ГЕНРИХ ФОН КЛЕЙСТ

У марионеток есть преимущество невесомости. Их не тревожит инертность материи, той материи, что более всего сопротивляется танцу. Сила, поднимающая их в воздух, больше, нежели та, что тянет их к земле. Нам, людям, необходимо коснуться земли, отдохнуть от усилия движения. Этот миг отдыха не вписывается в рисунок танца.

Немецкие генералы редко бывают послушными марионетками, сказал генерал Поль Людвиг Эвальд фон Клейст, глядя на отступающие танки¹ .

Эвальду Генриху фон Клейсту страшно. Вчера еще просто Генрих фон Клейст, он неуклюже выплевывал вишневые косточки в деву с именем асфодели – Адольфина Софи — вишневые косточки похожи на гранаты, оставляют вишневые пятна – он плюнул вишневой косточкой в себя и расплылся – тяжелый, плоский, красивый. Вчера походило на давно прочитанную книгу – вчера он, неуклюжий любовник и нежный поэт, плевался вишневыми косточками в женщину, в которой в последнее время видел смысл земного служения.

Как тяжело, переваливаясь боками, пачкая воздух, летит косточка, прорастая сквозь пространство, взрезая пространство на до – и после – как внутренняя зеленая и внешняя серебряная стороны листа, каждая косточка уже содержит будущий лист. Вишневое дерево, проросшее из его пистолета 21 ноября 1811 года, заслонило солнце – сначала для нее, потом для него. По обратную сторону пространства они походили на марионеток со сбежавшей веревочкой – вот еще полдвижения назад, и мир казался каруселью, а теперь два неловко скомканных тела, как два использованных носовых платка с продранным кружевом – словно приглашение на вальс столетней давности.

С деревьев тянулись любопытные сумерки, сжимались и молчали птичьи горла, глаза подернулись прошлогодней встречей, и остывающее дыхание памяти разлетелось на сотни лепестков.

Другие женщины были, не было других птиц² . Там, в космосе, весь млечный путь – огромное вишневое дерево в цвету, а мы как аэронавты перед высадкой на луну, держатся за руку, смеются и плачут – словно кто-то дергает за вернувшиеся веревочки, уже в другой, висельной плоскости – только посмотри на эту девицу, что танцует роль Дафны! Преследуемая Аполлоном, она оборачивается, чтобы взглянуть на него. В этот момент душа ее теплится где-то в районе копчика. Когда она наклоняется, кажется, что ее вот-вот переломит пополам, как наяду у Бернини. А тот молодчик, что танцует Париса, когда тот, окруженный тремя богинями, тянет яблоко к Венере – да его душа в самом остром кончике локтя! – и можно бы станцевать этот кружевной столетний вальс – в пределах антигравитации, биомеханические существа с печальными глазами, птицы, кружащие вокруг всемирного вишневого древа познания, ибо яблоки суть тоже вишневые косточки – но, на секунду оглянувшись на землю, мы снова попадаем в тенета ее притяжения и лежим сломанные.

Сегодня, Эвальд фон Клейст-Шменцин, конспиратор, лесной царь собственному сыну, он собирается похитить его красоту – 21 августа 1938 года на встрече с Черчиллем, лордом Ллойдом и советником министра иностранных дел Ванситтартом недвусмысленно заявил, что Гитлер на войну решился. Вишневый сад Чехова, неожиданно разросшийся по всей Пруссии, России и младшей Польше, рассыпая град разрывающихся в полете косточек, стуча по крышам, взрезая бока машин, вспарывая брюшные полости кораблей, взламывая кисти самолетов, заметая белым лепетом больничной марли красные рваные пятна. 20 марта 1939 года, Эвальд фон Клейст-Шменцин, он передал английскому журналисту Яну Кольвину сигнал о намерении напасть на Польшу – сегодня, Эвальд фон Клейст, я вспоминаю, как собирался принести сына в жертву свободе – с гранатами в рукавах, он должен был приблизиться к фюреру –

словно птице Рок скормить часть своего бедра, чтобы пролететь сквозь пространство повествования, словно отдать самое дорогое, пожертвовать всем, что после-себя, собственноручно затянуть петлю и вот, движение руки кукловода – и сын распадается на сотни твердых и круглых вишневых молекул, каждая с продольным ребрышком посреди, маленькие планетки плоти, перекраивающие вселенную наново, в новое завтра, в котором я –

Эвальд Генрих фон Клейст-Шменцин, лейтенант, готовый принести себя в жертву во имя отца и свободы, знаю, что 16 апреля 1945 года я, Эвальд фон Клейст-Шменцин, отец, хладнокровно принесший себя будущего в жертву, уже мертв, а я – жив и с головой зарываюсь в снег вишневого цвета, смеюсь как сумасшедший и кричу – как будто я последний из живых. После войны было слишком много птиц – раздобревших от трупной кормежки, пуганных птиц, не боявшихся гудения истребителей – пять забьет собой двигатель, сотня заклюет пилота, в жестяном аквариуме плывущего по воздуху – птиц, не умеющих летать, только падать – и слишком долго не было снега.

