь отменною дорогою, которую все заранее нам расхваливают, как особенно удобную и покойную. Ее недавно только привели в такой исправный вид щедротами какой-то богатой русской дамы и теперь просто не нахвастаются ею!
Слева от нас вдруг распахнулась глубокая, как нам показалось, бездонная черная пропасть. Она разрастается все шире по мере нашего спуска, а отвесный словно ножом обрезанный скалы поднимаются все круче. Это суровое ущелье Вади-ель-Кельт, когда-то прославленное лаврами и киновиями Сирийских отшельников. К Иерихону вообще провалы и расселины учащаются в угрожающей прогрессии… То и дело они зияют направо и налево от нас своими черными зловещими воронками… Какая-то незримая и непобедимая сила всасывает назад в темное нутро земли эти выпершие вверх скалы, эту раскаленную солнцем почву, и вы словно заранее предощущаете, еще только спускаясь к библейскому «хору», то колоссальное поглощенье разбившеюся утробою земною целой страны с людьми и городами, которое ждет вас там внизу, залитое мертвыми водами проклятого Богом моря.
Мы едем и едем, сады Иерихона все мелькают у наших ног, а сзади уже все угрожающее темнеет, синеет, и нас очевидно охватывает со всех сторон резко и быстро наступающая южная ночь. Прескверно в такую темь пересчитывать дьявольские ступеньки этой «превосходной» дороги, в немом соседстве с черными безднами. Мы нетерпеливо пристаем к Якубу, и Якуб, все умеющий и все знающий, словно сам считает себя не на шутку виноватым в том, что Иерихон никак не хочет приблизиться к нам.
Хотя и в темноте, мы начинаем, однако, понимать, что сехали в равнину. Отрадная сырость освежает лицо; подковы лошадей шуршат голышами ручья, через ложе которого мы проезжаем. Силуэты разбросанных кустов и деревьев чернеют кругом… Кваканье лягушек звонко раздается в ночной тишине.
Вот беглыми звездочками замелькали и огоньки. Наконец-то кончилась эта нескончаемая каменная пытка. Мы проезжаем мимо грандиозных арок разрушенного водопровода и попадаем в неразличимую путаницу бедуинских шатров, кустов и деревьев, среди которых извиваемся как лодка между подводными камнями… Черные силуэты безобразных арабских старух и кишащей арабской детворы вырезаются как фигуры дьяволов на своем пекле, на огненном фоне распахнутых шатров и разведенных костров… Визг и крик кругом. Совсем-таки знакомый табор наших «плащеватых» цыган. Недаром наши простолюдины-богомольцы самым искренним образом почитают здешних арабов за «палестинских цыган». — Только эти победовее будут наших, разбойники… С того и прозываются «бедувины», серьезно объяснял мне как-то в Иерусалиме калужский мужичок.
Каменный белый дом «русских построек» высится громадным, над всем владычествующим замком среди жалких землянок арабской деревушки. Он внушает к себе великое благоговение бедуинов, не видавших ничего подобного в своей дикой пустыне, и великую зависть наших одноверцев греков, которые с ревнивою досадою смотрят на всякое утверждение в Палестине подлинной русской силы.
За то мы с женой с чувством гордости поднимались по высокой каменной лестнице в «свои» постройки, в родной русский приют, заменивший собою в библейском Иерихоне— дворцы Ирода.
Нельзя не поблагодарить от души энергичных радетелей русского влияния в Палестине, сумевших основать в этом гнезде бедуинских разбоев — своего рода безопасную цитадель для бесчисленных русских богомольцев и первый этап православия в этой дикой пустыне. Даже предприимчивые католики и англичане ничего не успели пока устроить в этой жалкой деревушке Рихи, нищенской наследнице былых славы и роскоши Иерихона.
Высокие просторные залы русского дома, его чистые прохладные спальни и тенистые галереи, приветливое гостеприимство русской старушки, заведующей хозяйством, все как-то особенно хорошо подействовало на нас.
А когда на опрятно-постланном столе засверкал и зашипел подбоченившийся в боки знакомый тульский самовар, с неизбежным чайным прибором, и мы, разломанные ездой, наглотавшиеся пыли, насквозь прохваченные зноем и потом, —потянули в себя возрождающую ароматическую струю, то и я сам вдруг почувствовал себя также ухарски подбоченившимся на всю окружавшую меня бедуинскую нечисть, как мой родной баташевский самовар; к сердцу моему вдруг прилило какое-то детское чувство жизненной радости, сладкое и гордое сознание, что мы вырвались из мертвых объятий пустыни, миновали все опасности, что мы теперь «у себя, дома», и что уже здесь нас не достанет никакая пустыня, никакой полосатый бедуин…

XVII.—Мертвое море.
Ночной выезд.—Иерихонская пустыня.—Монастырь св. Герасима.—Мертвое море при восходе солнца.—Расселина Эль-Гхор.—Исследования американца Линча.—Свидетельство Библии.—Купанье в асфальтовом море.

