I. Кюне как социопат

Уже много позже Кюне, наконец, понял,
почему он не может быть с теми,
с кеми он хотел бы быть.
И дело не в том,
что они не хотят с ним быть.
В этом-то еще полбеды.
Вторые и главные полбеды — в том,
что тех, с кем он хотел бы быть,
на самом деле нет.
Вернее, они, конечно, есть.
Но только в нём.

II. Ёё

… когда в годы своей бурной юности он увлёкся прикладной антропологией этнографией. Пятого августа 1942 г., путешествуя с экспедицией Ж.-Б. Буридана (см. нашу статью о т.н. «дилемме покоя» — прим. перев.) по неизведанным чащобам в низовьях Курляндской Аа, Кюне обнаружил целую колонию квазиразумных организмов, не упомянутых у Брема. К величайшему изумлению как самого Кюне, так и главы экспедиции Буридана, аборигены прекрасно знали о существовании этих существ и на своём варварском диалекте земгальского называли их «ёё» (по-видимому, из древнепрусского joggo («туго натянутый»), восходящего, в свою очередь, к протоиндоевропейскому *ий(го)го — «прыгать» или «упружить». Прим. перев.) Сообщая о своём открытии Е.В. Герцогской Академии Наук в Митаве, Кюне так описывал их внешний облик и повадки (далее следует авторизованный перевод с куршского диалекта (п-)русского языка, которым Буридан и Кюне пользовались в экспедиции; стиль и орфография подлинника сохранены — прим. перев.):
«Хотя сделанные нами позднейшие наблюдения и опыты показали, что Ёё представляет собой recht gewöhnliche (достаточно обычное — прим. перев.) всеядное стадное млекопитающее, величиной примерно с крупную кошку, однако в силу своей необычайности внешний облик этих существ вызывает на первый взгляд удивление и даже страх. Туловище Ёё выглядит правильною сферою, так что небольшая голова, соединяющяяся посредством короткой и толстой шеи с туловом, почти совершенно сливается с этим последним. Подобным же образом лапки Ёё, нелепо толстые и короткие, едва показываются из-под шарообразного тела. Единственным членом, резко выдающимся в образе Ёё выступает ея чрезвычайно тонкый и длинный хвостъ, долгота коего простирается у взрослых особей иногда до одиннадцати саженей и более.
Ёё живут общинно или стаями, собираясь в клубках в зарослях падубов, в особо отдалённых и диких местностях Земгалии, особенно — в совершенно неосвоенных ещё хуторянами низовьях р. Аа, где у Ёё нет естественных врагов. Свою молодь они взрасчивают совместно, и отпочковывание от родного клубка в целом порицается, хотя старшие Ёё и допускают, что в самой природе Ёё заложено имманентное стремленье взыскивать новых путей. Когда молодые Ёё достигают зрелости, то выбираются из родного клубка и начинают медленно, но верно уходить прочь, дабы основать новую колонию на девственной земле, подале от тесноты и злобной возни, коя неизбежно сопровождает обитание на тесных квартирах (в своей характерно поэтической манере, Кюне, очевидно, говорит здесь о внутривидовых механизмах противодействия перенаселению — прим. перев.)
И тогда хвост выступает на сцену, дабы сыграть свою роковую роль в этой драме жизни. Чем далее усиливается Ёё убежать родного гнезда, тем более натягивается длинный и упругий сей уд; так что немногие одолевают неумолимое его притяженье. Ибо сказано: «по прошествие […] дней паки найдешь его» (Кюне цитирует Изборский Кодекс, столбец 12, стих 64. Прим. перев.); так что побегав вдоволь по лесу, молодые Ёё со временем возвращаются ровно в ту же точку, откуда они и вышли, покидая свое нежное отрочество. Не так ли и мы: стремясь ещё въ юности… (пробел в рукописи — прим. перев.)
Предлагаемая линнеева номенклатура нового вида:
Sisyphus vulgaris Kuehnae».
P.S. Прим. переводчика:
Существование Ёё нашло свое отраженье в эпосе аборигенов Нижней Земгалии, где были обнаружены первые известные науке колонии Ёё. Старожилы дер. Кляйн-Мариенталь, что в 11 верстах к юго-западу от Газенпотта (Айзпуте) напели известному этнографу Э. Н. Лаубе следующий куплет (следует перевод с нижнеземгальского):
«У Ёё — четыре ноги,
позади нея — длинной хвостъ;
Но трогать Ёё не моги
за ея малый ростъ,
малый ростъ».

