Когда мы говорим о книгах, которые произвели на нас неизгладимое впечатление, автоматически получается, что речь идет о чтении детства. В крайнем случае – отрочества. Ну когда еще можно заработать впечатление такой силы и незамутненности, что не изгладится, не нивелируется под напором новых увлечений, мнений, критики и всяческих «с одной стороны, с другой стороны», предложенных для оценки? Поэтому я искала какую-нибудь такую неизгладимую книгу именно в детстве. В крайнем случае – в отрочестве. Но так, чтобы ее недооценили?.. Что ж, и это возможно! Ведь именно в этом возрасте наши руки только и способны потянуться к книге, которую никто специально не рекомендовал, или которую прячут. Вовсе не обязательно к «Дафнису и Хлое», нет. Тем более, что Дафниса и Хлою мировая критика оценила вполне.

Сначала я думала написать о книге «Машин фартук» (автора не помню). Даже честно попыталась найти ее в Интернете, потому что напрочь забыла сюжет, но безуспешно – закавыченное словосочетание выкидывало лишь на сайты автомобилистов. Они явно делали ударение в слове «машин» не там, где мне было нужно. Я вздохнула и поняла, что проигрываю битву с недооценкой любимых книг моего детства, пока не вспомнила… Яноама! Аха! Вы не слышали? Слышали? Спрячем подальше разочарование. И что же, помните даже сочетание букв «Этторе Биокка»? Good for you. Вот еще одна тайна памяти детства: оно с легкостью, достойной створаживания непастеризованного молока, подвергнутого воздействию кусочка черного хлеба размером с ноготь мизинца, запоминает непонятные буквосочетания. Многие детские поэты на этом бессознательно спекулируют. Но в этом сочетании слов – «Этторе Биокка. Яноама» – не было сознательной фонетической игры Карабаса, Барабаса, Бармалея, Верлиоки, Брандахлыста… Там была правда.

Ухх. Такая правда погуще неправды. Вы же не знаете, о чем эта книжка. Или знаете? Ну, я все равно расскажу. Жила-была девочка, назовем ее Машенька. Нет, нет! У Маши был фартук. Так, еще раз.

Почему я хотела написать про «Машин фартук»? Дело в том, что я рано научилась читать – в три года. И в школу пошла рано по тем временам – в недавно исполнившиеся шесть лет. А еще оказалось, что у нас дома не было некоторых книг, которые мне хотелось прочесть. Отец как-то обмолвился о сюжете комедии «Горе от ума», и я так заинтересовалась всеми этими «шел в комнату, попал в другую» и «где оскорбленному есть чувству уголок», что, придя в очередной раз в Ломоносовскую библиотеку, что на углу улицы Чехова (ныне Малой Дмитровки) и Страстного бульвара, попросила, нимало не смущаясь, себе и Горя, и Ума. Девочка я была серьезная, но библиотекаря это почему-то не впечатлило. Незлобиво посмеявшись надо мной, она сказала, что до этого самого горя я еще не доросла, и почему-то выдала мне «Машин фартук». Даже и не знаю, какое именно впечатление этот опус произвел на мою неокрепшую психику, но, по-видимому, произвел, раз я до сих пор не могу пережить то оскорбление. Боюсь, Фрейд не сумел бы справиться с этой загадкой.

«Эта луна появится и исчезнет, появится новая луна и исчезнет, появится еще одна луна и исчезнет, а когда исчезнет еще одна луна, я вернусь».

Итак, жила-была девочка… Леночка! Да-да! Ее звали Еленой Валеро. Она жила в Бразилии. И случилось так, что Леночка с родителями почему-то куда-то поплыла на лодке, причем через места столь дикие, что там водились местные индейцы. Да. Проницательный читатель понял, что именно они, эти индейцы, и были яноама. Индейцы напали на их лодку, и все убежали, а девочка не успела. И тут я вынуждена сделать еще одно отступление, чтобы распространиться мыслию по очередному ответвлению детской психики, обойденному вниманием кухонного фрейдизма. Речь идет об абсолютно завораживающем влиянии на ребенка культуры примитивных цивилизаций. Наверное, ребенок и примитивная цивилизация подходят друг к другу, как петелька и пуговка. В роли петельки при этом выступает примитивная цивилизация, которая накидывается на голову ребенка и держит его в своих тисках-объятиях очень крепко.