Отлично разоспались мы на покойных кроватях под белыми занавесками. а делать нечего, приходится вскакивать ни свет, ни заря.
Неумолимый Якуб стучит и ворчит за дверью. Жара Иорданской долины нестерпима, и нам предстоит длинный путь, так что необходимо выехать рано до солнца. А мне, балованному барчуку крепостных времен, искренно кажется теперь, что никакой Иордан, никакое Мертвое море не стоят получаса сладкого сна, из которого так некстати и так насильно нас вырывают…
Полусонный, почти не размыкая глаз и искренно возмущенный в глубине своей души на жестокость людей, не дающим человеку выспаться честным манером, я все-таки торопливо одевался, чтобы не задержать отъезд, и доказать негодяям арабам и негодяю немцу, что наш брат русский нигде и ни от кого не отстанет.
Моя неутомимая и точная, как солнце, супруга уже ждала меня, совсем готовая, и мы, не пивши чаю, проглотив только на ходу по чашке горячего арабского кофе, «всели на борзых коней», пообещав хозяйке вернуться к вечеру и заказав ей что только могли повкуснее и побольше. Вьюки свои мы тоже оставили здесь. Наши спешные и, как мне казалось, изумительно-быстрые сборы показались, однако, не дозволительно-долгими нашим арабским проводникам, которые горячились и сердито ворчали, уверяя Якуба, что мы теперь ни весть как запоздали…
Я глянул на небо—черно как гробовый полог. Глянул кругом — ничего не видно, словно в чернильницу окунулся. Ночь глубочайшая, самая чистейшая ночь, а им, нехристям, и это еще кажется поздно. Мы пробираемся опять сквозь неясные силуэты беспорядочного кочевого табора, теперь совсем безмолвного и темного, рискуя раздавить копытами повсюду спящих людей и собак. Собаки целыми стаями остервенело, преследуют нас. Песок и голыши то и дело хрустят под ногами… Долго мы ничего не видали и ехали, как казалось мне, зря… Но здешняя ночь также быстро наступает, как и уходить. Глядим—уже все бело, все видно. Безотрадная пустыня направо и налево, назад и вперед. Сзади надвигаются утесистые горы Иудеи, провалы которых мы только что мерили вчера; спереди хмурятся гораздо более далекие Моавитские горы
Библии…
Там, на той стороне моря, на той стороне Иорданской долины,—уже Аравия, земля древних моавитян, аммонитян и амореев, через которых приходилось пробиваться мечем маленькому кочующему народу Моисееву, чтобы добиться наконец до Иордана, Иерихона и Страны Обетованной.
Везде, куда не посмотришь, пустыня! Пустыня гор сзади и спереди, пустыня у ног твоих, пустыня моря стелется там дальше, пустыня неба, еще бледного, но уже безоблачного,—над твоей головой!..
Море видишь давно, но без солнца оно не манит, не радует. Оно белеется издали каким-то тусклым жестяным отблеском, точно и вправду не живое, а мертвое.
Солнца еще нет, а уже жарко, уже хочется пить, хочется броситься в воду. Всю ночь жара стояла такая, что пришлось спать раздетому. Эта долина, загороженная двумя хребтами гор — чистая теплица. В ней без труда могут расти нежные деревья Индии и Южной Аравии, в ней всегда на несколько градусов теплее, чем в соседних местностях. Но в ней не столько тепло, сколько душно.
Тут неоткуда взяться никакому току воздуха, никакому ветерку… А взглянешь кругом, просто едешь по дну кратера —глубоко провал долины, на 1,300 фут. ниже уровня моря, кажется еще бесконечно глубже от поднявшихся над нею высоких гор. Почва растрескалась во всех направлениях, словно от съедающего ее внутреннего жара… Иэвестково-песчаные тупые холмы, которыми усеяна равнина, кажутся бесчисленными потухшими сопками, а земля между ними словно провалилась на половину, и вот-вот готова провалиться еще дальше.
Как-то не верится в ату зыбкую, на каждом шагу расседающуюся, каждую минуту готовую изменить вам, почву…
Не только ни одного дерева, ни одной хижинки,—даже бедуина ни одного—ни вблизи, ни вдали…
Море кажется—рукой подать; сейчас будешь около него, сейчас сбросишь потные одежды с своего разгоряченного тела и погрузишься в его освежающую влагу.
Но это одна досадная иллюзия, коварная насмешка могучей бесконечной пустыни над легкомысленною близорукостью жалкого ока человеческого. До моря еще десять верст и оно еще долго промучает тебя пыткою Тантала.
Якуб сообщил нам новость, что итальянцы, с которыми мы ехали из Яффы, тоже ночевали в Иерихоне; но они разбили себе шатры у источника св. Елисея, не заезжая в самую деревушку Риху, где у католиков нет удобного приюта. Мы, наивные и недогадливые русские, бесхитростно заезжаем во все латинские монастыри Палестины, принося им свои гроши» наравне со всяким греческим монастырем или русским приютом, а они все так отлично вымуштрованы своими аббатами, что лучше соглашаются ночевать под открытым небом, чтобы только не пользоваться гостеприимством православных.
Арабы наши уже успели повидаться с проводниками итальянцев и уверяют, что они скоро должны нагнать нас, так как им давно уже оседлали коней и кони их гораздо бойчее наших.
Эта новость вносит некоторое оживленье, и все мы поминутно оглядываемся назад, ожидая увидать итальянскую кавалькаду…
Но нигде по-прежнему ничего… Только норки каких-то неведомых зверков все чаще попадаются под ногами, да на сверкающем фоне моря начинает все яснее вырезаться массивное каменное здание обители св. Герасима. Этот древний монастырь, недавно еще разрушенный и запустевший, опять возобновлен в последние годы. Его стены устояли в течении веков против варварской руки, и в его развалинах не переставали искать молитвенного приюта то тот, то другой бесстрашный отшельник. Теперь этот монастырек служить приходским храмом для деревни Рихи, былого Иерихона. Когда-то на месте этой одинокой церкви стояла целая лавра св. Герасима, прославленная в житиях святых угодников.
Более подходящего места для истинного пустынножительства, для жизни труда, лишений и скорбного покаяния, трудно выбрать даже и в унылых уголках Палестины… Проклятое море у ног, проклятая пустыня кругом и больше никого и ничего… Даже шакалам и гиенам тут не зачем рыскать. Даже бедуинам, которые пожаднее шакала, тут мало чем поживиться. Впрочем, обитель св. Герасима устроена блокгаузом своего рода, с высоко-поднятыми узкими окнами, с крепкими стенами.
Очевидно, она рассчитывает на соседство бедуинов. За монастырем св. Герасима почва долины вдруг резко понижается, словно делает последнюю ступень к водам моря.
Мы едем теперь по сыроватой глинистой низине, насквозь пропитанной морским рассолом; ее перерезают во всех направлениях рытвины и русла зимних потоков, сбегающих в море; теперь они безводны, но зато в них густыми чащами засели камыши, перепутанная поросль тамарикса и мелкого ивняка, в которых гнездятся выдры, кабаны и разные звери.
Солнце только что выходило из-за гор Моавитских и безмолвная пустыня торжественно сияла в его молодых огнях, когда мы наконец подъехали к Мертвому морю.
Оно лежало теперь у наших ног, сливаясь вдали с горизонтами неба, громадною чашею чудной синевы, широко раздвинув собою во все стороны, будто какие-нибудь распахнутые настежь титанические ворота в подземное царство, суровые стены горных хребтов—направо Иудейского, налево Моавитского.
Но в этой чарующей голубизне его неподвижной поверхности без струи и волн чувствовалась какая-то тяжесть на-литого в гигантский котел расплавленного чугуна. И котел действительно гигантский!
От скалистой подошвы одного хребта до отвесных утесов другого разом проваливается он на многосаженную глубину, не оставляя, кажется, ни вершка между каменными стенами и морем…
Ни птицы, ни лодки, ни белого паруса—на всем громадном охвате этого чугунного моря…
Как-то жутко видеть с непривычки такую мертвенную пустынность вод, этого всегдашнего источника движения и жизни.
Вода Мертваго моря до того насыщена асфальтом и солями, что действительно бесплодна как чугун. В ней не может жить ни рыба, ни раковина, ни даже микроскопическая инфузория. В ней нет даже водяных растений.
Рыбы Иордана, попадающие в нее, тотчас же дохнуть и выбрасываются на берег.
Это море буквально мертвое не по одной только наружной обстановке своих бесплодных и безлюдных берегов, но и в тайных глубинах своей утробы.
Море, скрывающее в себе смерть, а не жизнь, и покрывшее собою смерть, по грандиозному сказанию Библии…
В разъедающем огне его горько-соленой влаги, не утоляющей, а возбуждающей мучительную жажду, в его смолистом запахе, словно отражается через целое тысячелетие воспоминание о том огне подземном, который когда-то поглотил нечестивую страну Содома.
Страшная содомская катастрофа, с такою художественною правдою нарисованная на страницах книги Бытия, конечно, не пустая детская сказка, как уверяли нас когда-то близорукие мудрецы, все давно знающие и ни перед чем никогда не задумывающиеся.
И географические данные и исследования геологов, и свидетельство истории—все одинаково подтверждает правдивость библейского летописца.
Глубокая и узкая трещина в несколько сот верст длины, называемая арабами «Эль-Гхор», т.-е. провал, впадина, тянется от самых гор Ливанских до теряющегося в песках Аравии Моавитского Сигора, словно ножом разрезая Палестину прямо с севера на юг, отделяя направо Галилею, Самарию и Иудею, налево Перею.
По этой колоссальной расселине коры земной обильные воды Иордана, наполнив по пути просторные бассейны озера Мерома и Тивериадского моря, бурно сбегают через пороги и водопады в громадную чашу Мертвого моря, где как в бочке Данаид, целые тысячелетия бесплодно накопляются они, словно проваливаясь сквозь землю, не увеличивая собою ни на одну каплю запаса вод, не в силах будучи ни на одну йоту разбавить своими сладкими струями густой горько-смолистый рассол проклятого Богом моря.
А между тем по вычислениям ученых, ежедневно вливает Иордан в это море смерти по 360 миллионов пудов своей живой воды!
Вечная жара, стоящая в этой глубокой каменной бане, спертой со всех сторон хребтами гор, не пропускающей дуновение воздуха ни от прохладного Средиземного моря, ни от северных азиатских степей, и открытой только горячему дыханию соседних аравийских песков, вызывает такое необычайное испарение из громадной соленой ванны, составляющей дно этой бани, что, не смотря на постоянный обильный приход сладкой воды, густота и соленость Мертвого моря нисколько не изменяются.
От этого-то Мертвое море так часто окутывается туманами при полном отсутствии болот, оттого-то так убийственны для человека и зверя считаются его испарения…
На земном шаре нет другого места, более своеобразного, более проникнутого характером своего подземно-огненного происхождения.
Недаром это древнее «Асфальтовое море» опустилось до глубины 1318 футов ниже поверхности океана, в ближайшее соседство к ядру огненному. Кто знает, не влияет ли еще это соседство, эта небывалая глубина провала земного, на тот нестерпимый жар, который царить в окрестностях Мертвого моря, и который издревле позволил разводить в Иерихоне самые нежные аравийские и индийские растения, неведомые остальной Палестине?
Дно этого моря смерти—горная смола, перемешанная с солью, которая могла выплеснуться из глубочайших недр земли только во время какого-нибудь страшного геологического переворота. Почва берегов его—опять соль и асфальт, кое-где даже с примесью серы… А проезжайте по окрестным горам, как только что проехали мы,—везде ужасающие растрескивания и расседания скал, везде неудержимое стремление провалиться в преисподнюю, и чем ближе к соленому морю, тем больше и поразительнее… Не только геолог, самый невнимательный путешественник сразу почувствует, глядя на эти зияющие кругом него бездонные воронки и черные расселины, что он спускается к какому-то центральному очагу подземно-огненной силы, в жерло какого-то незримого вулкана, хотя и залитого теперь смоляным озером.
Американский капитан Линч, расследовавший подробнее всех Мертвое море, рассказывает в своем «Narrative of the United States expedition to the river Jordan and the Dead sea», что ему не раз удавалось видеть в темные ночи фосфорическое свечение Мертвого моря.
«Поверхность озера была совершенно покрыта фосфорическою пеною, и волны, ударяясь о берега, разливали могильный свет на засохшие кустарники и на осколки скал, там и здесь разбросанные по берегам», говорить Линч.
Таким образом мертвая вода, порожденная огнем подземным, как бы сохранила в себе свои огненные свойства, она жжет, а не освежает, как обыкновенная живая вода наших ключей; она горит, будто породивший ее ад кромешный, своим жупелом…
Библейская летопись, самый точный из всех исторических документов древности, точный и правдивый до того, что с Библией в руках можно еще теперь путешествовать по Палестине, летопись эта очевидно хорошо знала страну Мертвого моря еще до катастрофы, поглотившей Содомь, когда эта страна еще цвела плодородием.
«Лот возвел очи свои и увидел всю окрестность Иорданскую, что она прежде, нежели истребил Господь Содом и Гоморру, вся до Сигора орошалась водою как сад Господень, как земля Египетская», повествует книга Бытия. Она же сообщает в другом месте драгоценные геологические данные, подтверждающие вулканический характер страны и отчасти объясняющие естественную причину катастрофы, поглотившей потом долину Сиддим с городами: Содомом, Гоморрою, Адамоем и Севоимом.
«Все сии цари; соединились в долине Сиддим, где ныне Соленое море».
«В долине же Сиддим было много смоляных ям. И цари Содома и Гоморра, обратившиеся в бегство, упали в них», объясняет священная летопись победу Авраама.
Ясно, что говорится о каких-нибудь глубоких асфальтовых источниках, выбивавшихся из земли, которыми была настолько часто пробуравлена вулканическая почва этой плодородной долины, что даже местные жители подвергались опасности попасть в них, в любую темную ночь.
Много ученых путешественников исследовало Мертвое море и Иорданскую долину. Большинство из них заплатили своею жизнью эа научную пытливость, схватывая изнурительную лихорадку на неприютных берегах этого всеубивающего моря смерти, к которому не смеет приблизиться ни зверь, ни птица, ни рыба.
Американцы, народ решительных и грандиозных предприятий, устроили в 1848 году самый решительный и грандиозный опыт исследования Мертвого моря. Они построили нарочно для этой цели маленькие кораблики, обшитые медыо и гальваническим железом, чтобы спасти их от разъедающих солей асфальтового моря, и послали с ними целую экспедицию, снабженную всякими инструментами и запасами, под начальством смелого капитана Линча.
Линч переправил кораблики на заранее устроенных громадных дрогах, запряженных верблюдами, из Акрского порта через Назарет в Тивериадское озеро, по скверным горным дорогам, на которых ему приходилось взрывать скалы и засыпать рытвины, чтобы протащить свою чудовищную поклажу.
Со времен Иосифа Флавия и римских игемонов не видали воды галилейского моря ни одного судна, кроме рыбац-ких лодок своих. Корабли, наконец, торжественно спущены, и удалый американец, осмотрев берега Генисаретского озера, двинулся вниз по Иордану, ежеминутно наталкиваясь на пороги, водопады и камни, провожаемый по берегам испугом и изум-лением встревоженных бедуинов. Целую неделю спускались они вниз по стремнинам Иордана, пока, наконец, не достигнули того исторического брода Бет-Фавары, у которого обыкновенно собираются поклонники. На Мертвом море он прожил три недели и избороздил вдоль и поперек все уголки его, производя самые разнообразные научные исследования. Сам Линч счастливо избегнул участи своих предшественников Молине и Костигана, только что перед ним похищенных смертью, но он все-таки должен был принести кровавую жертву злым демонам этого моря-могилы; товарищ его, лейтенант Даль, заболел неизбежной изнурительной лихорадкой и скончался на горах Ливана.
В общих выводах своих экспедиция Линча вполне подтверждает правдоподобность библейских сказаний об огненной катастрофе, пожравшей долину Сиддим. Линч добрался до самой отдаленной юго-западной пазухи Мертвого моря, к тому месту, где, по преданью, стоял нечестивый Содом.
Магометанские арабы Мертвого моря, прямые наследники древних жителей Сиддима, веруют и в гибель Содома, и во все это трагическое сказание Библии так же твердо, как палестинские христиане и евреи.
История Лота целиком рассказана в Коране Магомета, а Мертвое море на языке арабов до сих пор называется «Мо-рем Лота»—«Бахр-Лут».
В недоступной глуши Усдумского берега арабы показывали Линчу соляной столп странных очертаний, который они искренно почитают за окаменевшую жену Лота, не стесняясь сорока-футовой высотой этой соляной статуи.
Животворное утреннее солнце одело чудными красками даже эту громадную водную могилу.
Мы невольно пристыли очарованными глазами к пустынной красоте, которая никогда не бывает так выразительна и так своеобразна, как именно в минуты солнечного восхода.
Над сплошною неподвижною скатертью нежной бирюзы, горели в нежно-розовых огнях, освещенные в упор лучами восходящего солнца, голые угловатые скалы Иудейских гор, а напротив них, на половину еще окутанные сине-багровыми туманами ночей, выплывали в светлую лазурь южного неба насквозь проступавшие золотом вершины гор Моавитскнх, словно воплощенная золотая грёза фантастического сновидения.
Солнце расточает свое золото с роскошью и щедростью настоящего олимпийского бога. Оно залило теперь этим расплавленным золотом весь горизонт, где море сошлось с небом, и слило обе эти неохватные голубые пустыни в одно сплошное и сверкающее огненное зарево, на которое уже не в силах смотреть человеческий глаз. Оно разбросало и разбрызгало, как капризный художник краски своей палитры, эти жгучие ослепительные огоньки свои и по всей широкой поверхности моря, везде, где они могли зацепиться за какую-нибудь легкую струйку, за какую-нибудь чуть взволнованную складочку этого прозрачного гнущегося зеркала…
Даже грубые арабы, даже болтливый легкомысленный Якуб, никогда ничему не удивляющийся, и те стоять немые и неподвижные, созерцая эту неожиданную, словно из-под земли выросшую, красоту, и очевидно, чувствуя исключительную торжественность этой чудной минуты.
Арабы советовали нам не мешкать у моря и спешить к Иордану, так как бедуины, боящиеся вообще ночи, как малые дети, непременно станут теперь подтягиваться к морю. Но мне непреодолимо хотелось выкупаться, и для того, чтобы испытать асфальтового моря, по законному праву и обязанности туриста, и для того просто, чтобы сколько-нибудь охладить свое горевшее от поту тело.
Прежде всего нужно было увести нашу даму, а ей очень не нравилось удаляться одной в пустыню, даже и на 50 саж. Мы, однако, отыскали невдалеке небольшую сухую рытвину, в которую усадили свою амазонку и из которой не могло быть видно купающихся.
Берег моря усеян палками и корчагами, выкинутыми морем; море вообще ничего не терпит в своей утробе и сейчас же выбрасывает вон. Этими дровами пользуются бедуины, чтобы разводить свои костры на берегу моря. Мы воспользовались ими как скамьями, чтобы не пачкаться в солонцоватую глину. Охотников купаться, впрочем, не выискалось никого, кроме меня. Все остальные усердно принялись за еду и питье, позабыв и восход солнца, и нечестивый Содом.
Когда я очутился в море, мне показалось, что я попал не в воду, а в какую-нибудь ртутную ванну. Меня словно руками выпирало вверх и при малейшей попытке плавать задирало ноги выше воды; почти все время приходилось лежать на поверхности, едва только погруженному в нее. Даже неумеющий плавать тут поплывет без труда. А утонуть, я уверен, невозможно, разве уже навяжешь камень на шею потяжелее. История действительно рассказывает, будто, по повелению римского императора Адриана, преступников, связанных по рукам и ногам, бросали в Мертвое море, и они плавали на его поверхности, как куски пробки. Я все-таки порядочно поплавал, с большим усилием удерживаясь ногами под водою. Но не мог, однако, не отведать против своей воли отвратительного горько-солено-масленистого слабительного, с которым не сравняется никакая английская или Глауберова соль. Когда я вышел из воды и наскоро обтерся, я почувствовал на всей своей коже самое странное ощущение. Мне казалось, что я только что вылез из банки с густым сахарным сиропом, так липко и склизко было все мое тело, так стягивало его и щекотало каким-то неприятным зудом словно от высыхающей на мне патоки. На мои жалобы арабы, весело оскалив зубы, объявили через Якуба, что необходимо выкупаться в Святой реке, т. е. в Иордане и тогда все как рукой снимет.
— Ты не бойся моря,—утешал меня опытный «турецкий жандарм».—Тут вода здоровая, этой водой только жив араб, она от всех болезней лtчит, от чесотки, от сыпей всяких, от пьянства. Только три капли в день пить, и самый большой пьяница навсегда перестанет пить!—уверял он меня.
В виду такой чудесной целительной силы асфальтовой воды, я приказал Якубу набрать нам две бутылки, чтобы отвезти в родимую Русь, где она, конечно, пригодится гораздо скорее, чем у тощих постников-арабов, понятия не имеющих о настоящем российском пьянице и настоящей российской сивухе.

