В прошлую субботу я чистила кладовку и обнаружила целый склад картин, снятых со стен. Мы так и не повесили их за пять лет после возвращения из Беркли, из-за угрожающей красной черты со сдачей книги про Авраама. В одной из картин Дэвид узнал гравюру старой железнодорожной станции в Иерусалиме работы Ивана Швебеля. Я думаю, теперь мы повесим ее в таком месте, где она будет первым, что входящие увидят при входе – или даже прежде, чем войдут – через окошко в двери. Я прилагаю здесь ее репродукцию, потому что, мне кажется, так может начинаться ответ на ваш вопрос.

Вот что Дэвид написал, когда я попросила его записать всё, что он сможет вспомнить об этой картине:

Это была одна из первых гравюр Ивана Швебеля, прежде, чем он принялся за свою серию о царе Давиде в семидесятые годы. Изображена старая железнодорожная станция в Иерусалиме, та самая, что сейчас превращена во что-то другое. Отсюда можно было проделать на поезде весь путь до Дамаска. В восьмидесятые там был милый ресторанчик («Филадельфия» прим. редакторов) , где я обедал с Йегудой и Ханной Амихай. Но главное — это, безусловно, свет. Что-то в иерусалимском свете, падавшем на железнодорожную станцию, делало ее нереальной, словно вокзал на небесах.

И, конечно же, когда я прочла это прошлой ночью, я почувствовала, что это имеет прямое отношение ко многим вопросам, которые вы подняли в своем письме. Дэвид видел это место во время нашего пребывания в Иерусалиме в апреле, и здание было в ремонте (шипуцим). Мы не знаем, предполагается ли превратить его в торговое помещение или в оффис.
Что мы по этому поводу испытываем? Что касается меня, то две вещи удивили меня с момента нашего возвращения. Это первое путешествие, которое действительно занимает мои мысли по возвращении. А второе: самым переполняющим и острым его аспектом были люди, с которыми я столкнулась и познакомилась. Таким образом, сюрпризом стало то, что впечатления от людей оказались даже более сильными, чем от мест. Пространство неотделимо от этого, но в Израиле, более чем где-либо из тех мест, где я бывала, оно было вторично по отношению к элементам времени, что, я подозреваю, означает историю и преходящие вещи, вроде света на швебелевской гравюре, о котором говорит Дэвид.
Я спросила Дэвида, что он почувствовал, когда увидел перестройку старой железнодорожной станции. Он сказал, что лучше бы она оставалась такой, как прежде, но что это для него не жизненно необходимо. Я спросила — почему, ведь всю его работу можно рассматривать как восстановление утраченной культуры и образа мышления. Он ответил, что это потому, что реальный Иерусалим был таким же, как сегодняшний – эквивалент торговых центров и мелких лавочек, так же как музеев и библиотек. Для него подлинной историей Иерусалима всегда были и сейчас являются его писатели и художники, первые из них – авторы Торы. Эти писатели нуждались в питающей их культуре, а также в некоторых местах, где они могли встречаться, в кафе, в лавочках, где они покупали продукты и в возможностях заработать на жизнь. Он сказал:
Будь я писателем в Иерусалиме эпохи Соломона, я нуждался бы в кафе, открытом 24 часа в сутки, и в библиотеке, открытой 24 часа в сутки, и меня бы не волновало, как они выглядят, имей я туда доступ (Access). «Access» (здесь: подход. — прим. редакторов) — ключевое слово для писателя и художника. Это иная эстетика – начинать с подхода, а не с желания или с живописного вида. Я мог бы желать старой железнодорожной станции, но ведь у меня есть Швебель, а это даже лучше.
Так или иначе, я надеюсь, это некоторым образом отвечает на ваши вопросы. На самом деле, Дэвид косвенно говорил об этом в своей лекции на конференции, представив несколько изображений, одно из которых было моделью древнего Иерусалима, которую он видел в Цитадели (Башня Давида – Музей Истории Города. Прим. редакторов лет 16 назад, с тем, что куратор описывал как место, немало напоминающее современный Иерусалим.
В предыдущем письме вы сказали: «Единственное, в чем мы слегка расходимся, это ваша мысль (или чувство), что место вторично по отношению ко времени. Тут, мне кажется, прямо противоположное не менее верно: элементы времени, принимающие форму исторически изменяемых вещей, таких как границы или здания, вторичны по отношению к самому месту, постоянно присутствующему в наших мыслях» .
В этом вы правы. Для меня это было наблюдением над чувством, но также и исследованием. Я была озадачена, потому что всегда прежде, в других городах, речь шла о том, что они заставляют меня чувствовать, благодаря видам, улицам, атмосфере. Но когда я была здесь, это было маловажным. Иерусалим, как и другие города Израиля, требовал моего внимния – и получал его – словно редкий биологический вид, возникший прямо перед моими глазами. Таким образом, то, чего желаешь, это не только его вдохновения, но и его истории, и понимания того, как он обследует свои границы и вообще как он живет. Редкий вид, редкая экосистема – узнавание их требует интимности, в отличие от пейзажа, который просто доставляет удовольствие или создает атмосферу.
И я, таким образом, уже не наблюдала за собой с точки зрения того, как я чувствую или что мне следует чувствовать, но присоединялась к Иерусалиму и к израильтянам в тяжелом труде бытия. Для меня это делается похожим личным делом идентификации с местом, после того, как я его покинула. Я не могу представить себе ничего более неотразимого, чем этот труд бытия, происходящий под таким тяжелым давлнием. Всё равно, у исторических ли отметок, вроде Западной Стены или Кнессета, или в супермаркете около улицы Кинг Джордж, где мы делали покупки.
Мы с Дэвидом действительно ощущали это на собственной нервной системе. Лучшее, что я пока нашла в этой связи, — это две книги, которые я только что начала читать: «Семейство Москат» Исаака Башевиса Зингера и «Жизнь в письмах, 1914-1982» Гершома Шолема. Обе они одинаково ироничны и бесстыдны в том, как они преподносят ощущения «бытия» в эмоциональных взлетах этих «застегнутых на все пуговицы» евреев. Трудно передать, насколько лучше я себя почувствовала, прочитав такие строки из письма Шолема, написанного им примерно в двадцатилетнем возрасте, в те годы, когда большинство европейских интеллектуалов сочли бы Сион «слишком мелким»: «О, друг мой! Из всего этого ты можешь заключить, что я оказался на передовой линии сионизма, сионизма весьма интимного свойства. Я соразмеряю все вещи с Сионом – вот почему отнюдь не удивительно, что я оцениваю многое как слишком мелкое и слишком извращенное».
А вот и описание макета древнего Иерусалима, который Дэвид видел во время своего приезда в Израиль 16 лет назад. Оно взято из «Книги Давида».

