На сбереженные деньги она – уже трижды за этот месяц приезжавшая на обследование – решила впервые в жизни самостоятельно зайти в кафе.
Неопасные болезни порой сопровождает особый подъем духа, свойственный всякому нарушению заведенного порядка.
Вокруг стояли здания, лишенные малейшего желания предстательствовать за себя. Окружавшие площадь деревья, казалось, давным-давно превратились в сад призраков. Уставшие от солнца глаза часто моргали. У нее не возникало ни малейшего поменять собственное место жительства на этот приземленный городишко. Она прошла по плавящемуся асфальту площади, и перед ней возникла огромная вывеска «Кафе К, Афула».
Прежде она ее никогда не обращала на нее внимания.
«Здравствуйте», — выкрикнула она, входя в пустое, голубоватое помещение. Мгновение спустя она заметила сидевшего за стойкой человека. «Здравствуйте!» — сказала она еще громче. Застенчивая от природы, она была склонна компенсировать это громогласностью.
— Гуте нахт, — ответил человек, поднявшись с места, и подошел к ней.
— Но сейчас утро, — возразила она.
— Не для каждого, — сказал человек, представившсь господином К.
— Товарищ К. — поправила его она, по обычаю тех мест, откуда приехала.
— Юнгфрау, — сказал человек с полупоклоном, так ей, во всяком случае, показалось, — откуда пожаловала к нам юнгфрау?»
— Из аллергического отделения, — сказала она, покраснев до самых корней рыжих волос. — Мне проверяют чувствительность.
— А, — сказал господин К., — можно ли узнать, к чему юнгфрау чувствительна?
— Еще не выяснили, — сказала она, улучив момент, чтобы оглядеться. Это место совершенно не было похоже на кафе ее детства, или, по крайней мере, на то, каким оно ей запомнилось: освещенное золотистым светом, в центре – весело накрапывавший фонтанчик, перекрывавший голоса и стук кофейных чашек и сливавшийся с ними.
Ее ноги еще не доставали до пола, и потертые кожаные кресла казались ей не предметами обстановки, а животными.
— О, чувствительность! – заметил господин К., — воистину, это неисчерпаемое богатство.
Она сказала:
— Они пытаются выяснить… это что-то новенькое, это совсем недавно началось.
Ей показалось, что лицо господина К. стало задумчивым, но он перестал ее допрашивать и только спросил:
— Что угодно юнгфрау?
— Кофе, наверное. Когда я была маленькой, папа брал меня с собой в кафе. Он был писателем. А теперь он умер.
— Я тоже, сказал господин К.
— Что? Писатель? — спросила она.
— Да. И умер, тоже.
Она громко рассмеялась.
— Мертвые, как известно, не разговаривают.
— Хотя, если мы назовем мое состояние резонансом…
— Это не помешает вам разговаривать?»
— Нет, — сказал господин К., — у тех, кто умирает подолгу, еще заживо, остаются большие запасы нерастраченной жизни, когда они умирают. Эта жизнь глубоко врезается в нас и резонирует нами сквозь нашу смерть. По сути, наша жизнь никогда не бывает настоящей.
— Так вы писали книги, были известны, вас фотографировали и всякое такое? Думаете, вы знамениты?
— Это зависит от многого. В завещании я просил своего доброго друга, сжечь все мною написанное после моей смерти. И по правде сказать, я не знаю, выполнил ли он мою последнюю просьбу. Я мог бы с ним связаться, но мне не хотелось бы, чтоб он подумал, будто я ему не доверяю.
— Сжечь? — переспросила она.
— Юнгфрау, — сказал господин К., — часто слова, мною написанные, были для меня ядом, который необходимо исторгнуть. Рассказы были всего лишь препятствием, которое нужно смести на пути к подлинной, полноценной жизни.
— Вы хотите сказать, что все это просто вранье?
— Нет. Это расстояние, отделяющее тебя от жизни истинной.