Берия! Берия! Мертвая Материя

№1 Мулат
…Необыкновенной красоты ребенок. Как это часто случается с мулатами – смуглый, с большими, как блюдца, печальными глазами…
Его мать, говорящая с ним по-русски, очень бледная и красивая, все время чуть нервная…
Она опекает сына ревниво, будто и вправду может уберечь его от всех несчастий Мира разом…
Он принимает опеку, как должное: мать следит, чтобы ему было удобно в дороге, дает ему воду и еду…
В нем чувствуется уже грядущая властность, какой-то большой покой и уверенность в себе — немудрено, что мать так над ним вьется…
Она никому не даст его в этой Вселенной в обиду! Попробуйте только его задеть словом — или делом! Она везет сына лечиться!..
В этом Автобусе, спешащем на Мертвое море, едут только те, кто еще на что-то надеется… В этой жизни…В этой смерти…

№ 2. Одиночество
…Ей лечение на Мертвом море толком и не нужно…Она едет на Мертвое море, спасаясь от одиночества…
Автобус везет людей к Мертвому морю и обратно…Аллегория пути для тех, кто понимает…
Она домашняя и усталая… Когда-то красивая… Красивая…
Красивая…Больная…
Ей кажется, что на берегу Мертвого моря она видит тех своих, кто уже ушел из жизни… Они стоят густой толпой, и машут ей руками…
Она улыбается и машет им рукой в ответ…

№ 3. Добродушный
…И даже мысли не возникает о том, что он может своей рукой — молотом стукнуть человека…
В автобусе он ходит пригнувшись, и всем без разбора улыбается: и взрослым, и детям…
Сказочный великан… С тараканом в голове… Стареющий и глупый… Где он берет одежду?..
У него роскошная лысина, и татуировка «Якорь»…Его в Автобусе любят… И боятся… И опять любят… Он всегда просит у гида, чтобы тот вставил в видеомагнитофон кассету знаменитого «Хора Турецкого», и ему не возражают даже те, кто этот хор терпеть не может…
Между тем, глаза его всегда пусты. Видимо, он загнал куда-то далеко вглубь себя старую боль… Оттого и улыбается — теперь…Что это, физическая боль?.. Или – любовная-на-всю-жизнь-неудача?.. Или тяжелая потеря когда-то… Или — неумение пристроиться, побороть что-то в жизни…
Просто так на Мертвое море не едут…

№.4. Отчаяние
Старый Писатель с патологическим страхом смерти едет на Мертвое море, чтобы сберечь как можно дольше старость; дай бог, дальше не хуже.
В Автобусе нет случайных людей…

№.5. Ангел-Хранитель
…Врач на пенсии… Тут — инкогнито… чтоб не нервировать излишне… Вдруг кому-то по дороге на Мертвое море станет, не дай бог, худо…
…Врач ходит в каждый рейс, его никто не обязывает… Поездки бывают раз в неделю, по субботам — в другое время народ не соберешь…
Благодушие читается во Враче…Желание жить… А Мертвого моря ему лучше и вовсе не видеть!

№.6. Солдат
…У каждого свое Мертвое море… Солдат едет к нему – на службу. Каждый раз автостопом. Сегодня его подобрал туристический автобус. Именно так и проверяется удача.
У Солдата зеленые глаза, в которых Мертвое море помещается целиком!..
Да что Мертвое море!..
Всё небо над морем — целиком!..

№7. Человек
Сорок лет он уже ездит на Мертвое море!.. Привык!..
море съест…

№8. На Жаре
Закон Жары – Гостеприимство. На жаре надо поить друг друга водой и следить, чтобы всем хватало тени…

Надо делиться едой: сегодня ты поделился, завтра – с тобой.
Зря ни на что не жалуйся – береги соседа… Себя…
Не жадничай! Спи больше, чем надо! Не верь Миражам!
Жалей Верблюда!
Знай, что будет лучше, слезы оставь дома.
Яфцувак вукенрот мапернот бекнекен…

№9. Убийца
…Никто не знает, что он – убийца…
У Берега моря он думает всегда одно: Не зря ведь тебя зовут Мертвым?.. Должно ведь ты как-то уж убивать?
( Странно, но в Автобусе есть и самоубийца – ему сладко всякий раз мечтать о смерти в Мертвом море, и он все откладывает и откладывает – до бесконечности? – это дело).

№10. Дурак
…Все больше молчком… Дурачку – что говорить?.. Он улыбается… И потом о нем и так все всё знают…
— О, воробышек! Богу жаловаться полетел!.. Подслушал, и полетел!.. Обидели юродивого! Мальчишки от-ня-ли ко-пе-ечку!.. Вот Джоконда… Бог шельму метит!..

Кто здесь сидит,
Того люблю.
Кладите в Спарту
По рублю!

№11. Постулат
…На Мертвом море редко умирают!..

№.12. Заядлый курильщик
…У него от легких уже ничего не осталось – того и гляди, крякнет. Вот, думает о Смерти:
— У Мертвого моря цвет марихуаны… Может, так выглядит сама Смерть?.. Или она того же цвета, что и это Мертвое море?..

№13. Уставший
…Ему пятьдесят лет, тридцать из которых он работал грузчиком…
Ему все время хочется лечь спиной на мертвую воду, чтоб не чувствовать ни голову, ни спину, ни конечности… И ничего не видеть, и не слышать!..

№14. Разлом
…Когда начинается Разлом, у тебя возникает ощущение, что ты куда-то далеко падаешь. Что сам Господь Бог низвергает тебя куда-то за твои грехи.
Закладывает уши…
Минус сто…
Минус двести…
Минус четыреста.
Сердце заходится на Жаре, когда выходишь из холодного Автобуса.
И видишь ты себя теперь немного по-другому, чем всегда. Чем в жизни. Честней.
Страх безотчетный налетает, как ветер. Тревога селится в душе – тоже непонятная, беспричинная. Необъяснимая тревога. И чувство, что Мертвое море живо.

№15. Пьяница
Пьяница после каждой поездки на Мертвое море набрасывается на Водку, как голодный на горячую лепешку.
Он не может себе этого объяснить, только все пьет и пьет, будто боится куда-то опоздать.
Как раз к следующей поездке он подустанет, обрастет мешками под глазами, руки станут трястись. В голову полезут мысли. Сам себе не рад. Да и с чего радоваться?..

№ 16. Скрипач
…Скрипач воспринимает Мертвое море как огромную Паузу на нотном Листе…

№ 17. Милицейский
Бывший милицейский…
— Хорошо, если бы мои подопечные были все время мертвые, как это море!..

№ 18. Жизнерадостный!
…Мертвое море – плохо! Но хуже, если бы его не было. И к тому же, какое же оно Мертвое? Оно – живое! Внутри него бурлит первородная бактерия — жизнь!

№ 19. Мертвое море
…Пьянчужка, небритый, маленький, помятый, пьет свое пиво и смотрит телевизор, репортаж с Олимпиады. Пьянчужка узнаёт своего брата, борца, чемпиона…
Пьянчужка испытывает двойственные чувства: гордость и зависть. И еще жалость…

№ 20. Могильщик
…Мою работу легко бы делало это море, если бы оно не выталкивало человека наверх…
…Но ведь можно человека завернуть в хороший прочный пластик и на ноги – камень. Здесь всем хватит места.
Покойники будут стоять на дне, как свечки, и хорошо сохранятся…
Их тихий мир у дна ничто не потревожит. Ну, может, какая-то природная катастрофа… жуткое Землетрясение… И вдруг море втянется куда-то, будто его и не было… Разлом есть Разлом… Без дураков!

№ 21. Архитектор
…Это море Мертвых надо поставить «на попа», т.е., вертикально… Грандиозно вертикально!.. Фантастически вертикально!.. И верно!..

№ 22. Аттракцион
…малый метрах в двадцати от Берега, а в него с Берега кидают камни…
Нырять в Мертвом море нельзя – сожжешь глаза. Вот и уворачивайся.
Каждый камень – жизненная неудача. Неприятность. А то и горе.
Одни уедут, тотчас приедут другие – тоже камни кидать. Ночью и то не прекратят.
Хохот и азарт!
Модель мироустройства!
Незыблемое правило!

№ 23. Больной
…Я – известный артист… Какой пример я подаю людям?..
Что будет, если все бросятся работать в театр?..
Кто будет тогда выращивать хлеб для меня и пиво?..
Кто будет каждое утро возить меня на работу?..
Кто станет торговать для меня на рынке?
Театр – это Мертвое море!..
Раз вышел на сцену, и – все!.. И ты уже умер для нормальной, чистой жизни!..

№ 24. Голос
…Что ж ты думаешь? Мы глупее вас, что ли, были?..

№25. Голоса
…я лежал на кровати в тесной комнате, больной и одинокий в чужой стране, отсеченный будто от того хорошего и плохого, что было до того… Без надежды в сердце… Я тогда чуть не умер…
— Да ведь ты умер!..

№ 26. Футурист,
которому все равно, Мертвое ли это море, или какое иное…
Молодожены
Молодо жжены!..
Жены неверны
Женей…
Неверны же…
Жориком…
Жором…
Жиром…
Жаром…
Жерлом…
Жутью…

№ 27. Эпилог
…С трех и до десяти вечера длится экскурсия на Мертвое море из нашего Города…
В десять Автобус вернется в тихий пока еще Город и развезет пассажиров по домам.
У людей появится чувство, словно только что они проделали какую-то Благую Работу…
Во сне они увидят серо-голубое Мертвое море…

 

 

 

° ° °
непрекрасная весна
гонит пыль на горизонте
мне она как рыбе зонтик
нужна
климатический корсет
не вздохнешь без осложнений
ни мимозы ни сирени
нет
ни капéлей ни хрена
только я в своих сердцах
только маленькая грусть
о скворцах

° ° °
весенние скидки волнуют процентами
манекена забыли в окне без трусов
таксист лыбится из-под усов
и болтает с клиентами

усталая девочка с голой шеей
одновременно жует курит и говорит
в телефон вот а потом нахон
русский путается в иврит

из ведра распустился алый цветок
такой красивый и еще ничей
в газетном киоске есть новостей
мама купила ребенку сок

это такая простая игра
купи-продай была не была
много осталось с зимы добра
и немного зла

ИСХОД

в городе запах щебенки белой и стекла голубого мытья
катание на такси стало чем-то вроде второго я
перемещаться в пространстве даже проще если на каблуках
я держу себя в руках ты у меня на руках
не перед глазами не на глазах и ни за какой спиной
между нами зазора нету и воздуха мой родной
у любви границ и ничего невозможного нет
только красный все время перед глазами свет
мы рабы не конечно рабы не мы
рыбы открытых ртов на сухом тростнике
имени моря крови египетской тьмы
боли младенцев и того что маячило вдалеке

° ° °
еще цветы то-сё ночная свежесть
прохлада можно так сказать или
какая-то непаханая нежность
от вымытого неба и земли
и кажется обыкновенно кстати
лимона к чаю странное тепло
и все уместно как плечо в халате
натруженное бабочки крыло

° ° °
город медленно входит в лето
пешеходы теснятся в тень
ненавязчивая примета
различать между ночь и день
ритуалом почти вокзальным
обязательным вроде не
кофе в чашке вода в стакане
сигарета и лед на дне