III. Трансцендентность и американский мечтец — A summary

Вульфи долго казалось, что ему хочется трансцендентности. Прошло немало лет, покуда он, наконец, не понял, что, на самом деле, ему хочется севрюжины с хреном.

IV. Не мне
волчий сонет)

Паппенька у Густава Ивановича Кюне были счетоводом-с,
и хотя от юности своея Густав Иванович грезили
о том, что войдя в совершенные лета,
они станут властелином мирови,
но то были одне лишь грезы,
яже расточаются, яко воск от лица огня,
и очнувшись от них,
Густав Иванович нашли-с,
что войдя в совершенные лета,
они уже давно служат счетоводом,
как некогда их папенька,
и, верно, уж дослужат счетоводом
даже до самыя своея смерти.
Кому суждено приумножить наследье отцов?

V. Epiphanies

На трезвую голову

Вульфи¹ были знакомы лишь два вида епифаний:
1) строго-нижняя, второй чакры,
2) и довольно верхняя, четвертой-пятой,
причем любопытно,
что они, как мы с Тамарой,
шли по жизни под ручку.

————————————-
¹ Вольфхардт фон Велау (1868-1944), русско-курляндский миннезингер и фенолог (прим. перев.)

VI. Кюне и Лаубе, ibidem

До судьбоноснаго разговора с Лаубе,
состоявшагося 5-аго августа 1942 года
въ полуразрушенной башнѣ Мюзо,
въ шести верстахъ сѣвернѣе Мемеля,
гдѣ Лаубе жилъ гостемъ
у кн. Курбскаго,
Кюне ошибочно полагалъ,
что человѣчество дѣлится на двѣ неравныя части:
на тѣхъ, кому нѣтъ дѣла до него,
и на тѣхъ, до кого ему дѣла нѣтъ.
Впослѣдствіе онъ придерживался princip‘а,
предложеннаго Лаубе:
Вѣдь тѣмъ, до кого ему нѣтъ дѣла,
какъ правило, до него тоже дѣла нѣтъ.
И сице всё равномѣрно во всѣленной.

VII. Герцога Лауэнбургского чтение

В ночь на первое апрiля, в тезоименитство Канцлера, Кюне не спалось; в перегретом сознании привычные мысли гонялись друг за другом вкруг оси несна, словно канонерские лодки близ Уолфиш-Бея, Gott strafe England; Кюне думал о молитвах и немолитвах, и трюизм этого, уже покрытого пролежнями сопоставления не отпускал его:
… когда утром, ещё с чашкой дымящегося чёрного и со свёрнутым в трубку свежим нумером «Курлэндер Нахрихтен» подмышкой: он выходит за порог, оглянулся, переступил, вернулся, повертел ручку уже запертого на два оборота з., переступил, оглянулся, пошёл было дальше, нет, Отченаш, перекрестился на восток, опаздываю на конку семь-ноль-две, уволить садовника, Богородице Дево радуйся, молочные бидоны передвинуть на три сажени влево, розы, Достойно есть, перекреститься, розы, льва из гимназии привезёт на извозчике гуверна., велеть остричь розы, Царю Небесный, сейчас залает большая собака колбасника на углу Штайндамм и Рыночной, Верую, сейчас залает, сейч… — то это не молитва, думал Кюне, это не молитва, а заклинание;
… когда около четырёх часов пополудни, чудом оказавшись дома, Кюне вышел в палисадник: сломленная пополам солнечная пика легла теперь поперёк свежевыбеленной стены и, словно одышка при беге за вагоном трам., колола в грудь; небо, отдавая последнее, умудрялось быть разом голубым и фламинго, тени росли и ползли; даль, ещё не закрывшись, дышала; Кюне положил горячие ладони на прохладную, шероховатую поверхн. стены сада и уронил голову на руки: не бежать, хоть бы единую четверть часа не бежать, Господи, помяни мя, егда приидеши во Царствии Твоем… — Ныне же будешь со Мною; это молитва, думал Кюне бессонно, это молитва…