— Как рука, которую тянешь в темноте за стаканом, а она его роняет? — спросила она. Ей уже расхотелось заказывать кофе.
— Приблизительно так, — сказал господин К., — сложно быть точным в таких вопросах. Но теперь, когда я стал отголоском реальной, неосуществившейся жизни, я пытаюсь воспользоваться этой жизнью для достижения того, что я действительно хотел с ней сделать – открыть маленькое кафе в маленьком городишке в Палестине. Ради этого стоит держаться за метафизику и не отпускать.
— Может быть, — все еще смущенно сказала она. – Вот у нас сожгли дневники одной девочки, которые она писала по секрету ото всех. Я думаю, она это на всю жизнь запомнит.
— Нельзя жечь книги по ложным соображениям, — сказал господин К.
— Но если то, что вы написали, было не тем, что вы хотели написать, какое вам дело, что с этим сталось?
— Я вижу, юнгфрау превосходно меня поняла, — сказал господин К. — Однако тогда я еще был жив, а это меняет угол зрения.
— Если ваш добрый друг и правда все сжег, вы считаете, это предательство или наоборот?
— Теперь, когда жизни больше нет, этот вопрос теряет всякий смысл, как мораль теряет басню.
— Может, в нашей библиотеке в Доме Памяти* есть ваши книги?
Стало тихо. Он взглянул на нее с каменным спокойствием.
— Если Макс не выполнил мою последнюю просьбу… юнгфрау полагает, что сумеет выяснить вопрос с этими книгами? — спросил он под конец, сводя брови. Он повернулся к окну и уставился на стоящие из чистого упрямства дома, маленькие, невесомые, безликие. Казалось, достаточно моргнуть — и они испарятся.
— Да, конечно. Я проверю и вернусь. У меня очередь через несколько дней, — сказала юнгфрау, чьи пробы на аллергию лежали в лаборатории на шерстяных подушках и неторопливо набухали, точно в тропическом лесу.

***
— Да, — сказал библиотекарь, — они на этой полке.
— Значит, его друг их не сжег, — чуть не подпрыгнула она, но вовремя удержалась.
— Нет, — сказал библиотекарь, — их нельзя брать, у нас только по одному экземпляру каждой книги.
Библиотекарь знал ее, и не только как страстную читательницу. Лиора понятия не имела откуда. Она считала, что он смотрит на нее подозрительно, потому что разгадал историю с последними буквами. Пока не началась эта история, она любила книги. Она любила тот миг, когда человек может изменить свою жизнь благодаря мельчайшим подробностям чужих характеров и жизней. Она любила тишину стеллажей, набитых книгами и потаенными судьбами. Но последнее время она перестала читать и старалась не появляться в библиотеке.
Она огляделась по сторонам. Со стены на нее смотрели лица погибших на войне молодых ребят. Лиора всегда чувствовала, что они нуждаются в бесконечной любви, но она недостойна воспользоваться их смертью, чтобы дать им эту любовь. Даже если бы она собиралась рассказать библиотекарю, зачем ей нужны книги, сейчас она бы этого не сделала.
В библиотеке она была не одна. Следом за ней выстроилась очередь читателей. И все же она еще не сдавалась.
— Я верну через неделю.
Библиотекарь и всегда-то относился к книгам, как к растениям, чья истинная почва – библиотечные полки, а всякий, кто берет их почитать, отрывает их от источника бытия. Но сейчас в его взгляде было что-то другое, странное.
— Давайте уже! – начали кричать толпившиеся за ней, и ей пришлось уйти с пустыми руками.

***
Никто не знал, что по ночам библиотекарь не спал. Собственно говоря, он потерял способность спать, попав в плен к немцам и просидев шесть месяцев в карцере. Чтоб не сойти с ума, он представлял себе героев всех прочитанных им книг. Библиотекарь, еще в бытность свою студентом, знал в совершенстве десять языков, по этой-то причине его и призвали в армию переводчиком. В карцере только беседы с книжными героями и спасали его рассудок. Поначалу он нарочно воздерживался ото сна, но потом и вовсе разучился засыпать. Стоило ему задремать, как перед ним появлялись персонажи книг и заводили разговор. Освобождение должно было бы вернуть ему сон, но этого не случилось.