° ° °
а потом наступает покой
подходит гладит по волосам рукой
смотрит в глаза, говорит здесь
это просто все, это то что есть
женщина ест зеленый салат
зной, тень, ветер, прохлада
грузный мужчина читает газету
а в ней ничего нового нету
вот и славно и хорошо
маленький мальчик сидит как большой
за столом широкие длинные тени
полдень, кафе, ощущение лени
в горячих членах отекших слегка
от высокой температуры воздуха
вода со льдом в толстом стакане
эспрессо, зажигалка в левом кармане
влажным стеклом остужаю щеки
в доме напротив пустые намеки
чистые окна у всех на виду
подмигивают ничего не имеют в виду

° ° °
между солнцем и несолнцем на листе висит паук
вяжет мягким полудонцем насекомой жизни круг
по лужайке рассекает бодрой иноходью пес
у хозяйки не по моде туфли сношены всерьез
шмель карабкается в чашку безразмерного цветка
голубь мается бумажкой с заголовком Мэ и Ка
тени много света тоже ветра полная спина
у платанов нету кожи и такая тишина

° ° °
мелочь теплится пугливо на ладони пацана
то ли артик то ли пиво все равно не хватит на
продавщица в лавке вечной как реклама табака
у собаки первой встречной на полметра языка
тень как мертвому припарка много потного лица
потому что день и жарко и дорога два конца

° ° °
охранник в синей рубашке равнодушноловкий
девочка у стойки говорит шалом и улыбается кратко
длинный эспрессо на самом деле короткий
сахару виноградного пакетика три иначе не сладко
белая чашка тридцать граммов чистого кофеина
слева компания кивает мне как старой знакомой
справа на проводах болтается чей-то ботинок
года два уже с тех пор как я себя помню
здесь за этим столиком в субботний полдень
в будний день утренний час и вечерний
дом бывает не только пустой и полный
постоянный временный и кофейный

° ° °
фисташка с дубом средиземно приморский лес
по кругу цапля соразмерно прустых небес
зонты моркови белым скопом пошли цвести
завернут богомола кокон немым прости
отмашка жизни муравьиной на рукаве
и капля крови маккабиной в сухой траве

° ° °
листья фикуса под ногами
как коричневые ступни
в небосолнечной амальгаме
спят испариной полудни
тени узкая половица
шелушится слегка плечо
угораздило поселиться
где и жарко и горячо

РОШ А-ШАНА
увидеть как птица летит
не знаю какая большая
и облако формы гранит
боками гору отирая
постельная белая рать
на плоской полощется крыше
и там ничего не искать
на этом верху или выше
не думать про здесь и сейчас
не помнить про было и будет
и верить в какой уже раз
что Он про меня не забудет

° ° °
не про нас сказать золотая осень
в палестинах нет пятипалых кленов
я пошла сорвать во дворе лимонов
три красивых нашла и один не очень

ты окно открыл на улице ветер
я достала теплое одеяло
у тебя наконец нормальное лето
у меня реально зимы начало

по прогнозу завтра хамсин-сирокко
только дождь его все равно сломает
берег моря стал пустой и широкий
по утрам туман а потом светает

° ° °
устаканились все дела у соседей гремят посудой
и такая осень пришла будто больше зимы не будет
с моря веет прохладный бриз и вода возле скал темнеет
можно вроде бы чистый лист хорошо если кто умеет
я под гору на тормозах за водителя между прочим
окна светятся как глаза камни топчутся у обочин
клумба вялая как мандат кандидатов муниципальных
в лобовое стекло закат солнца в море горизонтально

° ° °
снаружи и внутри похолодало
пора настала мыслей и дождей
того как раз чего недоставало
у лета для запареных людей
копаются строители в дорогах
а кошки как обычно где найдут
я правил никаких не знаю строгих
поэтому наверное вот тут
стою смотрю в окно на темный вечер
и слушаю соседей голоса
и ночь в лицо мне и платок на плечи
очки на нос и слезы на глаза

° ° °
вполоборота вижу лица у них открыты глаза и рты
ноги растут откуда теперь важнее любой черты
женщин не отличить от мужчин не для них разделительная полоса
топчут асфальт каблуками зонтами скребут небеса
улица как мешок рассыпавшегося на
землю гороха или нечищеного зерна
хочется прорости уже хоть кем-нибудь хоть любой
веткой травой побегом стеблем лишь бы самой собой

(Из чего менее ленивый читатель может узнать кое-что о Буддах, а более ленивый – где достать картонные коробки)

Если в Тель-Авиве вы свернете с улицы Эвен Гвироль на бульвар Бен Гурион, то окажетесь под «мостом» – крыльцом муниципалитета. Сразу же за ним – светофор. Через двадцать метров после светофора вы можете повернуть к стоянке комплекса Ган hа-Ир. Как только заедете на стоянку, еще до будки охранника, поглядите направо. Вы увидите большую металлическую дверь зеленого цвета – это и есть ваша цель.
Остановите машину. В этот момент к вам подойдет охранник Геннадий и попросит открыть багажник. Молча соглашайтесь. Главное, не вступайте с ним в разговор. Если вы скажете охраннику, что приехали за коробками, он тут же ответит, что коробок нет. Если начнете объяснять, что были за зеленой дверью и видели коробки, к вам подойдет другой охранник – Ави. Он сообщит, что ровно пять минут назад подъехал большой грузовой автомобиль и забрал абсолютно все коробки. Ваше общение будет напоминать компьютерную игру с расширенным поведением участников – как только привлекаете внимание, активизируется новое препятствие. Иначе говоря, действует известный принцип: если не спрашивать – то можно, если спросить – то нельзя. Вот и поступайте в соответствии с этим принципом – ни о чем не спрашивая, проезжайте мимо Геннадия и Ави, жмите на большую кнопку возле будки Николая, получайте талон и спокойно паркуйте машину.

Затем идите прямиком к зеленой металлической двери. Не волнуйтесь, она будет открыта. Заходите, смелее. Вы попадете в большое помещение, в центре которого отгорожена площадка с коробками. Множество коробок – большие, маленькие, средние. Для любой цели – от хранения старой обуви до переезда на новую квартиру. Берите коробки, не стесняйтесь. Набрав, сколько можете унести, возвращайтесь к машине. Если поступите именно так – все будет хорошо, охранники вас даже не заметят.

Ну вот, пожалуй, и все – для тех, кого интересуют только картонные коробки. Если вы из «менее ленивых» – извольте:

…Затем идите прямиком к зеленой металлической двери. Не волнуйтесь, она будет открыта. Заходите, смелее. Вы попадете в большое помещение, в центре которого отгорожена площадка с коробками. Между площадкой и левой стеной – узкий проход,
в конце которого находится стул. Напротив стула – пресс, куда периодически отправляются коробки. На стуле сидит человек со светлыми волосами. Ему лет сорок пять на вид. Приятные черты лица, серые глаза и блуждающая улыбка. Человек курит сигареты LM, одну пачку в день. Окурки тушит о бетонный пол и складывает в жестяную банку. Раз в полчаса человек берет несколько коробок и швыряет их в пресс. Затем снова садится на стул и курит. Никогда не разговаривает – за пятнадцать лет, проведенных за зеленой металлической дверью, человек не произнес ни слова. Охранник Геннадий утверждает, будто несколько раз видел в руке человека телефон, но при этом у него был закрыт рот. Никто не знает, где он живет, есть ли у него семья или любовница. Для охранников, работающих по соседству, он такая же загадка, как и для нас. Этого человека зовут Виталий Жвала.

Одному известному профессору тель-авивского университета понадобилась дюжина чистых картонных коробок – для складирования своего архива. Так же, как я вам, кто-то рассказал профессору о зеленой металлической двери. Там он нашел коробки, а также нашел Виталия Жвала.
По дороге домой ученый рассуждал примерно таким образом: «Человеку свойственно структурировать время. Либо через физическую деятельность, либо посредством умственной. Либо тем и другим вместе. Курение и прессование коробок явно не позволяют Виталию полностью расходовать временной запас. Напрашивается вывод – большую часть дня он пребывает в раздумьях».

На следующий день профессор задал двум своим студентам–философам один и тот же вопрос: можно ли считать Виталия Жвала Буддой?

Первый студент, Рони Липкин, выбрал действовать напрямую – отправился в Ган-hаир и понаблюдал за Виталием. Через неделю он положил на стол профессора лист бумаги, на котором было напечатано:

«Наблюдая за Виталием, можно предположить, что он весьма склонен к размышлениям. Плоды этих размышлений, однако, Виталий никоим образом не документирует – не ведет дневник, не записывает тексты и никому ничего не рассказывает. Мысли, не обработанные разумом в текст либо переданные устно, не имеют сами по себе никакой ценности, равно как не имеют доказательства своего существования априори. Следовательно – не отрицая того категорически,
я все же имею достаточное основание Виталия Жвала Буддой не считать».

Другой студент, его зовут Арнон Левин, ничего не положил профессору на стол – ни через неделю, ни через две. Затем он попросил другое задание, хотя это вовсе не означает, что студент не пытался справиться с первым. Вот что произошло с Арноном, когда тот решал задачу профессора.

Арнон тоже ездил на стоянку с зеленой металлической дверью. Он заходил в помещение, где находятся коробки, и видел Виталия на стуле. Но не стал там задерживаться. Студент поднялся на галерею и укрылся за лифтом, чтобы меньше привлекать внимание Геннадия и Ави. Он простоял там около часа, а потом на стоянку въехал большой грузовой автомобиль. Двое рабочих быстро покидали картонные брикеты в кузов и уехали. Арнон сел в свою машину и последовал за ними. Грузовик долго полз на север, затем свернул на восток и остановился возле серого бетонного забора с вывеской «American Israeli Paper Mills». Ворота в заборе отворились, автомобиль въехал на территорию завода, грузчики ловко разгрузили брикеты.
Арнон наблюдал за происходящим снаружи. Теперь брикеты, прессованные Виталием, находились среди огромного количества им подобных – привезенных из других мест. Студент оказался к этому готов. Он перешел дорогу и поднялся на крышу заброшенного дома. Ждать Арнону пришлось целую неделю. Он даже похудел немного – питаться нужно было в отвратительной забегаловке внизу, а далеко от своего поста Арнон уходить не хотел. Наконец, его терпение было вознаграждено – подъехал человек на подъемнике и забрал брикеты Виталия внутрь цеха. На следующий день из серых ворот вырулил большой грузовик. Арнон прыгнул в свою машину и следом за грузовиком вернулся в Тель-Авив. Новенькие тетради с желтой обложкой выгрузили в магазин «Кравиц» в Дизенгоф-центре. Вскоре после этого магазин закрылся.

На следующее утро Арнон пришел в «Кравиц» и стал делать вид, что выбирает тетрадь. Студенту повезло – все тетради с желтой обложкой находились на одной полке. Оставалось только ждать покупателей. Через полчаса одну из тетрадей приобрел молодой человек в бейсбольной кепке. Арнон поспешил за ним. Молодой человек вошел в обувной магазин, стал примерять кеды. Арнон наблюдал через стекло витрины. В какой–то момент его внимание привлекли стоявшие там желтые ботинки
с зелеными шнурками. Когда Арнон оторвал от них взгляд, молодого человека в магазине уже не было. Студент хотел броситься его искать, но заметил, что тетрадь
с желтой обложкой спокойно лежит на скамейке. Арнон взял тетрадь и пошел к выходу. На полпути передумал – велел продавщице принести желтые ботинки с зелеными шнурками, сорок первого размера. На ноге они еще сильнее понравились Арнону. Студент купил ботинки и прямо в них отправился назад в «Кравиц». Возле касс стояла небольшая очередь. Девушка в зеленой майке одной рукой держала сумку, а другой – желтую тетрадь. Арнон схватил пачку карандашей, встал за девушкой. Та расплатилась и вышла из магазина. Арнон бросил карандаши на прилавок и выбежал за ней. Девушка спустилась на второй этаж и присела за столиком кафе. Арнон занял соседний стол. Девушка вытащила из сумки компьютер и включила его, Арнон попросил чашку кофе. Девушка заказала чай, вытащила ручку и открыла желтую тетрадь. Студент видел, как она стала туда что–то записывать, но не мог разглядеть, что именно. Девушка почувствовала его взгляд и обернулась.
– Вы считаете это простым совпадением? – спросил Арнон.
Девушка сделала вид, что не расслышала, а студент пояснил:
– Мои ботинки в точности такого же цвета, как обложка вашей тетради, а шнурки в них – как ваша майка.
Девушка в зеленой майке поглядела на ноги Арнона, затем на тетрадь. На свою майку она глядеть не стала, а снова посмотрела на Арнона.
– Да, я думаю, это просто совпадение, – сказала она с улыбкой и отвернулась.
– Извините за назойливость, еще один вопрос… Можно?
Девушка неохотно повернулась.
– Мне очень нужно знать, что вы пишите в своей тетради. Если это не очень личное, конечно…
– Я готовлю работу для университета, – равнодушно сказала девушка.
– На какую тему?
– Можете посмотреть, если вам так интересно, – девушка кивнула на свободный стул.
Арнон подошел к ее столику, присел, заглянул в тетрадь.
Вот что он увидел:
«The prime sources of information regarding Siddhartha Gautama’s life are the Buddhist texts. The Buddha and his monks spent four months each year discussing and rehearsing his teachings, and after his death his monks set about preserving them….»
Арнон поглядел на компьютер. Затем – на его хозяйку.
– А что тут такого? – спросила девушка.
– Если в качестве семинарной работы вы переписываете страницы из Википедии, почему в тетрадь? Почему бы вам просто не сделать copy–paste в новом документе и не распечатать страницу? Ведь работы все равно подают в печатном виде, а не в тетради.
Девушка не обиделась.
– Дело в том, – сказала она, – что я не просто копирую Википедию. Переписывая текст от руки, я его обрабатываю. Читаю кусок текста, потом записываю. Иногда у меня выходит слово в слово, как в оригинале, иногда – импровизация. Так или иначе, я обрабатываю текст в сознании…
– Понятно, – сказал Арнон и замолчал.
Молчание затянулось.
Девушка подняла брови и снова улыбнулась:
– Есть еще вопросы?
– Нет, извините, – туповато сказал Арнон и пошел к своему столику. Оставил десять шекелей и вышел из кафе. Девушка в зеленой майке разочарованно смотрела ему вслед.