VIII. Growing Complexity

As recently as his late youth,
Gustav I. Kühne (1883-1952)
still cherished that oddly soothing illusion
that the world was sinking
in the nauseating morass of depravity and decay;
Now, entering the mind-numbing humdrum of his middling years,
Kühne progressively awoke to the realization
that the world was simply growing more complex,
exponentially so,
denying him any chance of imposing any kind of teleology or
structure or
grammar
on it,
thus resisting his ever feebler attempts
to comprehend it.
The world is an abyss.

IX. The Sum of Life

Throughout the years of Eduard Laube’s grad’lly lengthening life,
the sum of it in him remained constant
and quite small to boot
so that when, for example, circumstances treated him harshly,
virtually all of it went into his poetic attempts,
leaving, as a consequence, nearly nothing
for loving his neighbours;
Conversely, when, in his middling years,
circumstances began treating him
less harshly that ever before
(thanks, in large part, to his growing solitude),
the (admittedly dwindling) sum of his life
unexpectedly freed up:
most of it came to be spent on his neighbours,
leaving nearly nothing
for his poetic attempts.

X. Оправданья

«У каждого из нас
есть свой скелет,
свой волк в стенном шкафу»,
произнёс Кюне, отложив в сторону мемуары Джека Потрошителя. Кюне вообще склонялся к тому, чтобы прощать людям их слабости.
«Кто бы говорил,» — отозвался Лаубе, знавший, что есть такие откровения, которых не выдержит никакая дружба и никакое всепрощенье, —
«кто бы говорил».

XI. Неотвеченные письма

Кюне никогда не отвечал на письма и уж тем более, разумеется, никогда не читал их. Распечатав, он внимательно изучал вложенные в письма фотографические карточки, затем бегло скользил взглядом по строчкам, но тотчас же возвращал листки в конверт и прятал его в особый сундучок. Все письма Кюне бережно хранил в этом сундучке и никогда их оттуда не вынимал.
С книгами и музыкой он поступал точно так же. Кюне любил покупать книги у букинистов: во-первых, оттого, что был скуповат и не умел платить полной цены, а, во-вторых, оттого что любил по старой памяти затхлый и странно волновавший его запах пожелтевшей ломкой бумаги и осыпáвшихся корешков. Накупив множество книг, Кюне ставил их на полки и любовался золочёными переплётами. Иногда он вынимал том, развёртывал его и перелистывал несколько страниц. Но читал Кюне редко и совсем не то, что стояло у него на полках.
Услышав премилый вальс Венявского или страстную сонату Листа, Кюне аккуратно записывал в карманную книжечку названье вещи и ея тональность, и всякий раз полагал в своем сердце непременно послушать её на досуге. Но досуг отчего-то никогда не наступал, и Кюне поэтому лишь увлеченно грезил о том блаженном времени, когда, отложив всякие попечения, он одной сплошной волной всё прочтёт, и прослушает, и переживёт. А пока, когда среди забот выдавались часы досуга, Кюне тратил их на пустяки.
«Как же может быть иначе?» — утешал его Лаубе. «Ведь таким вихрем пронеслась над тобой жизнь, что ты не смеешь ещё даже составить и свой собственный архив. Куда уж там до архивов чужих, пусть и когда-то близких тебе людей?!»
Кстати, на письма Лаубе Кюне отвечал неизменно и не откладывая. Но Кюне и Лаубе жили на соседних уличках очень маленькаго среднеевропейского городка и, словно Гёте и Шиллер в Ваймаре, переписывались, главным образом, для истории.