«Впервые я столкнулся с этим ощущением новой живой ивритской культуры во время поездки в Израиль. Однажды я встречался с Моше Иделем за обедом в университете на горе Скопус. Мы предавались спекуляциям на тему добиблейской еврейской религии – предмет, в котором иделевские прозрения весьма примечательны, — и о независимости ранних библейских историков и поэтов от религии. Я попросил его сходить со мной в новый мормонский кампус через дорогу, где были выставлены настольные макеты Иерусалима. Четыре модели показывали Иерусалим в различные периоды, и меня привлекла старейшая: реконстркуция города Давида – дворцы с их архивами и библиотеками уже стоят, но Храм еще не воздвигнут.
Тем не менее, макет разочаровывал, хотя я и не мог точно сказать, почему. Но неделю спустя я обнаружил другую модель давидова Иерусалима, подготовленную для музея в «Башне Давида». Если мормонский макет казался пустым и бесцветным, этот был полон жизни, показывая мельчайшие фигурки людей и животных на улицах, в том числе людей, сидящих в кафе на знаменитой улице, ведущей к дворцовой библиотеке. Лавки всех мастей демонстрировали свои товары, среди которых были папирусные свитки и писчие принадлежности.
Я почувствовал себя ближе к дому, к реальности наследия, которое ощутил как свой дом; эта улица приблизила меня к тому, чтобы вообразить себя живущим в то время. Крошечные фигуры, сидящие в кафе перед дворцом ожили: среди них оказались многие из сотен придворных писателей и архивистов, споривших о последних переводах и толкованиях. И я мог представить себе, что находилось внутри этой новой национальной библиотеки – ее архивы и тексты других культур, начертанные на глине, камне, папирусе и коже.
Я представил себе одного поэта, только что вернувшегося из поездки по библиотекам Египта и Ближнего Востока и вспоминавшего своих тамошних друзей. Свидетельство этого путешествия присутствовало в модели: обезьяны, попугаи, кипы пряностей и даже «чай», который они пили, предполагал Африку, Индию или даже более далекие земли. Караваны регулярно проходили через Иерусалим – можно ли вообразить себе великого писателя, не присоединившего к одному из них, чтобы посетить библиотеки, некоторые из которых были всего в нескольких днях пути? С этого самого места в сегодняшнем Иерусалиме можно ясным днем разглядеть Тель-Авив на побережье. Хотя ученые-книжники и отмахнулись бы от этой мысли, непохоже, чтобы писатель или писательница просидели всю свою жизнь в маленьком городке вроде Иерусалима.



Перевод с английского: НЕКОД ЗИНГЕР