Арнон спускался по эскалатору и ругал себя за то, что не продолжил с ней разговор. Она ведь ему понравилась – девушка в зеленой майке. Он подумал вернуться в кафе, но не решился. Испугался, что будет выглядеть совсем уж глупо.

Когда Арнон выходил из Центра, у девушки зазвонил телефон. Она взглянула на номер и приложила телефон к уху.
– Привет, папа, – сказала девушка по–русски. – У тебя все хорошо?
–
– Надеюсь, что так оно и есть. У меня тоже все в порядке. Только что в кафе, где я сейчас нахожусь, со мной пытался познакомиться один фрик. Симпатичный, такой, кстати… Его, якобы, очень интересовало, что я пишу. Я даже пригласила его за свой столик, а он заглянул ко мне в тетрадь и ушел… Знаю, знаю, что ты хочешь сказать… Ну, хорошо. Я заскочу к тебе на выходных. Смотри, не надрывайся там на своих коробках.
Целую, пока.
–

01.09.08
Тель-Авив

1
— Арье!
— А?
— Садитесь, пожалуйста!
— Сюда?
— У нас тут проблема. У всего отделения. Так больше продолжаться не может. Некоторые из этих больных прервали лечение, и есть опасность, что в их организме выработался иммунитет к изониазиду. Вылавливать их по улицам с санитарами я больше не желаю. Это, видите ли, не просто бездомные, это вообще проблематичный сектор. Они не доверяют властям, в том числе и медицинским. Вы в этом разбираетесь гораздо лучше меня.
— Я?
— Вы же русский, верно? Ну, понятно, понятно – еврей из СНГ.
— Я израильтянин.
— Совершенно верно! Ну так слушайте… Э-э-э, хотите кусочек тортика? Из крошеного печенья. Это у Шулы-рентгенолога фирменный. Я хочу опробовать гуманный метод. Для этого требуется кто-то, кто говорит на их языке, понимает их ментальность, может создать доверительную атмосферу. Тот, кто сам хлебнул трудностей иммиграции, кто сам себя спрашивал, что это тут за азиатчина ближневосточная.
— Но я-то никогда…
— Бросьте, я тоже иногда проклинаю свою бабулю, что она не осталась в Чехии. Хотя потом я, конечно, вспоминаю о Катастрофе, ну и… Короче, что вы имеете против Шулы?
— В смысле?
— Берите тортик, это даром!
— Доктор, вы меня простите, но я не думаю, что я подхожу для этого дела.
— Перестаньте, Арье! Вы же не ребенок. Кстати, вам сколько лет?
— В августе будет пятьдесят два.
— Ну! В клятве Маймонида сказано: «И помогайте больному человеку в болезни, будь он пришельцем или иноверцем, будь он почтенным гражданином или презираемым». Люди страдают, Арье.
— Но я же не…
— Послушайте, вы у нас исполняете обязанности координатора, верно?
— Ну да.
— Координатор обязан следить, чтобы больные туберкулезом ежедневно являлись и принимали антибиотики.
— Ну да.
— Но они-то ведь не являются, эти ваши бомжи! Вы что хотите, чтобы вспыхнула эпидемия? Шестьдесят процентов носителей, это вам не шутка! В некоторых местах выпускают крыс, которые выискивают туберкулезников при помощи обоняния. Но мы же не хотим создавать у нас здесь массовую панику! Представляете себе крыс, рыщущих по площади Дизенгофа? Да, именно там место сосредоточения вверенного вам контингента – в самом центре города. И возложенная на вас задача — первостепенной важности. Я в вас верю! Приступайте, напишите объявления по-русски, поговорите с ними, делайте что угодно, только приведите их сюда, иначе наше отделение закроют. И возьмите же тортика, бога ради!

*
И вот Арье бродит по узким тель-авивским улочкам, похожим все как одна на переулки, и возложенная на него задача гложет его и вызывает такие сомнения, что он спотыкается на ходу, словно одна нога у него стала короче другой. Тем не менее, он идет себе дальше – он тоже кое-что из себя представляет. В самом начале семидесятых приехал он в Израиль, ради чего бросил занятия медициной и расстался с мечтой о лечении туберкулеза. Много лет работал санитаром, и совсем недавно был принят на должность координатора в Лиге Профилактики Легочных Заболеваний. Арье развешивает одно объявление за другим, втыкая кнопки в стволы несчастных деревьев, выпускающие жалкие липкие слюни, и вдруг он обращает внимание, что в слове «обратится», которое сам он накарябал детским неуклюжим почерком, отсутствует мягкий знак! Двадцать с лишним лет не писал он по-русски, и оказывается – рука не желает помнить то, что всё еще отказывается забыть голова!
Вот и площадь Дизенгофа – «место сосредоточения вверенного ему контингента», дом бездомных, гнездо туберкулезников. Наступил вечер. Жарко. На проводе над его головой птичка столкнулась с парой подвешенных за шнурки башмаков и наверняка высоко подняла бы брови, когда бы они у нее имелись. Арье стоит у подножья лестницы, ведущей на возвышающийся над улицей серый островок площади, и медлит, будто перед восхождением на горную вершину.
«Прежде всего, представлюсь», думает он, и внутренний его голос звучит пронзительно, словно он говорит вслух. «Речь идет о простом лечении антибиотиками. По одной таблеточке каждое утро в течение полугода. Минутку! Но это же всё должно быть по-русски! А как вообще должна называться по-русски «А-лига лемният махалот реа»? Лига Профилактики Легочных Заболеваний, что ли? И как перевести лозунг: «Шмор аль реотеха – хен нофхот бэха эт руах а-хаим»? Береги легкие – они вдыхают в тебя, что ли, дух жизни? Может быть, они почувствуют во мне чужое, местное существо?» — не без некоторой гордости подумал он.
Почему он вдруг вспомнил ту лягушку, которая запрыгнула ему на лицо, когда он заснул на каменистом пляже в Каролине-Бугаз под Одессой? Что за чушь!
«Друзья», он начал подниматься, «так вам самим лучше. Ведь приятного мало, когда является санитар и забирает вас, словно преступников. Это же инфекционная болезнь. Вы что, хотите, чтобы вспыхнула эпидемия? Мне хорошо знаком ореол чахотки в сознании русского человека. Я даже статью написал: “Туберкулез как метафизическое заболевание”. (Ну и что, что она не опубликована?! Я ведь ее так никуда и не послал!) Подумайте о рассказах, которые не успел написать Горький…»
Но, добравшись до верхней ступени, он вдруг вздрогнул и сжался.
«Что я такое несу! Что им до Горького! Да и сам я, когда в последний раз Горького читал? Разве он и так мало всего написал, прежде чем его доконала чахотка?..»
Ржавый фонтан вяло плевался водой, напоминая разросшуюся сверх всякой меры и загнившую игрушку. Одноглазый кот лакал растекшееся по мостовой розовое мороженное. Вот они там – «вверенный ему контингент». Двое спят на бетонных лавках, словно на перевернутых гробах, а третий, с кучерявой гривой, вертится вокруг них, как педаль невидимого велосипеда, бормочет что-то себе под нос. Арье присмотрелся: босые, побуревшие от солнца, распухшие и покрытые кровоточащими язвами ноги, впалые груди, наверняка, полно вшей, ороговевшие ногти и этот запах. Болезненное зловоние. Но всё это его не остановит! Он врач или как? Конечно, он не специалист (папа всегда говорил ему: будь специалистом!), но парочку-другую больных в своей жизни повидал!
Он криво ухмыльнулся и поглубже заправил рубашку в штаны – испробуем-ка совсем иной подход!
Стоя в очереди в кассу с бутылкой «Абсолюта» в руке, он вдруг страшно смутился под взглядом молоденькой кассирши.
— Это я не себе, — выдавил он, но она даже не расслышала.
Он нарочно остановился возле стенда с газетами, прочел заголовок и небрежно бросил:
— Прохлопали мы государство-то!
И не получив ответа, снова забрался на серый островок.
— Добрый вечер! Вот я тут вам принес, — начал он по-русски.
Прислушиваясь к своему голосу со стороны, он явственно различил израильский акцент, но ни произнесенные им слова, ни протянутая бутылка, не проникли в поле восприятия кучерявого вертуна. И тут у него вырвалось такое ладненькое, мяконькое словцо, вдруг явившееся в своей уменьшительно-ласкательной форме, как будто к губам его приставили дудочку, на которой он играл когда-то давно, в детстве.
— Водочка, — сказал он.
Волшебный звук этого слова подействовал только на самого Арье. Кучерявый по-прежнему вертелся, а двое других продолжали спать. Арье долго смотрел на кучерявого, одетого этим парным средиземноморским вечером в рваное пальто. Тот судорожно передернулся, непроизвольно провел снизу вверх по носу, словно поправляя отсутствовавшие очки, и выпалил какие-то бессмысленные слова, прозвучавшие как ругательства. Арье заметил на его шее длинный след запекшейся крови и понял, что перед ним хроник на стадии кровохарканья.
«Подумать только», размышлял Арье, «что этот человек когда-то стоял в Домодедово или в Борисполе, предъявил паспорт, а потом сдал свой жалкий багаж, обмотанный полиэтиленом, чтобы не вскрыли, и уже на эскалаторе почувствовал, что он в другой стране, может быть, еще успел выкурить последнюю папироску в дозволенном месте, прежде чем занял место у прохода и взял мясо, а не курицу, и еще напиток, если можно, и ему казалось, что стюардесса ему улыбается, и это его даже почему-то злило, потому что какого черта ей улыбаться, и вот теперь он тут, так-то вот… Нет, это просто вообразить невозможно! Разве непременно нужно было дойти до такого…». Он немножко похож на Сему – одноклассника Арье, еврейского парнишку, с которым они вместе пошли в медицинский, и про которого рассказывали, что он однажды поцеловал женский труп в морге. Чего только люди не напридумывают!
В конце концов «велосипедист» затормозил перед шлагбаумом бутылки, и в голове его пронеслась простая мысль: бутылка «Абсоюта» стоит столько же, сколько три бутылки «Голда», и это очень жаль, но раз уж такое дело – почему бы и нет?
— Я доктор, — сказал Арье в тот момент, когда рука кучерявого потянулась к горлышку бутылки.
— Эт чё?! – вскрикнул один из лежащих, раскрыв голубые глаза, насколько ему позволяли опухшие веки. В его желтой грязной бороде обнаружился рот, обнаживший два ряда гнилых зубов.
— Вот этот вот принес.
— Эт кто?
— Хуй знает, — ответил кучерявый.
— Я доктор, — вторично сообщил Арье.
На свет явились пластиковые стаканчики. Третий стаканчик протянули Арье.
— Нет-нет, спасибо! Я по другому делу. Хочу рассказать вам про…
— Почему нет? Это что, яд? – спросил кучерявый.
— Ну что вы, с чего это мне вас травить? Что за глупости! Ладно, налейте! Хватит, хватит…
Желтобородый попросил сигарету, почему-то на иврите. Арье его угостил. Тот отсыпал из нее немного табаку, как принято было там, чтобы набитая плохим табаком сигарета раскурилась как следует.
«Как занесло сюда этого верзилу?» размышлял Арье. «Физиономия потомка Хмельницкого, глаза медвежатника – что у него общего с этим городом?»
Но прежде, чем Арье начал развивать тему, призванную создать атмосферу доверия в среде вверенного ему контингента, ему налили снова. И он выпил. Арье вспомнил, что у него в кармане есть мятные леденцы и роздал им. Они разговорились, но не о лечении туберкулеза и не о «Лиге Профилактики Легочных Заболеваний». Желтобородый почесал облезлый затылок и обложил матом и жару, и прохожих, и свою сраную жизнь. Кучерявый толкнул в ответ патриотическую речугу, сводившуюся к тому, что Израиль – это рай для бомжей, и вообще, тут только фраера живут в квартирах: здешняя зима – «детский сад», народ кидает в помойку целые обеды, у каждой автобусной остановки валяются почти целые сигареты, морские ванны – бесплатно…
Стильный панк в третьем поколении с мамочкиной кредитной карточкой прошел по площади, бросив ему по-русски: «Привет, Женя!», словно доказывая самому себе, что он на короткой ноге с ночными химерами. Так кучерявый превратился в Женю.
Потом площадь опустела. Какое-то время прошло в тяжелом, осязаемом босяцком безмолвии. Под площадью пронесся осиный рой мопедов, заставив своим гудением содрогнуться сидевших наверху. Арье затошнило. Желтобородый присел, спустив штаны, и уставил непроницаемый взгляд в светлую ночь, а Женя в это время катался по земле и орал, пока на него не напал кашель, и он не стал харкать кровью. Арье задремал.
Позже, когда жители Тель-Авива, укутанные в пуховые одеяла, смотрели под аккомпанемент кондиционера свои летние сны, Арье частично проснулся, и перед его глазами предстало чудесное видение: из-за какой-то технической неполадки, фонтан начал вращаться, как в праздничный день, и в центре его зажегся огонь – архитектурное чудо, давно уже не впечатлявшее горожан. Женя, блондин и тот бомж, который до сих пор спал, медленно, как зачарованные, приблизились и начали двигаться в противоположном вращению фонтана направлении. Их движение становились всё быстрее, и в какой-то момент, Арье заметил, что они парят в воздухе. Он слышал странные звуки, вроде криков чаек – то были рыдания и ликующие вопли чахоточных.
На рассвете Арье проснулся, сидя на лавке, с кружащейся головой и горьким вкусом во рту. Проезжавший мимо на велосипеде солдат кинул ему громко звякнувшую монету.
— Что такое? – в изумлении спросил Арье, и вдруг заметил, что вшивая голова Жени покоится у него на коленях, а блондин тяжело привалился к его плечу. Рядом со своим ботинком он обнаружил следы мокроты с кровью. Он резко вскочил, повалив одно на другое два инертных тела, не пробудившихся от этого и никак не отреагировавших, отряхнулся и быстрыми шагами стал удаляться от этого места, шепотом подгоняя собственные ноги: «Домой!»
Домом его была съемная однокомнатная квартира, к которой он не испытывал ни малейших сантиментов. Это сразу бросалось в глаза: диван, стоявший напротив старенького телевизора, накрыт простыней, холодильник почти пуст, с голых стен облезает побелка. Арендная плата была невысокой, но и с ней ему приходилось туго. Стоило бы подыскать дополнительную работу, думал он, может, в охране.
Принимая душ, он вспомнил свой ночной пьяный бред, и не только не усмехнулся про себя, но даже сильно струхнул. Только старинных русских болезней ему и не хватало!