XII. Действие дождя

Когда с неба текла вода,
Вульфи прятался с головой под одеяло
или убегал в подвал и сидел там,
уставившись в одну точку.
Голова у Вульфи становилась пустой
и туго натянутой,
как большой барабан,
а тело — ватным и безвольным,
словно у набитого петрушки.
Вульфи сидел у окна,
уставившись в одну точку,
и наполовину следил выпученными глазами
за каплями, которые ползли по стеклу,
точно слизни под утро
по мощёным дорожкам сада,
а наполовину в своей барабанно-пустой голове
переворачивал — с трудом, словно лежачего больного —
одинокую мысль о том,
что это мокрое время
следовало бы сдать в ломбард
и выкупить только тогда,
когда в нём снова
появится жизнь.

XIII. Кюне и Лаубе, ibidem

Кюне, кроме того, считал,
что наследье отцов непреодолимо,
что орании не растут в Померании²
и что, по слову св. Франциска Пражскаго,
даже скача всю жизнь во весь опор,
не доскачешь и до соседней околицы.
Поэтому, когда экспедиция фон-Мекка
экспериментально доказала существование Ёё ³ …
Кюне счел свою позицью
неопровержимо доказанной
и с той поры отложил
всякое земное попечение.
Лаубе, напротив, полагал,
что, только сломав гипсовую модель,
можно рискнуть небывалую отливку.
Правда, Лаубе обескураживала цена:
ведь разбив форму, он уже не мог вернуться назад,
а туда порой тянуло оглянуться.

———————————————
² т.е. что апельсины не падают слишком далеко от своей корсины (вольный перевод Кюне с ингерманландского)

³… более известного под туземным названьем Ruskee-Die: маленького млекопитающего, чьей основной отличительной особенностью является эластичный хвост, прикрепленный к центру колонии (гнезда). Молодняк Ёё удаляется на значительное расстоянье от нея, однако, в пост-пубертатной фазе почти все особи постепенно возвращаются ровно в ту же точку, из которой они в свое время вышли. См. тж. изображение Ёё в литературе, напр., повесть Рема Брандта (Jeremius van Brandt) «Возвр. блудн. сына», перевод с нидерл. Р.М. Глиэра, М.-Л., 1948 г.

XIV. Их нравы: к биографии Кюне

… когда устав от путешествий по градам и весям
генерал-капитанства Верхняя Калифорния,
летом 1942 г. Кюне прожил несколько недель
в пансионе вдовы Хименес в окрестностях Сан-Эусебио:
пансион представлял собой выстроенное из адобы покоем
длинное двухъэтажное зданье,
с широкими галлереями по обеим сторонам:
из происходившего на патио был слышен всякий звук.
Впрочем, всё шло как нельзя лучше,
пока в патио лишь журчал фонтан,
да порою ввечеру звучало пенье гитар,
и слышалась гордая гиспанская речь.
Семнадцатого июля в пансионе поселилась семья гринго,
и жизнь тотчас потеряла вкус:
Кюне ненавидел этих безродных перекати-поле,
мигрантов из Новой Франции,
говоривших на варварском наречии,
смеси вульгарного квебекского диалекта
с жаргоном коровьих пастухов Луизианы.
Среди многочисленных детей гринго
(Кюне ненавидел многочисленных детей)
был толстый белобрысый мальчик лет пяти,
наделённый особенно громким
и визгливым голосом;
в пять тридцать утра,
когда он просыпался, чтобы идти в школу,
весь пансион поневоле просыпался вместе с ним.
(Кюне никогда не вставал прежде полудня
и был аки лев рыкающий, если звонил телефон.)
Пятого августа 1942 года, в пять сорок пять утра
Кюне услышал на патио голос мальчика-гринго:
«Мямми!» канючил он своим особенно громким
и визгливым голосом, «Мямммми, жёсюизартар!»
«Йезусмариа,» подумал Кюне, «начинается.»
«Мяяяяммми, каман!» продолжал аспид,
«Жёсюизартар!! Каман!»
Кюне накрылся с головой.
Мальчика начали одевать.
«Жёньвепа! Мяяяммми! Жёньвепа!»
Кюне сунул голову под подушку.
«Жёньвепа! Мяяяммми! Жёньвепа!»
Кюне прижал подушку локтями к ушам.
«Жёньвепа! Мяяямммиии! Жёньвепа-а!»
Кюне замурлыкал марш Радецкого.
«Жёньвепа! Мяяяммми! Иииииииииии!»
Кюне вскочил. Отбросил одеяло.
Рванул ящик ночного столика,
где всегда лежал заряженный люгер (Эрфурт, 1915)
и выскочил на галлерею.
На патио, тем временем, происходило следующее:
шестипудовая самка гринго тащила за руку аспида,
уже одетого в короткие черные штанишки с лямками
и белую рубашечку с крахмальным жабо,
в то время, как аспид, извиваясь, визжал.
Кюне зажмурился и, не целясь,
высадил всю обойму в красноватую пыль.
В ту же ночь к нему постучались алькальды.
Гиспанские власти не любили гринго,
но и они уважали закон.