Теперь он постоянно испытывал усталость. По правде сказать, он уже привык к ней, она превратилась в часть его натуры, как будто бы мир отдалился от него или он отдалился от мира. Все, чего касалась его рука, превращалось в туман.
Продолжая громко разговаривать, он бродил по пустым и безлюдным ночным дорожкам, потому что оставаясь наедине с собой в четырёх стенах ощущал себя в застенке. Он плутал по тропинкам, с которых тьма стерла направление, и то усиливавшиеся, то затихавшие жалобные голоса шакалов из вади были его спутниками, так же как и посеребренные верхушки кипарисов в ущербном лунном свете.
Он возвращался к себе в комнату засветло, когда еще сероватый первый свет расставлял все по своим местам.
Как-то ночью он заметил одинокую до ужаса тонкую фигурку в ночной рубашке, идущую ему навстречу по опустевшему двору. Подойдя поближе, он увидел, что глаза ее закрыты. Может, она возникла из его головы? Бледная дева с картины прерафаэлита.
Потихоньку он проследовал за ней до бассейна Дома памяти. Там она остановилась, открыла глаза, опустила голову, и ему показалось, что она вглядывается в свое отражение в воде. Вспыхнула белая звезда, шакалы окружили своими завываниями границы селения, она повернулась и пошла к дому. Библиотекарь пошёл за ней.
Люди могут решить по ошибке, что бодрствование имеет ко мне большее отношение, чем сон, подумалось ему, а ведь на самом деле, сон ближе к тому, что происходит в нашей неподдающейся контролю глубине. И бодрствование тоньше самой тончайшей оболочки сновидения.
Он никому не рассказал о ночной встрече, побаиваясь, что сам ее выдумал, что она плод его выходящего из берегов мозга. Только провожал ее несколько ночей подряд до барака, опасаясь, как бы с ней чего не случилось. До тех пор, пока его не заметил следовавший за ним по пятам ночной сторож. На утро разразился скандал.
Библиотекарь не стал оправдываться перед руководством киббуца, когда его срочно вызвали для разбирательства. Да и что он мог сказать? Он был уверен, что эти люди незнакомы с историей его жизни, хотя это, конечно же, было совершенно немыслимо в столь крошечном поселении. Одна из соседок заявила перед его приходом, что хоть он и впрямь, человек со странностями, но уж во всяком случае, никакого интереса к девушкам за ним не водится.
Лиору въедливо допросила дежурная сестра, повязавшая по такому поводу свою белоснежную косынку. Когда же ей стало ясно, что смущенная Лиора вообще не понимает, о чем идет речь, и вовсе не сознает, что разгуливает по ночам, все подозрения с библиотекаря были сняты. И все же, ради всеобщего успокоения, его отправили на курсы повышения квалификации ближайший городок. Лиориной матери было срочно отправлено письмо, несмотря на то, что точный ее адрес не был известен никому, даже ее собственной дочери.
Вот тогда-то Лиору, снабженную запечатанным в конверте направлением и пребывающую в уверенности, что вся ее беда в последних буквах, и отправили на проверку в афульское отделение медицинской кассы.

***
Это рука Провидения, осенило Лиору, когда на доске с расписанием работ она увидела огромные буквы:

ЛИОРА И ЗИВА ОТВЕЧАЮТ ЗА УБОРКУ ДОМА ПАМЯТИ И БИБЛИОТЕКИ.

Они были постоянными напарницами. Зива была бы ее лучшей подругой, если бы Лиора не колебалась между двумя крайностями – то она изливала сердце и забывала его у того, кто ее выслушивал, то отдалялась, как будто другой – существо из камня.