2.
Арье проснулся к полудню, выпил полбутылки воды и, взглянув в зеркало, смутился: на него смотрел опытный медработник, провалившийся, как мальчишка на экзамене. Он протер глаза, виновато хмыкнул и решил немедленно отправиться исправлять свою ошибку. Для этой цели он вооружился остатками хлеба, найденными в поддоне холодильника засохшими кусочками колбасы и тремя не слишком свежими яблоками. Арье решил, что, если он найдет их на месте, то сможет сразу же (они ведь уже немного подружились, не так ли?) отвести их в поликлинику и начать лечение: по таблеточке в день в течение полугода, пять минут в день – и конец кровохарканью. Это же двадцать первый век!
Но с чего все эти русские воспоминания, захлестнувшие его, сбившие с толку и помешавшие сосредоточиться на главной цели?
Бомжи, действительно, были там же, но вместе с ними находился еще один молодой человек в форме медбрата, склонившийся над третьим бездомным. Женя с желтобородым стояли в некотором отдалении с выражением беспомощности, граничившей с равнодушием. Арье понял, что человек, которого он считал спящим, вероятно, уже вчера вечером был мертв. А что до полета вокруг фонтана – так это чистой воды пьяный бред. Прохожие поспешно подходили, готовые помочь ближнему в беде, но, поняв, что речь идет о бездомном, отходили, кивая с чувством вполне оправданного превосходства, мол, ясное дело, сразу видно – понавезли сюда всяких…
— Как его звать? – спросил медбрат, накрыв тело брезентом. Было заметно, что он новичок в обращении с трупами.
Не получив ответа, он порылся в карманах мертвеца, надеясь найти какое-нибудь удостоверение личности. Закатав рукава трупа, он обнажил исколотые, в кровоподтеках, руки. В правом кармане загаженных джинсов обнаружил резинку и несколько продолговатых пакетиков сахарного песку, из тех, которые так легко стащить со столика кафе.
— Давно он так вот? – медбрат пытался пробиться сквозь остекленевшие взгляды бездомных. – Кто это? Как его зовут? Что вы о нем знаете?
Арье перевел вопрос Жене и блондину.
— Откуда нам знать, — ответил Женя, — Лежал тут… Хороший парень. Кололся только.
— Они не знают, как его зовут? – вцепился молодой медбрат в Арье. – Проблема с этими бомжами! Если нет документов, начинается бардак с похоронным братством – надо знать, еврей он или нет.
— Какая теперь разница? – спросил Арье.
— Для захоронения. Надо проверить отпечатки пальцев в полиции и у социальных работников, а если нет, то нужно искать родственников.
— А труп пусть тем временем ждет?
— Ну а вы что хотите, просто так похоронить его как еврея?
— Да он еврей, — неожиданно сказал Арье.
— Откуда вы знаете?
— Я его знал.
— Как его имя?
— Илья Эренбург, — не задумываясь, ответил Арье.
— Ладно. Я этим вообще не занимаюсь, — пошел на попятный молодой человек.
— Я врач. Он был моим пациентом.
— Всё это вы объясните в полиции и в морге.
И Арье, вместе с Женей и Володей (так звали желтобородого), оказался втянутым в мучительную бюрократическую процедуру. При виде исколотых рук мертвого никто не стал проверять возможность убийства. Специалист указал на одну нетронутую вену, оставленную покойным, по обычаю наркоманов, «на черный день». Утверждение Арье, что умерший – еврей, было безапелляционно отвергнуто, и он перестал упорствовать. Хриплое бормотание спутников вернуло Арье во двор его детства в Одессе, и в его сознании возник онанирующий в темноте бандит, пьяный дворник, хромая девчушка с косичками, кукольный театр с тряпичными куклами и храпящий на лавке ветеран с медалью. Говорят, что одессит смеется даже в грустях, но вот Арье, выходя из патологоанатомического центра в Абу-Кабире и отправляясь на кладбище Га-Яркон, не смеется и не грустит. В заключение всей этой процедуры трое наблюдали, как человек без имени и без прошлого соскользнул в сырую яму на участке для тех, чья личность не установлена.
Арье настоял и прочел кадиш над усопшим, не называя имени, по карточке, полученной безвозмездно от служки, не углублявшегося в выяснение личности покойного, в обмен на двадцать шекелей подаяния за упокой души.
Еврейские и арамейские слова пробудили в Жене и Володе сентиментальность.
— Это он за тебя молится! – сказал Володя, ударив себя в грудь.
— Такой молоденький…Сосунок еще, блядь! – подхватил Женя.
У них потекло из носа и покраснели глаза, хотя лить настоящие слезы им было не под силу.
— Ну ладно, засыпим могилку и покончим с этим, — сказал Арье социальный работник Слава, из алии девяностых, с красными глазами и растрепанной шевелюрой. – Даже им в их состоянии тяжело переносить, что хоронят вот так, без гробов.
Они взяли лопаты и начали бросать песок в открытую могилу.
— Может, у него там мама, которая даже не знает, что он помер, — сказал Володя, обхватив сам себя руками.
— Нет у него никого. Подох, как собака, — заявил Женя, запустив пятерню в спутанные кудри.
Завершив свой труд, они присели подкрепиться черствым хлебом, колбасой и не очень свежими яблоками.
— Я больше всего люблю антоновку, — неожиданно сказал Женя.
— Да, антоновка вкусная, — согласился Арье и без особого трепета, лишь в память о прошедших годах слегка скривив губы, вспомнил похороны собственного отца.
Это воспоминание вызвали фотографии покойных на отдаленных надгробиях с соседнего участка. Совсем как «там». Особенно памятен ему был ужасный нервный стук, оказавшийся звуком падения перезрелых яблок, которые роняла на могильные плиты усталая яблоня. «Я уже столько лет не мальчик», подумал про себя Арье.
Слава прибавил к импровизированной поминальной трапезе бутылку коньяка «777». Следуя его примеру, Арье тоже пролил из своего стаканчика несколько капель коньяку на свежую могилку, как велит русский обычай, повелевающий делиться с мертвым, и прикоснулся губами к стаканчику, но пить не стал.
— Когда-то в Израиле была водка «Казачок», — сказал Володя, — и стоила она три с полтиной…
— Точно. Мы ее смешивали с малиновым сиропом, чтобы было шестьдесят градусов.
— Точно.
И эти двое погрузились в светлые воспоминания.
— Потрясающе, — сказал Слава, обращаясь к Арье, — они могут не помнить то, что произошло сегодня утром, и вдруг такие подробности…
— Да.
— На самом деле, я умираю от усталости. Завтра мне с утра предстоит еще один наркоман, которого я должен доставить к врачу.
— А-а, да… А вам не тяжело? Вы еще такой молодой.
— Нормалёк, хафиф.
Арье попытался выдавить из себя улыбку. Этот парень с легкостью принимал шизофрению, включенную в пайку иммиграции и, похоже, жил в двух параллельных мирах. «Мне так не удается», подумал Арье.
— Дадим им еще несколько минут, — сказал Слава, — и отвезем на «Подлодку».
— Простите?
— Да это приют для бездомных в Яффе. Пусть поедят чего-нибудь горяченького и поспят на постелях. Между нами говоря, мне кажется, что они туберкулезники.
«Вот умник-то», подумал Арье, переминаясь с ноги на ногу. Он хотел быть первым, кто это сообщит. Это же его пациенты! Но он только кивнул. По дороге домой он всё же воспользовался тем, что эти двое были обессилены, и попытался убедить их явиться на лечение.
— Это маленькая клиника, там только я и еще двое. Три милые сестры, — почему-то добавил он.
— Полгода? – прошептал Володя.
— Если не начнете лечиться, то вас через полгода, может и в живых уже не будет.
— Большая потеря!
— Я зайду за вами в «Подлодку» около девяти утра.
— Всех выставляют в семь, — вмешался в разговор Слава.
— В семь? Это не по-людски. Ладно, буду в семь.
В полседьмого он пробудился, истерзанный русскими кошмарами. И не то чтобы ему снились скрежещущие трамваи, багровые генералы, мокрое белье на батареях парового отопления, картины, изображающие дуэль Пушкина или чересчур туго завязанный пионерский галстук. Но все они были связаны каким-то особенным абрисом, иным светом и другими звуками.
Попав в «Подлодку», он обнаружил там сборище опухших существ с остановившимися взглядами, которые, смахивая на вонючих дефективных младенцев, лежали на простых кроватях и наполняли воздух вздохами, кашлем и прочими звуками несвежих тел. Жени и Володи там, однако, не было.
— Поглядите, может, вы их еще найдете.
— Да нет, я своих знаю.