А когда снег, наконец, пошел – нетающий, холодный, облетающий с ресниц, как вишневый цвет, я, Эвальд Генрих фон Клейст-Шменцин, известный также как Генрих Клейст, вспомнил.

Марионеткам нужна земля только для того, чтобы легко скользнуть по ней взглядом, как эльфы, — миг, и снова качнется маятник движения.

P.S.:
Генрих фон Клейст (1777-1811)
Эвальд фон Клейст-Шменцин (1890-1945)
Поль Людвиг Эвальд фон Клейст (1881-1954)
Эвальд Генрих фон Клейст-Шменцин (1922)

¹ Поль Людвиг Эвальд фон Клейст — немецко-фашистский генерал-фельдмаршал. В 1944 уволен в отставку за поражения и несогласие со стратегией Гитлера. В конце войны взят в плен англичанами и в 1946 как военный преступник передан Югославии, а затем СССР. Был осужден и умер в заключении.
² Vogel – птица (нем.)

ГЕТЕ И ШТАЙНЕР

Ундины видят сны соединения и растворения материи. И такое сновидение, в котором живет растение, — сновидение ундин, в котором растение растет от почвы вверх.

Выдирая, раздирая, пласты земли, траву с корнем выдирая, когтями почти, нет, всей плотью руки, жадной и нежной одновременно, как мужчина, с которым вчера лежала, а сегодня молчу. Огромное поле, зеленый усталый пырей, который упорно называю – полынь, как Раскин со своей St. Bruno’s Lily, лилией святого Бруно, Джордано Бруно непременно, так же, на золотом огненном колесе по полю, выжигая ересь и стыд, как я над сорной травой горбачусь.

Мгновенно скукоживающиеся, зелено-серебряные протянутые ладони, ничего не помню, что там Офелия пела, но лучше – Гете, видоизмененные листья, божественная зеленая метаморфоза, зеленые горы на буром, уставшем поле. Тычинка является сжавшимся лепестком, и что лепесток – это тычинка в состоянии расширения; что чашелистик – это сжавшийся, приближающийся к известной степени утонченности стеблевой лист и что последний – это под напором грубых соков расширившийся чашелистик, абстрактная единица плоти, моя рука, сжимающая стебли, сжимающая твой член, стебли, член, стебли, соитие, выдирая, раздирая пласты земли, траву с корнем. Маленькие космические кораблики семян рассыпаются в руках, заселяя собой новую вселенную – глаза, порожденные мужским и женским – что необходимо для созревания миндалю, одуванчику, чертополоху? Что может наблюдать ясновидящий, когда вянет полынь-пырей? Понимание растения через слово – что меняется в тот момент, когда действие становится звуком? Некую ауру смерти, которую невозможно зафиксировать самой мощной камерой Лейка?

Молочная травная кровь, пачкает руки, платье, хуже всего от одуванчика, тогда точно вся кожа в рыжие кольца, словно эльфы ставили миниатюрные банки. Вкус горьковатый, чуть терпкий, совсем не молочный, но все равно детский. Закат тоже молочный, обволакивающий облаком комаров, легким звоном, вздрагивающим под ладонью, живым и мягким, как батик – и распадающимся на тысячи звенящих молекул, словно сеет свои семена, маленькие космические кораблики, птицы в пронзительном воздухе.

Сильфы, вынужденные пронизывать воздух, лишенный птиц, теряют самих себя. Они не имеют своего «я», им его дают птицы — в том, что птицы вызывают в воздухе, пролетая в нем, сильфы находят свое «я». Семена сильфов, разметанные по ветру, превращаются в комаров – кто из них хотел бы быть птицей, кто из них птицей быть не боялся. Воздух натянут, как марля вокруг головы, арабский кошмар, прозрачный и мягкий.

Травяной царь, травяной царь, у Гете – весь из львиного хвоста и короны, зеленого хвоста, ветвяного хвоста, обещающий и неподвижный. Неужто ты не видишь – никто не видит? Ночью, я знаю, придет меж зелеными без света шторами, прозрачный, холодный, легкий, ляжет рядом, тонкий и гибкий, спрашивать: зачем траву полола?

Траву посадить.

Я ж сажал уже.

И вспыхнет заоконно, заухает подальше, словно заманивая, словно лилией распускаясь в белой, младенческой почти, ночнушке, словно обещая – силой возьму,

И поле, зеленое, живое, сомкнется надо мной одеялом, скользким, холодным, укачивая, убаюкивая, выдирая меня из жизни.

Ундины, собственно говоря, постоянно видят сны, и сон является для них их собственным обликом.