Зива объявила всем, что собирается стать врачом. В те времена, когда Лиору еще переполняла страсть к чтению, у них существовала и постоянная договоренность: после того, как они наскоро мыли все лизолем, стирали пыль и обрызгивали водой полы и окна, у них еще оставалось полно времени, и они запирали двери, чтобы в случае, если кто-то постучится, они бы успели в мгновение ока переставить все как было.
Они с ногами забирались в глубокие кресла, обтянутые темной кожей, и листали журналы и книги.
На одном из задних стеллажей Зива обнаружила старый немецкий анатомический атлас со старинными гравюрами, демонстрировавшими, как устроено тело. Зива и Лиора раздевались, предварительно закрыв окна и задернув занавески, и исследовали друг друга, чтоб удостовериться, что и в самом деле во тьме их тел таятся все те таинственные изображенные на рисунках части.
Лиора уважала медицинские стремления Зивы, ради практики разглядывавшей в увеличительное стекло кожный покров, родинки, царапины и ресницы.
Наблюдение за деталями и способность извлечь любую вещь из состояния приблизительности приносили Лиоре умиротворение. Она с симпатией следила за тонкими Зивиными пальцами, заканчивавшимися похожими на полумесяцы ногтями, и за ее походкой – ноги ее словно не подчинялись законам притяжения.
На этот раз Лиора не хотела в этом участвовать. На этот раз ее внутренности казались ей не тайной, а предвестниками бед.
Украдкой она вытащила из шкафа все книги господина К. Все, как одна, квадратные и толстые, без картинок и разговоров, подумалось Лори, когда она заглянула в одну из них. Строчки бежали в том ритме, когда слова держат дистанцию, как табун крошечных лошадей, которых кто-то сурово погоняет. Попытавшись прочесть их, она опять обнаружила, все ту же странность – последние буквы не слушались ее и выплескивали каждое слово на следующее за ним.
Лиора никому об этом не рассказывала. В сложившейся ситуации соблазн был невелик. Она жила одиноко в интернате. Мать-певица ездила по миру с концертами. Из каждой столицы она посылала Лиоре красочные открытки, на которых было написано: «Милая Лори, я в этом красивом прекрасном древнем городе…» — в соответствии с изображением на открытке, и подпись: «С любовью, мама». В общем-то, об этом можно было только догадываться, все буквы сливались, и Лиора с трудом разбирала мамин почерк.
В тот день, раз уж она возложила на себя эту задачу, Лиора открывала книги одну за другой и пыталась поделить буквы на слова.
— Что за книжки? – спросила Зива.
— Я должна их прочесть, их нельзя выносить из библиотеки.
— С чего это вдруг «должна»? Это что, для школы?
— Нет.
— Тогда зачем?
— Я не могу тебе рассказать.
Веснушки, рассыпанные по Зивиному лицу, как семена кунжута, потемнели от гнева.
— Почему это ты не можешь? Вечно ты ничего не можешь рассказать – не можешь даже рассказать, почему ты ездишь на проверки… Что с тобой стряслось? Ты стала такой таинственной в последнее время.
И тут кто-то нажал на дверную ручку. Это был библиотекарь, пунктуальный, как всегда. Лиора успела спрятать книги под кресло, перед тем, как открыть ему. Библиотекарь посмотрел на нее, как будто собирался что-то сказать, но потом передумал и, после небольшого внушения, сделанного труженицам тряпки и метлы развернулся и ушел.

***
Лиора ворвалась в кафе, в котором, как и в прошлый раз не было никого, кроме господина К., подошедшего к ней в голубоватом свете, прохладном, несмотря на жару на улице.
— Да, я видела эти книги! – выпалила она. — Ваш добрый друг не сжег их. Я их видела, они все там, на библиотечных полках.
Господин К. взглянул на нее, наморщив лоб. Она не могла понять выражение его лица. Он заговорил глухим шепотом:
— Не соблаговолит ли юнгфрау рассказать мне, что написано в них, дабы я убедился, что это те самые книги?
Лиора раскрыла рот, но не сумела выдавить ни слова. Эти бесконечные последние буквы создали полную путаницу.