3.
Не помню, отмечал ли я уже тот факт, что Арье не носил бороды. Вместе с тем, у него была душа бородача, то есть, он страдал, бреясь, и хотел бы спрятать свое лицо. Может быть, это его прежняя жена, Яэль, вбила ему в голову, что у всех русских должна быть борода. Так или иначе, за последние два дня его щеки обросли колючей щетиной. Нужно отправиться в клинику, признаться, что потерпел фиаско, напомнить, что он изначально был непригоден к поставленной задаче. Остановившись у длинной кладбищенской стены на улице Трумпельдора, он увидел рентгенолога Шулу. Чтобы улизнуть от нее, Арье пришлось зайти на кладбище. Интересно, это у нее профессиональное, словно она видит людей сквозь одежду, просвечивает почки и сердце? И еще подумал Арье, обернувшись: нехорошо так часто ходить на кладбища.
— Арье здесь? – спросила Шула в клинике. – Он удрал от меня на кладбище. Думал, что я не заметила. Что-то с ним происходит, ему бы следовало отдохнуть. Почему он уже два дня не приходит?
— Может быть, к жене возвращается? – предположил изможденный санитар.
— Как бы не так! – отрезала всезнайка Шула. – Смешанные пары никогда не выдерживают испытания. Ну, как бы это вам объяснить: они сны видят на разных языках. Вот девочку жалко. Я ее однажды видела с матерью – в кого у нее вдруг такой рост, уж точно не в него! Он ее, может, два года как не видал. Можно подумать, что Натания – это край света. Вот вам еще одна гримаса развода – девочка, родившаяся здесь, тянется вместе с матерью к ее родителям, и иногда, что поделать, это оказывается в Натании. Да и куда он вернется? Человек всё рушит там, приезжает сюда, строит, рушит… Это, по-вашему, жизнь?!
Арье вернулся в свою квартиру, слонялся по комнате, словно тень, и только под покровом сумерек снова вышел на улицу. Он снял сандалии и заковылял по теплому песку к воде. Закатное солнце заливало всё оранжевым светом, окрашивая в тона гнилого апельсина, а где-то уже повисла луна. Семьи возвращались с моря, дети едва волокли свои тапки, усталые родители с обгоревшими спинами тащили тяжелые, сырые, полные песка полотенца. Одинокая яхта темнела на горизонте.
Только тут он ясно всё вспомнил: вовсе не лягушка прыгнула ему на лицо. Он лежал на каменистом черноморском пляже, и неожиданно густая тень, словно живая тварь, упала на его закрытые глаза. Это была рука отца, машущая перед его лицом, видимо, чтобы определить, не заснул ли он. Арье дёрнулся, а отец рассмеялся:
— Чего ты так перепугался, будто тебе лягушка на физиономию вскочила?
Он бродил, уставившись в песок, находя замки, рвы, обертки от мороженого, арбузные корки (Яэль не любила тель-авивский пляж, она предпочитала Турцию. Ну и что путного вышло из этого проклятого «курортного пакета»? Курам на смех!), птичьи и собачьи следы, мячик для пинг-понга, водоросли, ракушки, но, обнаружив рваное пальто, остановился. Быстро оглядевшись, он заметил того, кого искал, среди волн, доходивших ему до пояса.
«Возможно, я его себе воображаю», подумал Арье, «да нет, это точно он». Когда тот не ответил на его крики, он поспешно скинул голубую рубашку и ношеные брюки, сложил их и пристроил возле рваного пальто, скрывавшего под собой еще несколько тряпок.
— Привет! Ты меня не узнаешь?
Женя молчал, напоминая замшелую корягу. Его гноящиеся нарывы намокли, тяжелые капли стекали с кудрей. На горизонте сумрак быстро выжал апельсин уходящего дня в море, и оно озарилось огнями города, затмившими свечение болезненно бледной луны.
— Доктор, — кивнул Женя.
— Соль полезна для ран, — объяснил Арье и ополоснул лицо водой.
— Море теплое, как суп, — разулыбался Женя, обнажив воспаленные десны.
— Ага. Я сам из Одессы, так что я привык к морю.
— А-а…
— А ты откуда.
— С Омска.
— Омск… Там-то моря нет, а? Сибирь… холодно.
— Да. А ты знаешь, — неожиданно сказал на диво трезвый Женя, — я, когда сходил с самолета, будто носом его чуял. Там был этот… как его называют… такой служащий, который выдал мне деньги. Он меня спросил, есть ли у меня к кому ехать, а я возьми и скажи, что есть. Боялся, что меня отправят обратно. Таксист по-русски говорил. Я его попросил, чтобы он отвез меня к морю. Он меня сюда и доставил. Вот и всё.
— Чем же ты занимался?
— Сперва расставлял шезлонги на пляже. Потом… ну и всё потом.
— И всё?
— И всё.
«Гляди ж ты», подумал про себя Арье, словно обращаясь к младшему собеседнику, «вот скажут: сломленный, конченый человек, а ты пойди к нему, попытайся с ним заговорить, без всякого чувства превосходства, и услышишь от него такое полное, цельное, бесповоротное“и всё”… У тебя-то самого никогда не было такого “и всё”».
— А там что делал? – продолжал Арье, слегка смущенным от доверительности тоном.
— Где?
— В Омске.
— А-а, там… Носильщиком был на вокзале. Мама меня сюда послала, потому что ей рассказали, будто от жары бросают пить. Надеялась, что я здесь жену найду.
— Мама? А тебе сколько лет?
— Тридцать с чем-то, кажись.
Арье разинул рот. Он был уверен, что Женя почти его ровесник. С тех пор, как Арье стал подрастать, отец начал прививать ему сионистскую мечту, подпольную мечту антисоветчика, и уже в двадцать три года Арье приехал в Израиль, чтобы осуществить эту мечту, а отец остался там, умер.
— Чё случилось? – спросил Женя, когда Арье подпрыгнул, подняв кучу брызг.
— Да ничего. Показалось, что меня что-то задело за ногу, я подумал – медуза.
— Не-е, медузы начнутся этак через месяц.
«Ага!» победно бросил Арье своему внутреннему собеседнику, «Уважение к природе, знание окружающей среды, способность к выживанию – вот каковы они, мои соотечественники!»
— Какая большая гостиница, — заметил Женя.
— Верно! – ответил Арье с преувеличенным энтузиазмом.
А к чему, к чему вся это гигантомания? Безвкусица, тщеславие, рум сервис… Сколько лет старался он играть в эти местные игры? Арбуз с брынзой в лобби по несусветной цене… А в тот раз, когда он ошибся этажом и попал в прачечную – пар, униформа работников, русские и еврейские ругательства… А что еще остается как не ругаться, если целый день такая парилка, что дышать невозможно? «Я не успеваю достирать полотенца!» пожаловался молодой работник. «Ну, так и сунь их, как есть в сушилку!» посоветовали ему. А этот телевизор, перед которым они с Яэлью сидели и молчали. А потом, что ни вечер: «Ну, Арик, я разваливаюсь. Приготовь девочке портфель на завтра!» И он засыпал на диване.
Арик?! Арик…
Только приехав в Израиль, он понял, что его всю жизнь именовали внутренним органом и, хотя он мечтал получить медицинское образование, ему показалось, что это уже слишком. Служащая министерства абсорбции объяснила ему, что лев на иврите – сердце, а лев называется арье.
Женя захрипел.
— Что с тобой? – спросил Арье.
— Нужно вылезать.
— Да, да…
Но, когда они вышли на берег, Арье обнаружил, что его одежду утащили. Пока Женя, рухнув на колени, харкал кровью, он орал и ругался.
— Ага! – Арье дико расхохотался, порывшись пальцами в песке и найдя ключ от своей квартиры, вероятно, выпавший из кармана. – А это-то не взяли! Идиоты! Радуйтесь моему старому шмотью и пустому кошельку!
Потом, успокоившись, обратился к Жене:
— Кровь. Тебе обязательно надо к врачу.
— Мне и тебя достаточно, — ответил Женя.
— У меня здесь даже аптечки первой помощи нет, я…
— Не мечись, — сказал Женя. – Слышь, хуже нет для человека, чем метаться. Без лишних движений, без фанатизма. Ступай домой.
— Но…
— У тебя есть дом, так? Так. Ну, так и иди домой. А я в порядке. Нечего тебе тут со мной делать.
«Что за человек», думал Арье, когда удалялся от него в накинутом на плечи полотенце, забытом каким-то гостиничным постояльцем, «как верно всё, что он говорит! Домой, домой! Но теперь-то всё по-другому».

