Когда-то, много жизней назад, в позднем детстве, или в ранней юности я читала пьесу.

Я не помню ее сюжета, помню только, что действие делилось на до войны и после войны.

До войны были дети, звонившие по чужому телефону – пану Пéтушку, спрашивали у него: «Петушок-петушок, а где твоя курочка?» После войны один из этих тогдашних детей нашел бумажку с телефоном и позвонил в прошлое – через пепелище. И пан Пéтушек, если я правильно помню, ответил и, кажется, обрадовался звонку – и не хотел вешать трубку – разговор через пепелище. Но может быть, я это придумываю. Не помню. И негде достать. В сети я не нашла. Только название вспомнила, натолкнувшись на упоминание – «За ваш счет».

Был еще рассказ про старую армейскую лошадь, подымавшую голову при звуках марша – и его не нашла.

Рассказ про овчарку по имени Брут нашелся.

Мне казалось, что это длинная повесть, а это рассказ в пару страничек.

Не могу удержаться и не пересказать.

Пес Брут жил у женщины, которую звали «Маленькая», Брут ее так про себя называл. На третьем этаже. От двери пахло овечьей шерстью и чем-то еще домашним. Брут ходил в магазин с корзинкой – за рогаликами и сигаретами.

Настала война. Все время хотелось есть. Однажды Брут вернулся и застал Маленькую в слезах. Он не знал, но в газете было написано, что всем евреям велено сдать в приемник породистых собак.

Маленькая накормила Брута ливерной колбасой, было очень вкусно, и потом он заснул. А когда проснулся, Маленькая сидела рядом и говорила ему ласковые слова.

В приемнике было полно собак, Брут увлекся знакомствами и забыл попрощаться с Маленькой.

Она ушла, и по дороге домой жалела о той колбасе, которую съел Брут и которую она могла бы съесть на ужин, и презирала себя за это.

Брута выучили на охранную лагерную собаку. Научили кидаться на полосатые куртки, каждый день человек в такой куртке мучил его, а потом добрый тренер ругал мучителя, топал на него ногами, говорил Бруту, что он, Брут, хороший.

Брут поступил на работу в лагерь. И изредка видел сны про ту, прошлую, жизнь.

Однажды он провожал от станции колонну полосатых курток, и кто-то упал, и он бросился к этому кому-то, и укусил за ногу. И в нос Бруту ударил запах – тот самый, овечьей шерсти, сладкого пота и сиреневого мыла… Душа Брута порвалась надвое – он поднял голову и завыл. А Маленькая, увидев над собой волчью морду, приказала сердцу остановиться.

Я читала этот рассказ, в горле стоял комок, я пишу о нем, и опять чешутся глаза.

И пусть он сколько угодно сентиментальный – пробирает насквозь. Понятно, почему он казался мне повестью – сжатая пружина. Можно написать повесть, роман, а можно рассказ на две странички. Все, что было до и после – довоенная жизнь, профессия, она даже упомянута – классический филолог, привычки – все там есть.

И овчарка – породистая, крупная.

Созвучность лично мне – постоянное чувство вины перед зверями.

Звери будят в нас лучшее и худшее.

Собаку легко обмануть, собака полностью от нас зависит, у собаки нет представления о будущем.

Логически рассуждая, и человек бывает беспомощным, и у человека выбор может быть иллюзорным. Старики, дети… Но взрослый человек отвечает за себя, обязан отвечать.

Синявский, когда кошка заболела, все говорил – человек заболевает, попадает в больницу – он знает – либо помрет, либо вылечится. Кошка – кошка же не знает.

Папа говорил – самое страшное на войне – смерть лошадей.

В одном неореалистическом фильме, не помню чьем, де Сики, кажется, отчаявшийся безработный хотел покончить с собой и не мог – не на кого собаку было оставить.

Безработного играл человек с улицы – старый профессор.

У Дианы Фосси, в книжке о гориллах, рассказ о том, как молодой горилл подошел, сам подошел к ней, и взял ее за руку.

В Эйлате в океанариуме с выходом в открытое море, я прикоснулась к резиновой галошной дельфиньей спине – острейшее счастье.

Когда я читала рассказ про Брута, я плакала о своем, всегда ведь плачешь о своем – вспоминала, как собака Нюша в последнюю неделю жизни, когда от артрита у нее невыносимо болели ноги, совсем не могла подняться, как она однажды утром не смогла выйти пописать, как она отчаянно рыдала – ей было не встать, а нам сопротивляющегося ньюфа не вынести на улицу. Нюша не могла пописать дома, просто не могла, и мы умоляли ее – Нюшенька, пописай, пожалуйста, не страшно. Потом ей стало лучше от уколов. И еще я придумала выводить ее на улицу на простыне, продетой под живот…

Этот рассказ Ашкенази – пунктир – любви, ответственности, судьбы, такой обычной судьбы середины уже прошлого века.
…

Единственная книга Ашкенази у меня на полке – «Черная шкатулка». Хорошая книга. Первая виденная мной книга, в которой взаимодействуют тексты и фотографии. Вторая такая знакомая мне книжка – маленькая книжечка Сидура.

«Черная шкатулка» – это стихи? Не знаю. Да и какое это имеет значение.

Непритязательные тексты, непритязательные фотографии, пробивающие насквозь. Естественностью и искренностью? Точностью? Может быть, тем же, чем пробивают насквозь неореалистические фильмы. Я пересматривала «Похитителей велосипедов» – никакой разницы с тем, как смотрелось тогда, хоть и жизнь та – давно, казалось бы, прошла. И век другой. Но это было вчера. Даже если нас еще и на свете не было, все равно вчера.

Взялась перечитать. Вспомнила. И немедленная мысль – чаще надо с полки брать когда-то любимые книги. Они живые. Не надо их в угол.

И еще одна странная мысль – а ведь последствия глобализации, или просто того, как нас на маленьком шарике много, это превращение шарика-деревни в шарик-большой город.

Я не думаю, что Ашкенази много путешествовал, в «Черной шкатулке» фотографии самых разных авторов, многие из новостных агентств. И эти фотографии – хоть из Африки, хоть из Азии, и переплетающиеся с ними тексты выглядят органично в книге, которая пытается нащупать общие для всех людей болевые точки.

В далеком – близкое.

А сейчас, кажется, только ограниченный круг впущенных в себя своих воспринимается лично. Все остальные – неживые картинки – эффект мегаполиса – как известно, одиночество в большом городе более одинокое, чем в лесу…

«Черная шкатулка», где очень много войны и горя, – книга о добре. Как, например, «Ночи Кабирии» – фильм о добре.

…

Об Ашкенази я не знаю практически ничего. Годы жизни: 1921-1986. Фотография. Толстый, вид растерянный. До 68-го – «известный чешский писатель». После – остался в Германии.

И все-таки как же найти эту пьесу – пан Пéтушек, где вы?