XV. Чекусство. Лемма.

… где-то писал, что в детстве у Вульфи* была коробка цветных карандашей «Искусство», изготовленная в С. Петербурге в начале семидесятых;
цветные карандаши тогда, кстати, делались на фабрике, владельцами которой были, кажется, немцы-концессионеры; так или иначе, фабрика называлась, кажется, «Ди Ротэ Фронт»;
(Вульфи никогда не понимал этой болезненной фиксации на красном цвете — крикливо-вульгарном, по мнению Вульфи;
тем не менее, множество мест в городе носило названья, так или иначе связанные с этим цветом:
например, пивоварня «Красная Бавария»;
Вульфи это казалось тем более странным,
что Бавария ассоциировалась у него скорее с чёрным, а не с красным,
да и само здание пивоварни, и его окрестные скверы
были сизыми, как старые городские голуби
или старая городская брусчатка:
с этой брусчатки здание пивоварни взмывало,
и из ея французских окон выглядывали на пустынную площадь сказочные персонажи…)
… шрифт, которым слово «Искусство»
было выведено на боку цветных карандашей,
был настолько странным,
что Вульфи казалось,
будто они назывались
«Чокусство» или
«Чискусство» или
«Чекусство» или
ещё как-нибудь так…
… в этом было что-то от синестезии,
когда Вульфи казалось, будто слово «учтивый»
учтиво кивает длинноносой головой…
(кстати, вы заметили, что само слово «длинноносый»
едва ли не чрезмерно длинноносо)
… учтиво кивает длинноносой головой,
точно каменный слоник в том саду,
или от неизвестной тогда дислексии,
когда Вульфи то и дело писал в своих прописях:
«Лиса удёт»
«Лиса удёт»
«Лиса удёт»
…

XVI. Чекусство.

Кюне непрестанно терзался тем,
что не постигает абстрактного экспрессионизма,
постъ-модернистской литературы
и бóльшей части музыки,
написанной после смерти Рахманинова:
«Как горестно бывает признать,»
писал он Лаубе,
«что стремясь всю жизнь к знанью,
ты оказался заскорузлым ретроградом,
душным, узколобым филистером,
неспособным принять меняющиеся,
бесконечно разнообразные правила игры
в этом непостижимо многообразном мире»;
Лаубе, в первый раз за десятилетья,
ответил похвалой:
«Глупец! Ты, один из немногих,
видишь, из чего на самом деле сшито
новое платье короля:
ни мошенничество ради преходящей славы,
ни ремесленный хлам на потребу толпы
не попирают нетленных сил красоты,
кои одне и пребудут»:
так из своей занесённой снегом
башни под Мемелем,
так отвечал Лаубе.