*
Немногочисленные прохожие видели перед собой уже не молодого человека с брюшком, в трусах, с жидкими волосами, странным образом прилипшими к увенчанному редкими морщинами лбу, со стыдливо бегающими глазами. Но никто на него не напустился и не сообщил о нем куда следует. В этом городе человек может гулять в трусах сколько ему угодно, если он не забыл накинуть на плечи полотенце в знак того, что он возвращается с моря. Можно было запросто предположить, что Арье возвращался после вечернего купания, возможно даже, после занятий йогой на закате – дело обычное.
Он, однако, остановился на некотором расстоянии от своего дома. Навстречу шла его дочь, Дана. Да она ли это? Похоже, она сильно вытянулась, и что это за сползающие брюки? «Нам с вами, сударыня, есть, о чем поговорить!» подумал он, не двигаясь с места. Два года как они не видались. Вот так вот — небритый, в трусах, с чужим полотенцем? Арье пристроился за углом в надежде, что она пройдет мимо. Время тянулось медленно. Когда он выглянул снова, она исчезла. «С какой стати все эти бредовые видения?» возмутился он собственным разгоряченным сознанием. Но, когда он подошел к дому, в его квартире зажегся свет, раскрылось окно, и он услышал как Дана позвала:
— Папа! Пап?
Она высунулась из окна.
«Эй, ты только не вывались у меня! Скорее спрятаться за этим деревом! Фу, дурацкая пальма… Никакого прока от тебя нет», думал он, изо всех сил корячась и вжимаясь в ее стволом, «ни тени, ни цветов, ни укрытия». Но всё-таки это помогло – Дана его не разглядела и через некоторое время отошла от окна.
«Небось, поссорилась с матерью. Но почему именно сегодня, черт возьми?! Наверняка скоро уйдет. Хоть бы поела чего-нибудь. Да нет, в холодильнике-то шаром покати».
Арье присел на скамейку на близлежащей автобусной остановке. Так он, по крайней мере, не будет привлекать к себе внимания. Он даже немного поизучал карту автобусного маршрута. «Какого черта здесь не обозначено, где я нахожусь? Невозможно сориентироваться!»
Женщина, сверкнув сережками, остановилась рядом с ним. Он улыбнулся ей, и она, казалось, слегка отшатнулась. Руки его дрожали. Похоже, она не привыкла ждать на остановках общественного транспорта. «Да и с чего ей быть к этому привычной», подумал Арье, «такой даме. Ее бы следовало на руках носить». Она вынула из кожаной сумочки пачку тонких сигарет и стала вертеть ее в руке, сомневаясь, стоит ли закуривать. Наверное Арье слишком загляделся на ее пальцы, потому что она опасливо прижала сумочку к груди. Конечно, он был бы рад сигарете. Она нетерпеливо выдохнула и прикурила сигарету от роскошной зажигалки, но в тот же миг подъехал автобус.
«Ой, намеки, намеки», подумал Арье, уставившись на только что брошенную на тротуар горящую сигарету с явственным колечком губной помады на фильтре. «Как бы не так! Не стану я тебя поднимать. Да, всё это слишком очевидно: банальное до отвращения стечение обстоятельств. Сейчас мне следует подумать: вот приличная, гигиеничная женщина, почему бы мне не представить себе, что я попросил у нее сигарету, и она только прикурила ее для меня. Совершенно безупречная сигарета. Более того – сигарета, освященная устами прекрасной дамы… Дьявол! Вот что это такое! Искушает меня, ясное дело … но нет, врач не может верить в дьявола. Разве что в корявую лапу случая…»
Он был горд своим блестящим анализом ситуации, свидетельствовавшим о том, что он человек трезвомыслящий, получивший естественнонаучное образование. Он откинулся назад и предался мечтам о странных вершинах, которые в жизни и не мечтал покорить: о симпозиумах, о лекциях с синхронным переводом в зарубежных университетах, о показательных операциях для студентов, которые он проводит с вызывающей восхищение ловкостью.
«Нам нечего стыдиться», сказал он сам себе по-русски, открывая глаза после короткой дремы.
Он поднялся в свою квартиру, насвистывая на лестнице, чтобы изобразить подлинную уверенность в себе, и перед тем как повернуть ключ в замке, пригладил пальцами волосы. Но ему сразу же стало ясно, что Даны в квартире нет. Он понимал, что вовсе не выдумал ее, потому что телевизор оставался включенным на музыкальном канале. Арье решил во что бы то ни стало пойти за ней следом. Он обязан ей всё объяснить. До самой Натании доберется. Но нельзя выглядеть чересчур возбужденным. Он оделся и решил отправиться на автовокзал пешком, потихоньку приводя в порядок свои мысли.
Он подсчитал, что по пути слышал девять языков: английский, русский, французский, немецкий, амхарский, грузинский, арабский, тайский и идиш –явление вполне обычное. Им овладело вавилонское головокружение – ему следовало найти правильные слова на иврите, но он не мог. Это он-то, заведомо отказавшийся от попыток обучить собственную дочь русскому языку!
«Ну ладно, начну формулировать по-русски, а потом переведу. Однако незачем начинать с извинений, просьба о прощении с моей стороны сама собой разумеется, это основа всех наших отношений. Понимаешь, дочка, всё у нас как-то страшно исковеркано. То, что мы с твоей мамой вот так… Ты всегда была ее дочерью. Понимаешь, за последние дни я пережил кое-что такое… Есть на свете величие души и то, что называется независимостью, свободой, в самом глубоком смысле слова… Нет, так не пойдет. Слушай, я не собирался нагружать тебя всем этим. О таких вещах лучше говорить попросту. Ты думаешь, твой папа – маленький человек. Это, может быть, так и есть, в какой-то степени, ну так что же из того? Ну, маленький, ну и что, что маленький, ко всем чертям? Что значит: маленький? Для чего маленький? Чтобы стать врачом? Нет, тут, будь добра, позволь мне с тобой не согласиться – уколы делать способна даже хорошо обученная обезьяна. Маленький, чтобы прожить эту жизнь? Ох, Дана, тут ты влезаешь в такую область, которая, прости меня, несколько превышает аналитические способности девочки, в семнадцатилетнем возрасте нарядившейся феей и рыдавшей, что у нее кончился розовый спрей для волос… Знаешь что — я, с твоего позволения, остановлюсь на метафоре маскарада. Моя жизнь напоминает один сплошной затянувшийся пурим. Минуточку, прости, я только сяду тут на…»
— Тут ждать больше нечего. Последний автобус уже ушел.
— Когда?
— Минут двадцать назад.
— Как? Что же мне делать?!
Он, отдуваясь, сел на пол.
— Что за трагедия? Поезжайте на маршрутном такси. Это внизу.
Что за трагедия… Остряк нашелся!
«Вот видишь, Даночка, через что я должен пройти, чтобы добраться до тебя! И это не физическое расстояние, если мне позволительно выражаться лирически. Минуточку, как же выбраться-то из этого лабиринта?»
Арье плутал по пустым коридорам автовокзала, освещенным неоновыми лампами, минуя закрытые темные магазины. Вот русский книжный магазин – ну да, полное собрание сочинений Гоголя в серых переплетах, в точности как было у нас дома. Неужели папа когда-нибудь читал Гоголя? Серый бетонный пол был скользким, потому что его совсем недавно помыли, стерев все следы прибывающих и отъезжающих из этого городского порта, и вот Арье явился, чтобы нарисовать тут новые следы. Он уткнулся в дверь и несколько раз дернул ее, хотя сразу было видно, что она заперта, и нужно искать другой выход. Скитания продолжались. Арье задержался перед витриной секс-шопа, засмотревшись на куклу противоестественных пропорций в халате медсестры. Потом очнулся и продолжил свой путь, но ему казалось, что в этом коридоре он уже побывал. Поэтому он вернулся и решил попробовать еще один поворот.
— Вы что тут ищете? – до смерти напугал его эфиопский охранник.
— Брат-иммигрант, как отсюда выбраться? — с пафосом спросил Арье.
Охранник указал на находившуюся в двух шагах большую вывеску: «ВЫХОД», и Арье вырвался на темную улицу, казавшуюся изъятой из паззла совсем другого города и грубо прилепленной сюда.
«Да, да, видишь, Дана, как много жизненных форм существует на свете. Смотри, вон тот, ничуть не стыдясь, заснул в собственной блевотине. А эта – разве не достаточно порядочных бюро по сопровождению? На что это похоже! Так вот оно на улице… дрожь пробирает. Но я вот иду и совсем не боюсь, ты, может быть, побаивалась бы, а я нет. Если я не плачу, то только потому, что еще в младенчестве отучился плакать. Меня силой отучали. Не то, что тебя – мы с мамой давали тебе реветь сколько пожелаешь. Поплачь, говорил я тебе, что тут поделаешь, таков этот мир, поплачь и за папу. А что касается маскарада, то знай, что я тридцать лет был ряженым. Ты помнишь, я тебе как-то рассказывал, что меня прежде звали Лев? Что, не рассказывал? Да, наверное, не рассказывал. Вот видишь, это тоже маскарад. А ведь… Ой, черт возьми! Погоди! Минутку! Я… Просто у меня на пляже украли кошелек, а я так спешил, что совсем забыл…»
Арье обратился к старику в кепке, который стоял, ожидая пока наберется полная маршрутка:
— Простите, сударь, мне нужно добраться до Натании, к моей дочери… у меня на пляже украли кошелек. Не могли бы вы… Дайте мне адрес или телефон, и я вышлю вам деньги. Я врач, я…
— Ладно, выпей разок за мое здоровье, — сказал старик, протянув ему горсть медяков.
— Да нет, вы не понимаете, — усмехнулся Арье и тут же помрачнел.
Он отошел от старика, не отводя от него взгляда. Что за странный тип, подумал Арье. Немного побродив между маршрутками и изучив лица тех, кто ждал, когда им удастся наконец покинуть Тель-Авив и вернуться в свои далекие дома, Арье понял, что в Натанию он не поедет и что разговор с Даной окончен, поскольку всё, собственно, уже сказано.

*
К полудню Арье зашел в клинику Лиги Профилактики Легочных Болезней. При входе его встретил седеющий мужчина.
— Здравствуйте, — сказал Арье. – а мы с вами не знакомы.
— Очень приятно, Моше, — мужчина протянул ему худую руку.
— Ну ладно, пожмем друг другу руки, почему бы и нет. Где доктор? Шула здесь?
— Они уехали на конференцию. Я тут один.
— А? А я с вами не знаком! – рассмеялся Арье. – С каких пор вы тут работаете?
— Вчера ровно месяц исполнился. Платят не много, но и работы тоже не много. В целом, место хорошее.
— Месяц? Я что-то не понимаю.
На Арье напал приступ резкого кашля.
— Садитесь, садитесь! Жарко на улице-то. Попейте немножко водички.
— Водички? Нет, спасибо, — ответил Арье и быстро проглотил содержимое одноразового стакана. – Я боялся идти. Это точно.
— Ясное дело, всегда есть опасение, — поддакнул Моше.
Арье продолжал, не обращая внимания на его слова:
— Здешний начальник, доктор, он, знаете, человек немного… как бы это выразиться, не очень легкий человек и… Ужасный человек, сказать по правде. Да и эта Шула…
— Да, она – ангел, — сказал Моше.
— Что это вы отворачиваетесь? – спросил Арье после непродолжительного молчания. – От меня что, воняет? Вы это хотите сказать?
— Тут на втором этаже есть душ. Вы можете помыться. Я вам могу даже выдать ножницы для ногтей и для волос, хотя это и не вполне входит в мои обязанности координатора
— Что ты мне голову морочишь, бахурчик? Рассказываешь мне про душ на втором этаже! Я это помещение знаю, как свои пять пальцев, и если захочу подняться на второй эт… Постой, как ты сказал, в какой ты тут должности?
— Координатор. Если вам нужна проверка, то это к Шуле. Кстати, всё за счет клиники. А потом, если вам, не дай бог, потребуется ежедневный прием лекарств, то милости просим ко мне. Погодите, что такое?! Можете еще немного посидеть. Эй, куда вас тянет? Разве не приятнее тут, с кондиционером? Что я ему такое сказал? Сумасшедший…

4.
Арье каждое утро заходит в «Шкловку» — столовую для неимущих, в которой за шекель можно получить горячий завтрак.
— Доброе утро, доктор! – приветствует его повариха.
— Доброе утро, Циона! Мне как обычно…
— Может, присядете и сами покушать?
— Нет, нет, я спешу. Если я им не принесу, то они вообще ничего не поедят.
— Точно риса не добавлять?
— Нет, нет, только рыбу и, если можно, вот этого хлеба.
— Да ведь он же сухой совсем!
— Они любят сухой.
Оттуда Арье отправился на море. Он шагал босиком по длинному волнорезу, с которого обычно удят любители-рыболовы. Сине-зеленые волны безмятежно разбивались о камни. Косые лучи солнца мягко, жалостливо освещали город.
— Ну, друзья, пришел доктор! Никто не останется голодным.
Он застал их на обычном месте, роющихся в куче мусора, и не было сомнения, что они обрадовались его приходу.
— К-ак? Ка-ак? – закричал один из них при виде черствого хлеба.
— Как это как? Вот так! И нечего тут спорить. Это вам полезно, можете мне поверить. День-то какой прекрасный, а? Январь, а словно лето в разгаре. Там у нас уже наверняка снег. Полегче, полегче, Сёма, я понимаю, что ты голодный, но ты же подавишься!
Они ели с аппетитом, и, в конце концов, Арье тоже разохотился и откусил кусочек рыбки. Он расстегнул рубашку, почесал грудь и набрал полные легкие воздуха. Но этот самый воздух решил вырваться наружу кашлем и отхаркиванием.
— Не бойсь, Женя, это не то, что ты думаешь! От чахотки я не умру — у меня иммунитет. Где Володя, почему он не пришел? Эй! – вдруг закричал он, — Сёма, не отбирайте у него! Нет! Нет! Это не твое! Ему тоже причитается!
Он выпрямился и замахал руками.
— Эй, эй, вернитесь! Я не нарочно! Я не хотел кричать! Простите! Я просто стараюсь, чтобы тут был хоть какой-то порядок и…
Но перепуганные чайки, все как одна, взмыли в воздух и улетели.

ПЕРЕВОД С ИВРИТА: НЕКОД ЗИНГЕР

БАЛЛАДА ОБ АЛКОГОЛЬНОЙ ДОЛИНЕ

Нож не точится кроме как о другой нож, о его ляжку
и в Алкогольной Долине нож секса на острие пляшет.

Встали плечом к плечу рок-н-ролльные полицаи
и буду есть хлеб свой в тате лица я.

О девицы Долины, куколки барби в комнате запрещенных игр,
кто этой ночью раздвинет ваши ножки
и что за колыбельная захлопнет ваши нейлоновые ресницы на пластиковых глазах.

Эта долина — сон, кошмарное сновиденье
а месяц — ночное светило доктора Фрейда.

P.S.
Толкование сновидений в Долине:
если ты видишь девушку с собакой —
это знак того, что она страдает от одиночества.
Если ты видишь девушку без собаки —
это знак того, что она забыла собаку дома.

КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ВОДКИ

Я не помню, как назывался тот кабак, на краю
дома культуры металлургов в Челябинске.
Я помню только девушку, которая выходила каждые четверть часа
из-за стойки, чтобы собрать стаканы
в красный пластмассовый тазик.
Она проходила от столика к столику, ее высокие ботинки
выстукивали запах груды трофеев
меховая шапка размазала снег войны по ее лбу
и пары алкоголя затушевали ее лицо, развевающееся словно белый флаг.
Не бывает, сказал человек, сидевший со мной, некрасивых женщин,
бывает мало водки.

ЛЬВИНОЕ МОЛОКО

Мой дед родился в землях арака.
На этикетках бутылок там рисовали львов с расчесанной гривой
в позе овцы.
«Это царь зверей» — его палец дрожит.
и в тонких усах ветер чертит горизонтали
и вертикали джунглей, о которых я мечтал.
Мне повезло, что я заблудился,
не то Джек Дэниэлс мог бы стать моим отцом,
и Джин укачивала бы колыбель тоника в моей гортани.

И только в пустые бутылки, которые я хотел бросить в море,
я спрятал записку на память о нем,
пьяный от любви.

ПЕРЕВОД С ИВРИТА: ШЛОМО КРОЛ