Тут мы буквально на секундочку отступим от автора, от Маши с ее цивилизационным фартуком, отвлечемся от нашей героини Елены Валеро и взглянем на моего уже вполне подрощенного сына, который, надо заметить, так и не прочел пока книгу «Яноама». Мой сын научился читать еще раньше, чем я, в школу пошел и вовсе в пять лет и, как все дети, радостно предоставленные родителями богатствам домашних библиотек, читал после Чуковского и Пушкина довольно беспорядочно. Но было у него одно слабое место. Это было толстое, буро-красное, переплетенное в дерматин с каким-то даже тиснением слабое место, которое называлось «Эскимосские народные сказки». Но почему? Почему мой городской мальчик периодически хватался за этот том, отложив то Булгакова, то Андерсена, и с каким-то первобытным наслаждением донимал меня потом рассказами о том, как один эскимос обещал «поесть жир пахов» другого эскимоса, припевая при этом чудовищное «ыйли-ыйли-а!»? Я поборник свободы и ненасилия совершенно во всем… когда это, конечно, не касается слова «нельзя», поэтому довольно долго терпела приступы «ыйли-а!», но через года полтора заметила, что ыйли-а тянется и не проходит. Мой высоколобый ребенок с не менее удручающей периодичностью откладывал Алис – что с какой-либо стороны зеркала, что Селезневых, приобретенных по подписке Мумми-Троллей и Лескова, чтобы в очередной раз с урчанием предвкушения утащить с собой в кресло багрового монстра эскимосских жиров и пахов и провалиться в них с головой. В какой-то момент я, не вступая с ним в переговоры, просто дождалась переключения интереса и спрятала ыйли-а поглубже на антресоли. Болезнь была побеждена скрытым хирургическим вмешательством, а сын, удивительным образом не увидев раздражитель на привычном месте, забыл о своем странном увлечении.

«Вскройте ей вены, пусть вытечет вся кровь, потому что она ядовитая».

Видимо, что-то в этом роде произошло некогда и со мной, когда я принялась читать о приключениях Елены Валеро в дебрях Амазонки. А знаете что? Это не была Амазонка как таковая. Это была территория, ограниченная Риу-Негру и Риу-Бранку, да только либо писать мне сейчас все подряд, с этнографической дотошностью (книжка не беллетристическая, это пересказ итальянского этнографа реальных событий жизни нашей Елены), либо дать безвинному читателю заглянуть под покров загадки, под покрывало этой детско-латиноамериканской Исиды, укрытой лианами и обвитой поперек чресл анакондой, либо кинуть читателя в безвестности, заморочив ему голову своими темными воспоминаниями.

«Я взобралась на скалу, чтобы лучше видеть: меж скал одна рядом с другой медленно ползли две огромные змеи. Тело у них было беловатое с черными пятнами. Когда они подползли совсем близко, я увидела их громадные головы, мне стало страшно, и я убежала. Обе змеи не пытались меня догнать. Время от времени они снова начинали свистеть. […] Я пошла вслед за змеями».

Бедная Елена, через тридцать лет вернувшись к белой цивилизации с двумя сыновьями, позже поведала Этторе Биокке о своих злоключениях, о жизни яноама, о насилии, голоде, примитивных верованиях, простых болях и обидах. Никакой мудрости, никакого мессиджа в этой книге нет. Это не Киплинг, не Маугли. Природа не складывает для читателя свои красивые розовые лепестки в форме лотоса, чтобы на нем мог усесться какой-нибудь бодхисатва, она не растит в этой зеленой чавкающей пустыне никакого пейотля, чтобы им мог вдохновиться какой-нибудь дон Хуан. Те индейцы не ездят верхом, не делают роковых наколок, разве что навешивают на уши какие-то пушистые шарики типа тех, что рисуют японские мультипликаторы на девочках в коротких складчатых юбках в клеточку и белых гольфиках. На лица наносят краской примитивные узоры, да протыкают носы и губы палочками при помощи разогретых деревянных игл. Это больно. Стрелы там мажут ядом кураре и могут выстрелить в женщину, если кто-то наябедничал, будто она назвала стрелка грязным и неприятным. Есть у них церемония съедания пепла, смешанного с бананами. А еще мне почему-то запомнилось, что индейцы яноама, когда убивают анаконду, несут ее потом в деревню, привязав к длинному шесту, такой бесконечной муравьиной цепью. Я была совершенно уверена, что видела в книге подобную картинку. Ничего подобного. Видимо, это мое сознательное пыталось привязать к себе бессознательное. Тщетно.

«Напаньуму надо еще раз разрисовать. Она все это время должна ходить раскрашенная, иначе она быстро состарится».

Леночка вышла из дебрей Амазонки отупевшей, не приспособленной к жизни среди соотечественников, умственно покалеченной. Кто-то ей помог, кто-то отвернулся. Она опять голодала. Она была растеряна, как рассыпавшийся коробок спичек. О сыновьях она сказала: «Не знаю, смогут ли они учиться и дальше», и книга заканчивается ее безысходным выводом «Я думала, что у белых все по-другому». У белых оказалось, как в джунглях. Видимо, поэтому книгу в 1972 году опубликовало издательство «Мысль». Но явно не поэтому она произвела на меня неизгладимое впечатление.

Посреди ночи меня разбудили крики жаб «дру, дру, дру».