XVII. Вульфины мысли

Что радовало, так это стабильность его мыслей. Вульфи мог не касаться своих книг по двадцати лет кряду, и это его нимало не волновало. Он прекрасно понимал, что только сядь он за стол и еще через двадцать лет, а то и через тридцать, и через сорок, как из под пера его польются все те же, крепко настоянные, словно вино, выдержавшие неспешную давильню десятилетий, не раз проверенные на зуб старые мысли.
Поэтому, как объяснял Вульфи при своих нечастых встречах с людьми, еще помнившими, что когда-то он был молод и подавал надежды, например, с Кюне или Лаубе, поэтому, объяснял он таким людям (ибо другим он и не считал себя обязанным вообще что-либо объяснять), поэтому, объяснял он, собственно говоря, и записывать их, эти мысли, вообще-то ни к чему.
Говорят, что композитор Глиэр, однофамилец знаменитого курляндского историка и дипломата, в 1938 году писал точно такую же музыку, что и в 1898 году. Это отчасти объясняет заслуженное забвение, постигшее композитора Глиэра.⁴
Вульфи был очень похож на композитора Глиэра,
с той только, видимо смягчающей его вину разницей,
что он не писал ни тогда,

ни теперь.

———————————
⁴тогда как композитор Каффка останется в веках (прим. на полях рукописи).

XVIII. Коробка псов, ibidem

… кроме того, Кюне и Лаубе различались в подходах к проблеме спящих псов.
Кюне, происходившему по отцовской линии из дворян, досталось в наследство целое множество спящих псов, но семья была разорена, отцу, Иоганну-Августу Кюне, преследуемому кредиторами, пришлось спешно уехать из Курляндии, так что дети росли всё время в пути, в переездах, в изгнании, а потом отец скоропостижно умер, и Густаву Ивановичу, навеки лишенному покоя семейного насиженного места, нужно было проявлять чудеса неослабной, всегдашней зоркости, чтобы не разбудить спящей своры; Лаубе же…
Лаубе же посчастливилось: он, правда, тоже вынужден был уехать из Курляндии, но не столь скоропалительно, как Кюне, и не так далеко; осев в Литве, в качестве постоянного гостя у кн. Курбского, Кюне жил, как известно, в полуразрушенной, но ещё изрядно удобной башне в шести верстах севернее Мемеля; псов у него, положим, тоже было порядочно, быть может, и не меньше, чем у Кюне, но…
но по счастью, все они были вывезены из Митавы в одной большой коробке из-под шляп:
так что если туда не заглядывать,
нипочём не разбудишь.

XIX. XIX. Containment: мировоззрение

Годы хаоса оказали на Лаубе неожиданное действие:
Уже живя в комфортабельном изгнании,
в тиши и уединении круглой башни
верстах в шести к северу от Мемеля,
Лаубе пал жертвой необузданной страсти к порядку,
частным случаем которой стало маниакальное стремленье
найти каждому предмету свое подобающее,
рационально обоснованное место,
а, кроме того, заключить этот предмет
в соответствующий случаю контейнер.
Нет, человеком в футляре Лаубе не стал:
напротив, он был еще жовиальнее,
нежели прежде,
и, как раньше, жуировал жизнью;
но просто так сложна и неряшлива была вокруг него
эта самая жизнь,
так царапала его своею неподстриженностью,
что Лаубе то и дело норовил заключить
особенно лохматые концы
в какой-нибудь несессер;
а главной выгодой такого решенья было,
как он уже знал по опыту, то,
что заключенные в ящичек предметы
как бы переставали существовать;
во всяком случае, вели себя ненавязчиво
и, если и попадались на глаза,
то представали в форме параллелепипедов;
Ну, а с параллелепипедами
Лаубе мог справиться почти всегда.
Итак, речь, как и прежде,
шла об упразднении естества.