— Мне ужасно жаль, — сказала она сконфуженно, — правда, мне так жаль, честное слово.
И чем больше она старалась, тем более сумбурными и сбивчивыми выходили рассказы.
— Сегодня в лаборатории обнаружили, что у меня аллергия на последние буквы, — сказала она, — поэтому мне так трудно пересказать вам содержание.
— Я понимаю, — сказал господин К., выпятив нижнюю губу, — но из того, что говорит юнгфрау, даже из этого набора слов, мне представляется, что рассказы там ужасные, и может статься, это рассказы кого-нибудь другого, может статься, существует другой К. А может, кто-то воспользовался моим именем. Ведь иначе можно предположить, будто написанное тобой изменяется после твоей смерти, жизнь тобою не прожитая, продолжает на него воздействовать. Он прижал руки к сердцу. Лиора заметила, что он очень измучен и слаб.
— Все из-за этого библиотекаря, — сказала Лиора. – Он не дал мне взять книги из библиотеки. Не знаю, как, но я обязательно снова сюда вернусь, они ведь должны меня вылечить от этой аллергии.
Господин К. посмотрел ей в лицо своими широко раскрытыми сине-стальными глазами.
— Вы еще увидите, я приду и принесу книги, обещаю.

***
На тяжелой деревянной двери кто-то повесил объявление: «Библиотека сегодня закрыта». И когда они с Зивой убрали читальный зал, Лиора умудрилась вытащить одну за другой все книги господина К., так, что никто не заметил, и спрятать их у себя в комнате под кроватью.
Среди ночи она встала в дверях и раскинула руки. Никто за ней не следил и не помешал бы светлой фигурке взлететь в ночной темноте. Летать она вовсе не стремилась, не то, что некоторые другие книжные персонажи. Она летела только потому, что полет был единственным способом добраться туда, куда добраться необходимо и невозможно.
Прохладный воздух дул ей в лицо, луна на ущербе освещала поля светом последней стражи. С одной стороны вставали затаившие дыхание горы Гильбоа, загораживающие собственным телом находившуюся за ними страну призраков, а с другой стороны – виднелся земляной волдырь, силуэт горы Тавор, и все плавилось во мраке.
Она парила над киббуцем Мерхавья, там, где по дороге в Афулу всегда попадаются загорелые и симпатичные пареньки-футболисты. Один-единственный фонарь освещал пустырь. Она пролетела над больницей «Эмек», над подъемным краном, выставившим свою могучую голову, как динозавр.
Тяжесть книг, которые она держала под мышкой, заставила ее приземлиться, зажмурившись, на крышу кафе. Книжки выскользнули и посыпались на землю, их страницы разлетелись во все стороны.
Господин К., услышав шум падения, выглянул из кафе и в утренних сумерках разглядел разгуливавшую по краю крыши юнгфрау. Еще секунда — и она оступится и упадет. Он раскрыл руки и успел подхватить юнгфрау в воздухе. На это ушли его последние сохранившиеся в смерти силы.
На сей раз не литература меня уничтожила, возможно, сказал бы он с облегчением, прежде, чем исчезнуть в остатках отведённой ему вечности.
Лиора проснулась. Где она? Что она здесь делает, сидя на земле? Она огляделась. Эвкалипты вокруг были покрыты белизной, как будто стая цапель опустилась на их ветви. Лиора подошла поближе. Нет-нет, это не были огромные снежные хлопья, это были страницы, страницы, покрытые типографскими буквами. Только прочитав машинально слово «конец», она поняла, что к ней вернулась сила последних букв. Оказалось, что ее аллергия прошла, словно и не бывала.
Лиора почувствовала, что воздух вокруг сгустился от внезапной ясности. Теперь, когда слова перестали переливаться друг в друга, они притворились, что то, что есть – есть, а того, чего нет – нет, отныне и вовеки веков.

Перевод с иврита: ГАЛИ-ДАНА ЗИНГЕР